Жестокость

      Когда несколько месяцев проводишь дома, не выходя за пределы квартиры, свежий воздух кажется ядом, солнце — ножом, пронзающим насквозь. Было больно поднимать глаза в небо, даже сегодня, когда было облачно и весь горизонт заполонили тяжелые тучи. Я впервые вышел за пределы своей квартиры за несколько месяцев, и, сколько бы я не пытался утверждать самому себе обратное, я зря это сделал. В чем смысл, если неизбежное всегда впереди? Совесть заставила меня записаться к психологу. Мозг протестовал, но в тот день мне было особенно плохо, поэтому я нашёл телефон хорошего по отзывам психолога и записался.       Что я буду ему говорить?       По улицам, кроме меня, ходило множество людей, но я не видел их. Изолировался всеми способами, которые только мог придумать: опускал глаза, чтоб не встречать их осуждающий и прожигающий насквозь взгляд, до пункта назначения шёл дворами, обходя многолюдные места. Я хорошо знаю город, ведь когда-то был человеком. Сейчас же я просто существо, умеющее мыслить и говорить. Почему я ещё не убил себя? Слишком много думаю и ничего не говорю. Однажды…       Передо мной возникло старое здание с потрескавшимися стенами странного и противного зелёно-болотного цвета. Вызывает тошноту это здание. Конечно, я оказался во внутреннем дворе здания, у чёрного входа. Наверняка у главного слишком много людей. Не выдержу.       — Здравствуйте, как вас зовут? — поприветствовал меня мужчина, как только я зашёл в кабинет.       Я вдохнул побольше воздуха, но выговорить заветное «Ацуши» получилось только попытки с десятой: когда месяцами не открываешь рот, забываешь, как звучит собственный голос, и пугаешься его.       Он улыбнулся — без насмешки, даже если мне хотелось её там видеть — и тепло сказал:       — Я Дазай.       К концу приёма он вытянул из меня, может, ещё пару слов. Но нам удалось познакомиться. Не могу сказать, что это идеальный человек, но так и я этим не грешу. Дазай был человеком, на которого можно положиться, но доверять ему не очень хотелось. Как будто я чувствовал, что что-то не так.       Его лицо было приятным, карие глаза светились, хотя было видно, что он сам помогает другим, будучи не в состоянии помочь себе. Его коричневые, цвета молочного шоколада, волосы слегка завивались, небрежно спадая на лицо, почти полностью закрывая лоб. Его улыбка раздавала его спокойствие, и сам он терял его. Жертвует собой ради других?       Я всегда думал, что это глупо. Но кто я, чтобы осуждать?       Никто.       Я проходил недотерапию у него с месяц, когда наконец смог рассказать хоть что-то действительно важное из своей жизни.       — В приютской школе я… не был особо хорошим учеником. И друзей у меня не было: кто захочет… дружить?.. общаться с таким отбросом, как я? Поэтому каждый считал своим долгом обозвать меня как-нибудь — как минимум раз в день. Это… была своеобразная игра? Кто обиднее обзовет. Дети нынче умные. Меня ни разу не пытались избить, знали, что слова могут ранить много больше ударов.       Воспоминания о давно ушедших днях не вызывали особо бурных эмоций ни в моём голосе, ни во мне, но болели. Я робел за каждое сказанное слово, боялся обидеть себя старого. Я тогда ещё был ничего, честно сказать. Хотя бы пытался видеть хороший конец своей жизни. Теперь же впереди меня ждёт только седьмой круг ада, если он — этот ад — вообще существует. Просто я всегда знал, что покончу с собой раньше, чем какой-нибудь гопник решится меня избить до смерти или грузовик решит сбить меня насмерть.       — Вы странный, — Дазай смотрел в мои глаза короткое мгновение, но я увидел там то, чего не ожидал.       Его взгляд был полон презрения и отвращения.       Я был ему противен?       Неудивительно.       — Вы тоже так себе, знаете, — я впервые сказал что-то, практически не задумываясь.       Я думал, что ушёл от эмоций, предоставив себя мысли. Но, оказывается, все ещё не мог контролировать себя, когда взор застилает пелена гнева, горечи и обиды.       Дазай, кажется, возненавидел меня за эти слова. Да и я себя, знаете, не особо любил за любую вещь, что была сказана. После любой истории, рассказанной мной, мой психолог находил такие слова, которые убивали во мне ту надежду, что едва пробудилась, когда я впервые увидел его. При этом он улыбался так же, как и в тот раз, и глаза его были такими же. Только голос был полон отвращения. Эти нотки в голосах людей я знал с детства, когда ещё оказался в приюте. Там все было точно так же. Я был один на один с самим собой, и в остальных это вызывало только презрение.       — Ацуши, за свои интересы нужно уметь постоять, — утверждал Дазай в очередной раз. — Если вы, простите меня, такая тряпка, то кто виноват в том, что ничего у вас не выходит? Не нужно скидывать вину на невиновное общество. Проблема в вас.       Так хотелось вскричать:«Так помогите мне решить эту проблему, чёрт подери!» И я вскричал. У себя в голове, снаружи оставшись таким же равнодушным.       — Однако я могу помочь тебе, Ацуши, — прошептал Осаму где-то над моим ухом.       Его голос, полный отвращения, теперь почему-то казался родным. И эти руки, лежащие на моих плечах, были невыносимо тяжелыми, но необходимыми. Пальцы, аккуратно поглаживающие выпирающие ключицы, сводили с ума. В тот момент я, кажется, понял.       — Мы можем покончить со всем, вместе.       Его томный голос, все ещё полный презрения, которого я так жаждал, теперь заводил. Это был призыв или обещание? Какая уже разница… Его губы едва ощутимо касались щёк. Пальцы все так же гладили мою бледную измученную кожу.       Ну что за отребье? За пару недель влюбился в него.       Он выполнял мою работу за меня: осуждал мои действия, ворошась в моём прошлом, убивал мои надежды, освобождая место для оскорблений самого себя. Он делал то, в чем я жизненно нуждался, заставив меня таким образом нуждаться в нем. Это было жестоко и заботливо с его стороны. Осаму проживал своими словами меня насквозь, наполняя пространство болью и печалью. И я так просто поймался в его ловушку. Что ещё ждать от такого, как я?       — Ты не можешь продолжать жить тут, на этой земле. Она больше не сможет вынести такое бесполезное человеческое существо, как ты.       Его голос пробирал до мурашек. Но я все ещё не был способен даже вымолвить хоть одно слово.       — Все тебя ненавидят, и ты тоже себя ненавидишь.       Такие очевидные вещи его голосом казались открытием. Я словно снова переживал всю свою жизнь, заново терпя все оскорбления, всю боль, через которую мне пришлось пройти. По моим щекам потекли слёзы.       — Не плачь, — он смотрел мне прямо в глаза, — знаешь, как говорят? «Слезами горю не поможешь».       — Зачем вы это делаете со мной?       Мой голос, на удивление, звучал спокойно.       — Ты, может, и ненавидишь себя, люди вокруг, может, и презирают тебя, но я… — длинная паузу, в течение которой он наслаждался моими слезами, — но я люблю тебя.       Вся боль, что была моим спутником всю жизнь, не ушла навсегда, но отступила. Его глаза были полны все того же презрения, и я терялся между его словами и тем, что могло оказаться правдой вместо слов. Слёзы продолжали течь, я продолжал просто сидеть на месте, пытаясь вскричать от нахлынувшей пустоты, но не мог выдавить из себя и звука.       — Мы можем быть счастливы, если будем вместе всегда? — Дазай, вероятно, хотел ещё что-то сказать, но я давно смирился с тем, на что он указывал своими словами.       — Да, — которое прозвучало так, будто я согласился на то, чтобы быть убитым им.       Но правда была в том, что я согласился быть убитым самим собой.       Я никогда не забуду его глаза, улыбку и мягкие волосы, которых мне удалось коснуться лишь раз. Его слова всегда делали меня счастливым: он знал, что я люблю быть жертвой, на которую никто не обращает внимания. Его ладони, слегка сжимающие моё лицо, дарили долгожданное спокойствие. Что я мог сказать кроме того «да»?       Я был счастлив, хоть это и были последние секунды моей жизни тут. Мы вдвоём направлялись туда, где нас ждали и где мы действительно могли бы быть вместе всегда — если такое место вообще существует. Я был счастлив все это время, каждый миг, который провёл рядом с ним. Он не подарил мне то, за чем я шёл к нему, он дал много больше, чем я мог представить.       Он подарил мне себя.       И, как бы больно мне или ему не было, мы дали клятву быть рядом всю оставшуюся жизнь — безмолвное обещание, после которого его презрение в карих бездонных глазах сменилось нежностью.       — Все рушится, но мы в силах возродить все из самого мельчайшего пепла.       Его слова навсегда останутся в моём сердце.