Спасение

Он приходит каждую ночь, иногда пропуская несколько ночей, и в такие дни Оливер ворочается в кровати до утра, не в силах уснуть. У него прозрачно-мраморная кожа и кудри цвета воронова крыла; он сам как ночь, но освещает ее не хуже холодной луны, разгоняющей тучи на тусклом без звезд небе. Оливер никогда не видел крыльев за его спиной, но не сомневается в их существовании: разве может он быть кем-то, кроме ангела, посланного к нему небесами? Каждую ночь он показывает ему мир таким, каким видит его сам: ярким, пылающим, излучающим ослепительный свет отовсюду, даже обжигающим, но причиняющим боль лишь затем, чтобы показать, что такое удовольствие. Каждую ночь он разговаривает с ним, и Оливеру кажется, что прекраснее его голоса он не слыхал ничего на свете. Каждую ночь он обещает ему, что никогда и никуда не уйдет, но каждое утро он уходит, стоит только первым лучам солнца забрезжить в запотевшем от холода окне. - Почему ты не можешь остаться? – тоскливо спрашивает Оливер, скользя пальцем по выпирающим лопаткам и переходя на остро очерченные тенями позвонки. Ему кажется, что в этом коротком прикосновении находится вся его жизнь; стоит только оторвать руку, как все это исчезнет, обрушится сумбурным сном и от его ночного гостя не останется ни следа горячего дыхания на треснувшем зеркале, ни скомканных простыней цвета пыльного асфальта, ни приоткрытой двери, колыхаемой порывами сквозняка. - Ты же знаешь, - он улыбается. Улыбка темная, но ослепленный верой Оливер не может или не хочет замечать оттенков фальши в его обманчиво-спокойном, шелестящем похотью голосе. - Я просто отзвук твоего сознания. Я никогда не был реальным, я лишь отражаю твои мысли и желания, чтобы спасти и вывести на правильный путь. - Ты настоящий, - упрямо повторяет Оливер. – Вот, я прикасаюсь к тебе, я ощущаю гладкость кожи и запах человеческого тела, тепло твоего дыхания на своих ладонях. У тебя тонкие бледные запястья и выпирающие ребра, а на спине от плеч до талии два не до конца заживших шрама: они покрасневшие и шершавые на ощупь. Я не мог такого выдумать, понимаешь? Ангел лишь продолжает улыбаться и молчаливо покачивать головой. И утром, когда предметы обретают свой цвет и объем, а луну за окном становится не разглядеть за лучами привычного солнца, Оливер снова просыпается в одиночестве на влажной от его тела кровати, в окружении обыденных и оттого таких мерзких вещей, чтобы продолжать жить дальше обычной жизнью обычного человека: заправлять постель, чистить зубы, умываться прохладной водой, чувствуя, как леденящие кожу капли стекают вниз по лицу будто бы в неудачной попытке смыть с него все воспоминания о прошлой ночи. Оливер готовит завтрак и с трудом заставляет себя поесть: тосты горчат, и он с отвращением сталкивает тарелку со стола. Жизнь входит в привычное русло, но только на несколько часов, до наступления темноты и момента, когда он снова вернется, чтобы спасти его от всего этого, если, конечно, вернется. Этой ночью Оливер гладит шелковистые жесткие перья на невидимых глазу, а оттого еще более реальных крыльях; сегодня он позволяет ему прикоснуться, не увидеть, но прикоснуться, ибо ощущения и язык тела говорят больше, чем любые слова, и показывают больше, чем дано узреть человеку. Оливер шепчет ему признания в тишине, нарушаемой лишь стрекотом цикад за окном, и эти слова, словно сбивчивая молитва, отпечатываются в самом мозгу и исчезают из него, стоит только закончить предложение. Оливер чувствует себя очищенным; нет, даже не так: он чувствует себя белоснежным, словно хрусталь в покрытых серебристой пеленой горах, словно блестящий жемчуг на дне самого темного океана. С каждой минутой, проведенной со своим спасителем, Оливер чувствует, как светлеет его душа, как с нее стирают, словно бумажным платком, все мутные пятна, делая ее безгрешной, безупречной. Он правда верит в это, и утром, когда поднимается на амвон к алтарю, вспоминая вкус его губ и терпкий запах кожи на ключицах, он не ощущает неправильности происходящего, ведь что вообще может быть не так, если все это предлагает ему ангел божий? И какая к черту разница, если его благословение выглядит как мальчишка и делает такие вещи, о которых при свете дня лучше не упоминать? К концу проповеди, прилично устав и чувствуя сухость на языке, Оливер вспоминает об обещаниях, данных ему ангелом, и его душа словно заново наполняется сияющим светом и энергией, давая силы говорить и обращать людей на путь истинный до самого вечера. Со стен старенькой церквушки на берегу реки на него косятся лики святых, но Оливер не слышит их тихого шепота, ясно предупреждающего об опасности. Этой ночью посланник снова напоминает ему о своей ирреальности и называет свое имя, тихо, словно открывая страшную тайну. - Элио, - Оливер пробует имя на вкус, и ему кажется, что ничего красивее этих четырех букв в мире не существует. – Солнце.

***

Этой ночью все не так, как всегда. Этой ночью Элио появляется не бесшумно, почти незаметно, сообщая о своем присутствии лишь еле слышным шорохом перьев за спиной и разливающимся в воздухе тихим дыханием; нет, сегодня это резкий стук, словно падение: волосы ангела спутаны, а с опущенной обнаженной руки капает чернеющая кровь. Оливер вскакивает с кровати, хватая его за локоть, но он освобождается, убирая руку за спину: в его сжатой ладони отблескивает холодным огнем нож. - Ты ранен? – голос Оливера дрожит в непонимании; он шокирован внезапной переменой, произошедшей в его ангеле. - Да. Мне нужна твоя помощь, - чуть хрипло произносит Элио, и слово эхом разносится по пространству маленькой закрытой комнаты. Оливер ведет куском материи, смоченным в теплой воде, по изгибам плеча, вытирая кровь. Она блестящая и пахнет металлом, окончательно убеждая Оливера в ее реалистичности. Свет лампы падает так некстати, и он замечает что-то острое и гладкое, темнеющее у самых краев неудачно сшитых ран на лопатках; приглядевшись, он вытаскивает это, и на деревянный пол падает маленькое тусклое черное перо. - Почему оно черное? – отшатнувшись, спрашивает Оливер, глядя на него большими испуганными глазами. – Ты же ангел! Почему перо черное? - С чего ты взял, что я ангел? – усмехнувшись, Элио поворачивается к нему лицом, блестя в полумраке спокойными темными глазами. Его грудь вздымается в такт с шумом северного ветра на улице, и тонкие ребра все такие же бледные, словно вычерченные кистью умелого художника. Оливер смотрит на него и не понимает, и понимает одновременно: все это время он был слеп, так чудовищно слеп, словно младенец, только появившийся на свет; он чувствует, как рождается и умирает в одну и ту же секунду. - Что, не нравится цвет? – задорно-осуждающе говорит Элио, и это звучит не так, как во все предыдущие дни, это звучит… искренне. Его голос все еще прекрасен, но он больше не кажется Оливеру совершенным, как не кажется яркой луна, если сравнить ее с полуденным солнцем. Как же он раньше мог не заметить этой темной силы внутри, этих чувств к нему? Сейчас это кажется смешным и наивным: разве может посланник Бога выглядеть так по-юношески чувственно и утонченно и одновременно быть воплощением самой страсти и желания? Оливер чувствует, как сходит с ума: его голова кружится, а в разум, подобно, грозовым тучам, вползают щупальца страха и запоздалого раскаяния. Все с самого начала было ложью, причем эту ложь он придумал себе сам и охотно поверил в нее, потому что нуждался в надежде, нуждался в очищении, нуждался в нем. В Элио. - Ты дьявол! – восклицает он, пытаясь рассмотреть в юноше напротив признаки того ангела, который и правда был лишь обманом разума, отражением его мыслей и желаний, и видит: он все тот же, но Оливер просто больше не может верить ни ему, ни в него. - А называл спасителем… - с наигранной обидой укоряет Элио, капризно надувая чувственные губы. – Проверяй внимательнее, кому ты открываешь свою дверь. И никакой недосказанности больше нет. Вот он, перед ним – его падший ангел, его воплощение тьмы, его личный Дьявол. Нет больше никакого спасения, нет жалости, нет раскаяния – и Оливер всегда будет помнить эту яркую улыбку, расползающуюся на любимом лице, с которой он убивает его, отравляя душу и присваивая себе сердце. Вот зачем был нужен нож, орошенный его – его ли? – кровью. Да и так ли это важно, проносится у него в голове, кому принадлежит твоя душа, если ты точно знаешь, кому принадлежит твое сердце? И этого уже не изменить, не выцарапать из него это короткое имя из четырех букв, звучащее как сладость на кончике языка, не вычистить никакими молитвами и ритуалами эти чувства, похороненные так глубоко внутри, что они успели слиться с ним в единое целое. Элио расправляет крылья: они своей бархатной тенью занимают целую комнату, закрывая свет и гася тускнеющую лампу; теперь душа Оливера достаточно испачкана, чтобы он тоже мог видеть их. Оливер смотрит, как его шея чернеет, покрываясь слоем копоти и грязи, но ему все равно: лишь бы быть рядом, лишь бы чувствовать, лишь бы знать, что взаимно. Элио гладит его по волосам, и Оливер ощущает, как на голове расцветает венок из роз; но будь это даже терновый венец, он согласен вытерпеть и его до самого конца, лишь бы тонкие пальцы с алыми следами под ногтями продолжали ласкать его пылающее огнем тело. Это кажется безумием; это и есть б е з у м и е, но всем плевать. Оливер закрывает глаза и позволяет огненным волнам нести его хоть в самое пекло Ада. - Правильный выбор, - шепчет Элио. – Ты заслужил свое спасение. - Ты – мое спасение, - отзывается Оливер, целуя нож в его руках и с силой вонзая его себе под ребра.