Herewith giving you all the asked. Take everything you can And may you go in peace, boy.
AWAKENED
Хайди таким его и запомнила. С каплями воды на лице, стоящего одиноко, как будто уже лишнего, как будто бы уже стыдящегося своего существования. Руки — растерянно сомкнуты перед грудью, аккуратно сложенные друг в друга чашечки. Чуть запрокинутый заострившийся подбородок, улыбка, виновато утопившая в щеку один уголок рта, и большие обреченные глаза. Если бы она только умела забирать боль, или хотя бы могла утешить его, сказать, что все неправда, что ему вовсе не обязательно быть таким несчастным. Но это было правдой. И, лишенный своего предназначения, Кейн мог теперь быть лишь временным странником, неприкаянным и не обладающим обязанностями любого другого мужчины. Потому — что он мог сделать? Только смотреть на нее, осознавая собственную беспомощность, плодящую и ее беспомощность тоже. Хайди приблизилась, чтобы обнять его, и теперь он только так и приходит — с шумом воды в душевой, горячий и влажный, укрывающий ее слабыми, печальными руками, неторопливо целующий в макушку, и во всем этом Хайди чувствует, как он не велит ей принять себя, и как она не может сказать, что давно, давно уже приняла. Теперь он так и приходит, но с каждым разом — все реже и реже, так, что даже постоянное ощущение его присутствия днем, когда Хайди подписывает в печать макеты иллюстраций, или когда везет в Италию подборку новых картин — почти уже не чувствуется. В пустоте, в испытывании потери, она уже не может вспомнить, когда он пришел к ней впервые. В каком из снов она вдруг оказалась в темном, тесном коридоре, с папкой отчетов под мышкой, возле его двери. В какой день — или, вернее, ночь? — он наконец воплотился в самого себя из абстрактного призрака, живущего в конце крыла. Кейн был начальником их отдела, всегда тихим и кротким. Он ходил, слегка прихрамывая, потому что у Кейна на ноге не было большого пальца. Безупречное спокойствие делало его почти невидимым — создавалось впечатление, что все работает каким-то образом самостоятельно, без его вмешательства. Хайди и сама его почти не замечала, пока эта кротость и мягкость не привлекли ее, такие странные и архаичные в современности. Кейн говорил, не пытаясь сообщить каждому высказыванию свою личную оценку, оставляя произнесенное без наносного окраса, без его собственного отпечатка на нем. Будто нарочно стремился из скромности не следить на касающихся его вещах. И это старомодное благородство, изолирующее Кейна, теперь вызывало особенный приступ боли — всем этим он словно нарочно выключал себя из жизни, все время уступал, вместо того, чтобы занимать пространство, ах, если бы он только был другим! Если бы он хотя бы изредка взрывался вероломством и дерзостью, отпечатывался бы на предметах и людях... Но тогда это был бы уже не Кейн, не этот сдержанный и тонкий росток тени и воздуха, растворяющийся неслышно и появляющийся из ниоткуда, такой прозрачный, что даже взгляд его выпуклых бледно-голубых глаз казался созданным из одного только газа, и оттого, когда крыло каштановой челки обнажало его, возникало странное ощущение неудовлетворенности, будто чего-то недоставало. Это облако так никогда и не удалось схватить, почувствовать его в своих ладонях... Их встречи и разговоры всегда были приятными. Хайди не помнила, чтобы они когда-нибудь хотя бы задержали друг на друге взгляд, но даже в их опущенных лицах читалась улыбка, застенчивая и приходящая против воли — у Хайди, и добрая, снисходительная — у Кейна. Даже его завешенные челкой глаза становились теплее в ее присутствии. Но эта симпатия не разрешала себе выйти на волю. Пока однажды Хайди не остановилась перед его дверью, в сумерках — ближайшее окно находилось в противоположной стороне коридора — она перехватила поудобнее папку и постучала. Между их коленями оставалось совсем немного места. Хайди развернула бумаги и показывала графы цифр сосредоточенно склонившемуся шефу. Ей нравилось, что он так внимательно слушает, сидя напротив, и она с ним ощущает себя ответственной и нужной. Хайди закончила, и ей теперь захотелось проявить свою готовность, свое участие в делах предприятия. Она сказала, что следующим летом им выгоднее всего было бы взять еще одну машину, тогда она окупится всего за два месяца и принесет хорошую прибыль. Кейн поднял лицо и взглянул прямо на нее, с удивлением и затаенной неуверенностью. Хайди растерялась, потому что его глаза она видела нечасто, и вот теперь два бледных шара впились в нее откуда-то издалека, и некоторое время задумчиво изучали из этой дали. Потом рот Кейна плоско вытянулся в улыбку — глаза же остались не изменившимися — и он произнес поспешно, снова обращая взгляд к бумагам и деловито вытягивая указательный палец: «Ну, это вам нужно будет решить с начальством. Можете написать предложение напрямую Шмидту». «Но вы всегда занимались транспортом,» — неуверенно возразила Хайди и вопросительно уставилась на блестящую челку. Кейн снова поднял лицо, улыбнулся, соглашаясь, на этот раз и глазами тоже, и терпеливо выдержал паузу. «Только до начала весны. Долгосрочные планы теперь лучше решать со Шмидтом». Хайди редко когда задавала вопросы, но сейчас она ощутила что-то неладное, воздух будто бы накалился. Она пристально следила за спокойными, снежными глазами Кейна и, начиная бояться ответа, осторожно вытянула: «Почему?» Наверное, в ее виде было что-то обезоруживающее, или сам голос не позволял спрыгнуть с темы, отшутиться, вильнуть в сторону, как Кейн делал почти со всеми, за редким, только очень необходимым исключением. Он видел ее черные встревоженные глаза, и никакая ложь не шла ему в голову, хотя лгал он, по сути, чтобы защитить других, а не себя. Секунду он мешкал, замерев с раскрытыми губами, потом объяснил тихим, ласковым голосом: «Врачи говорят, что до лета я не дотяну». Кейн еще раз улыбнулся и совершил неопределенный жест в сторону поврежденной ноги. Хайди знала, что дело каким-то образом касалось сосудов, но нельзя было и предположить, нельзя было даже предположить... Между их коленями оставалось совсем немного места, и они снова сидели, опустив головы. В этом странном молчании Кейн почувствовал необъяснимое умиротворение, он тихо ждал, сложив руки на коленях. А потом Хайди протянула ладони и взяла его спутанные пальцы в свои, расцепляя их и укрывая, нежно, словно маленьких слабых птичек. Хайди не помнила точно, что было после. Стряхивая с себя сны, она боялась, что однажды обнаружит их не смывающийся след. Приклеивая скотчем кабели к свежему настилу, разводя мониторы на акустику, она чувствовала, как по ночам их с Кейном единение подспудно растет. Он, такой одинокий и уже почти не существующий, нуждался в ком-то, кто сумеет пожалеть и полюбить его, но, в сложившейся ситуации, конечно, Кейн не мог этого позволить ни себе, ни Хайди. Они ходили мимо друг друга, каждый раз — все медленнее, все с большим трудом, словно были окутаны паутиной, которая мешала движениям тем больше, чем сильнее они двигались. Как-то раз они уже было замерли, и только опущенные головы не позволили им, и если бы они позволили — Хайди осталась бы, она бы осталась. Но ничего не произошло. Хайди просыпалась на вдохе, наливала кофе и ощущала себя огромным холодным айсбергом в бескрайнем океане, она стартовала компьютер и пыталась переключиться на стройные цепочки блок-схем. Никогда в жизни еще она не одевала и не причесывала себя так, как в тот день. Их компания устраивала в галерее праздник. И, конечно, Кейн должен быть там, и Хайди на этот раз все точно решила. Она больше не хочет оставлять его одного. Теперь она будет с ним, они пройдут через все это вместе. Хайди закалывала маленькие шпильки, застегивала молнию и натягивала на круглые пяточки туфли, волнуясь, перебегая из комнаты в комнату, забывая, зачем шла. Когда он увидел ее в толпе, тонкую, легкую, как мотылька, то не смог подойти, только прислонился к стене и поднес бокал к губам, рассматривая ее из печального далека своими ясными голубыми глазами. Потом они притворялись обычными сослуживцами, и Хайди ждала, когда коллеги расступятся, когда же им можно будет побыть рядом, поговорить и объясниться. В какой-то момент она пересчитала взглядом всех присутствующих, и поняла, что Кейна среди них нет. Он ушел. Хайди приехала к нему на велосипеде. В туфлях, в своем маленьком ярком платье. Она затормозила у подъезда и еще на ходу перекинула через раму ногу и соскочила на землю. Кейн сидел на лавочке, спокойный и печальный. Когда он увидел ее, он мог только долго смотреть, не удивляясь и не досадуя. Водяные, газовые его глаза блестели и, казалось, с каждым мигом все удалялись. — Как ты? — спросила Хайди, оставила велосипед и подошла ближе. Кейн помолчал немного, подняв к ней лицо, пронизывая ее одним долгим, монотонным стеклянным взором, потом ответил, приглушенно и очень искренне: — Подавлен. Мне грустно. — Тогда, может быть, зайдем и выпьем чаю, — сказала Хайди. Она не знала, с какого края поднимать пелену его печали, да и не была в силах ее поднять. В темноте лестницы, пока Кейн возился с ключами, его присутствие ощущалось очень отчетливо, так сильно, пряно, что Хайди поразилась контрасту. Ей хотелось собрать его в своих ладонях, удержать вместе, не позволить воздуху растворить его. Кейну хотелось перестать быть таким беззащитным и печальным, только не здесь, только не с Хайди, он не смеет перекладывать на нее этот груз, он не хочет, чтобы она взваливала его на себя. «Ты не можешь знать, — говорила Хайди, стоя в его объятиях, в сумерках тесной комнаты, — не можешь брать на себя ответственность за это. Может быть, завтра меня собьет такси. Может быть, на твой дом сейчас упадет самолет. Ты должен позволить этому выйти из под твоего контроля, должен жить теперь и сейчас. Нельзя запрещать себе, и тем более не смей запрещать мне». Она хорошо помнит его шею и руки, его узловатые, упругие, жилистые руки, и тонкую, переломленную углом кадыка шею, сухую и жаркую. В его постели всегда были чистые простыни, но почему-то постоянно чудился и другой, сырой и страшный запах, который, Хайди знала, даже не был там, но от которого она никак не могла избавиться. Вся их любовь была пропитана горечью и жадностью, и никогда у них не было обычной, простой любви. Он всегда ускользал, а Хайди всегда старалась собрать его и сохранить в себе, остановить его, но она всегда знала, что, находясь с ней в пространстве, он несется прочь во времени, и они ни разу так и не совпали, так и не соприкоснулись по-настоящему. Его у нее не было не только тогда, когда Кейна не стало, но даже когда он был с нею, обнимал и крепко держал, повторяя про себя, что он не мог, что ему нельзя было, что как она потом без него... Он так и не сумел выразить всю свою бесконечную любовь, объяснить, что это было даже больше, чем просто любовь, что в этом, он знал, было что-то священное, такое ослепляющее и хрупкое, и что не могло быть объяснено. Конечно, он знал, что никогда не давал Хайди себя ухватить — он надеялся, что так ей не будет слишком больно, и он понял, что ошибся, уже когда оказался по другую сторону. По другую сторону, думала Хайди, клоня тугой штурвал Боинга над Атлантическим океаном. Она смотрела на блестящую рябь и пыталась поймать ускользнувшее воспоминание, о ком-то словно бы очень близком, внутренне ей присущем, но солнечные блики лучились и мешали сосредоточиться. Стюардесса разносила пассажирам напитки, она опустила поднос над пустым креслом у прохода, и Хайди взяла себе бокал красного вина. Она заглянула в иллюминатор — светлая синь горизонта высасывала взгляд и была совершенно, совершенно пустой и безмятежной, газовой, водянистой, подумала Хайди, удивилась своим мыслям, и удивилась, чему же она удивилась, потому что в мыслях ее больше не было ничего, кроме чистой, бесконечной синевы.