Танцуй, Адам, танцуй

Единственный способ жить дальше ― не давать воспоминаниям терзать себя. Габриэль Гарсия Маркес

      Адам спит с открытыми глазами.       На кровати, слишком большой для одного, на чистых простынях, в грязном халате с выцветшими манжетами. Музыкальные инструменты молчат. Подобно каменным истуканам древних богов ― давно забытых и припорошенных пылью ― они терпеливо, но немного озлобленно ждут своего подношения.       В доме ― тихо.       Не слышно лепета телевизора.       Стука настенных часов.       Топота крысиных лап.       Биения сердца.       Дыхания.       Но Адаму кажется, что в голове у него разыгрывается громкий праздник неизвестного антропологам племени из диких джунглей, и он ― главный герой священного таинства.       Против своей воли.       Вместо снов у него ― воспоминания. Их слишком много, чтобы забыть. И слишком много, чтобы помнить. Нечеткие, дымчатые, рассыпанные тысячами потускневших смальт, из которых невозможно собрать мозаику. Они толкаются, ссорятся между собой, будто обескураженные строители вавилонской башни, создают пробки, накладываются друг на друга как палимпсесты, смазываются.       Они заперты.       В маленькой памяти, будто в душной гробнице в Долине Царей, где лежал когда-то мальчишка-фараон с золотой маской на лице.       Он умер молодым. [1]       Адам уже не помнит, когда умер он. Когда исчезло чувство голода и появилась жажда. И время написало для него собственные правила, приказав двигаться вперед и переступать через трупы. Заперев в себе. Когда смешались настоящее и прошлое, где один Адам смотрит на пылающую в огне девушку, второй горячо спорит с Николой Теслой, а третий нетерпеливо ждет свой рейс, чтобы улететь в Детройт.       Воспоминаниям незнакомо чувство такта: они настигают внезапно, словно необузданная средневековая толпа, в любое время суток, взрываясь факелами и слепя глаза. Впиваются в кожу тысячами комариных хоботков, пытаясь выпить последние капли крови. Он чувствует себя жалким мухомором, появившимся не в том месте и не в то время, чтобы выжить в этой стремительно движущейся жизни.       И тонет.       Тогда возникает она ― с мягкими волосами и двумя солнцами в глазах. Самая древняя, перламутровая, идеальная жемчужина, отточенная временем. Беззаботная. С энергичностью в каждом движении, с мудрой улыбкой она танцует для него, словно опьяневшая от красного вина Менада для своего Диониса. Живет.       ― Танцуй, Адам, танцуй! ― кричит она. ― Ты еще слишком молод!       И ему хочется жить.       «Танцуй, Адам, танцуй», ― звучит у него в ушах, когда, сбросив остатки дремы, он бредет за свежей порцией крови.       «Танцуй, Адам, танцуй», ― звучит у него в ушах, когда он берет в руки свою любимую гитару. Пальцы несмело касаются холодной струны, и она благосклонно принимает их, будто блудных сыновей. Новорожденная мелодия из воспоминаний яростно вгрызается в тишину и, просочившись сквозь щель в оконной раме, исчезает в темноте.       И где-то далеко-далеко, в жарком Танжере, Ева начинает свой дивный танец.