Ты эгоист, Юри!

      В городе царила весна. Шелестели деревья с распускающимися буквально на глазах почках, зеленели газоны, на которых так приятно было наблюдать за пробегающими мимо облаками. Солнце радовало теплыми лучами, что терялись в темных шевелюрах японцев. Радовала жителей страны Восходящего солнца и красавица сакура, прогуливаться под сенью которой было одно удовольствие: неспешно гулять по аллеям в нежно розовом туннеле и не думать о том, что уже много времени терзает измученное сердце.       Юри поправил сползающие на нос очки и забрел в первое попавшееся небольшое кафе с верандой и видом на море. Темные локоны растрепались и щекотали лицо отросшими прядями. От веющего со стороны прохладного ветра защищала привычная, мешковатая кофта с глубоким капюшоном и карманами, в которых прятались любимые наушники и плеер.       В городе было на удивление тихо. Тот самый почти неуловимый миг, когда правит балом утро, но люди уже успели разбрестись по своим делам и спрятаться в офисах от приветливого солнечного света. Редко когда мимо высоких стекол кафе проезжала машина, неслышно ли или дребезжа держащимися в чудной системе деталями. Улочка не пользовалась особой популярностью, но казалось до того уютной, что Юри стал все чаще заходить сюда, заказывать полюбившийся отчего-то кофе и долго смотреть, как играет океан с отражением неба.       Кацуки вообще превратился в какого-то затворника. Он и раньше не отличался излишней общительностью и закрывался у себя в комнате, лелея несбыточные мечты, но сейчас и вовсе отдалился от родных и близких. Все больше времени молодой мужчина проводил на улице, бездумно бродя в пустынных переулкам, спрятав руки в карманы и опустив голову вниз. Порой ноги сами приносили на побережье, где он садился на влажный песок и ежась от прохладного ветра, смотрел куда-то за горизонт, переживая вновь и вновь боль от нахлынувших воспоминаний.       Очень редко Юри заглядывал на каток. Еще реже он одевал коньки и с головой погружался в привычный мир фигурного катания, растворяясь с каждой секундой в старой программе Виктора Никифорова. Наблюдающие из-за угла родные и близкие украдкой утирали слезы, когда обрывался танец потерявшей надежду души, и Кацуки без сил падал на лед, обнимая себя за плечи руками.       Он ведь струсил. По настоящему струсил и сбежал, испугавшись собственного краха. Как бы не старался Виктор привить ему уверенность в себе и показать его талант, раскрыть в нем ту самую искру, Юри внутри себя оставался все тем же слабаком, что звонил после проигрыша маме и плакал в закрытой кабинке туалета. Его головокружительный успех и второе место в Гран-При не более, чем стечение удачное стечение обстоятельств. В следующий раз так не получится.       Юри не заметил и сам, как сказанная когда-то Виктором о помолвке и золотой медали фраза стала целью его тренировок. Как крепкие объятья тренера — смыслом его существования, его улыбка, голос — маяком, жизненным ориентиром во всем том сумбуре мыслей, что ворочался в голове Кацуки. Редкие поцелуи и брошенные вскользь взгляды разжигали в душе необъяснимую бурю эмоций. Забота поражала своей нежностью и какой-то трепетной любовью к своему подопечному. Юри тренировался все усердней, но то лишь было агонией его подходящей к концу карьеры. Ни выносливость, ни трудолюбие и трудоспособность никогда не заменят ему таланта и не помогут обогнать легендарного Виктора Никифорова и не перестающего совершенствоваться Юрия Плисецкого. Брошенная вскользь Виктором фраза никогда не притворится в реальность.       Глядя на них, вечно неуверенный в себе и оттого походивший по своему поведению на подростка мужчина отчетливо понимал, что гонка за место на почетном пьедестале бессмысленна. Кацуки предпочел уйти в тень, скрыться с глаз долой, но прежде объясниться с предметом своих грез. И это единственное, наверное, на что ему хватило смелости.       Юри до сих пор трепетно хранил в своей памяти те воспоминания. Воспоминания о том, как он, храбро глядя в глаза улыбающемуся Никифорову, признался тому о своих чувствах. Удивленное лицо Виктора, номер в отеле с приглушенным светом и огромное окно во всю стену, где виднелся в свете фонарей ночной Нью-Йорк. Шепот, нежные поцелуи, боль от собственнических укусов по всему телу, какие-то выкрики в тишине, ноющие от пережитого удовольствия мышцы. И снова Виктор, сонный, уставший, обнимающий специально подложенную Юри вместо себя подушку, со счастливой улыбкой на припухших от поцелуев губах. Это уехавший прочь два года назад фигурист так и не смог вырвать из памяти. И, чего уже врать самому себе, сердца.       Возможно, не струсь он тогда, не сбеги на первом попавшемся самолете, кусая губы от досады и сглатывая горькие слезы в салоне такси, сейчас все было бы по другому. Но о сделанном Юри не жалел, лишь изредка, как сегодня, бездумно глядя за горизонт, где бушует в вечном конфликте океан с самим собой, гладил тонкую полоску золота. Когда-то талисмана удачи, чья память хранит ощущения губ Виктора, теперь символ его безответной любви.       Перед мужчиной, погрузившегося в свои мысли, аккуратно поставили заказанный капуччино и небольшую коробку, а чей-то смутно знакомый голос произнес. — Здравствуйте, мистер Кацуки! Это — на дом. — Что? — Юри недоуменно потряс головой и воззрился на официанта. Тот явно перепутал его с кем-то. Ничего, кроме кофе, в заказе не значилось.       Но едва он захотел что-то сказать, как слова намертво застыли в горле. Собственной персоной возле него стоял Виктор Никифоров. Серебряного цвета челка спадала на пронзительные голубые глаза, верхние пуговицы белоснежной были расстегнуты, расслаблен галстук, рукава подвернуты едва ли не до локтя. До боли знакомая улыбка, и невероятная свобода в движении, словно легендарный фигурист у себя дома, а не за несколько тысяч километров от него, на совершенно чуждом ему по рождению острове. — Ты? Но… Что ты здесь делаешь? — Юри, ты не находишь, что сбегать было совершенно не рационально? — Виктор сел напротив него и вальяжно откинулся на спинку стула. — И глупо. Это уж точно. — Мне никогда бы не удалось завоевать золотую медаль, чтобы остаться с тобой, — Кацуки горько улыбнулся, справившись с постигшим его удивлением и вернув тем самым к себе дар речи. Смотреть в глаза живому Никифорову, а не образу из грез, было откровенно стыдно, и потому мужчина рассматривал цветочный рисунок на молочной пенке капуччино.       Это совершенно не устраивало легендарного фигуриста. Пусть незнающие его люди сколько угодно говорят о его дружелюбном характере и невероятном обаянии, однако близкие доподлинно знали, насколько тверд и подчас жесток бывает Виктор. Ледяные пальцы фигуриста ухватились за опущенный вниз подбородок Юри и подняли вверх. Полыхающие яростью очи оказались напротив удивленно распахнутых глаз японца, и тот невольно поежился, опасаясь гнева бывшего тренера. — Ты эгоист, Юри! Там, — легкий кивок в сторону небольшой, красиво упакованной коробки с бантом наверху, — столько медалей, что мне хватит жениться на тебе и после развестись раз пять, не меньше. А ты как всегда спрятался за глупыми отговорками.       И все же Кацуки не был трусом в прямом смысле этого слова. В глубине души его хранилась и часто спала невероятно сильная личность, что пробуждалась с выходом на лед или, что важнее сейчас, в присутствии Виктора. И именно она, быстро оценив ситуацию, улыбнулась невероятно соблазнительно, как на первых соревнованиях с программой «Эрос», шепнув напоследок: — У нас еще будет время поговорить. Потом отругаешь меня, Виктор, а теперь заткнись.       Перегнувшись через стол, в пустом кафе увлеченно целовались двое. Остыл давно заказанный кофе и опрокинута коробка с рассыпавшимися на пол золотыми медалями, а они все продолжали пить дыхание друг друга, словно и не было вовсе тех двух одиноких, снедающих душу одиночеством, лет.