Осязаемое

Первым, что он увидел, было теплое зеленое свечение — светлое и успокаивающее, невесомо обнявшее его за плечи, совсем как в детстве. Вместе с ним пришли и воспоминания — вот Сакуе три, вот пять, а вот почти девять; вот их любимые качели, вот видеоигра, в которую они часто играли вдвоем, вот сладкая вата почти каждые выходные, вот юбка сестры — самая обыкновенная, школьная, в аккуратную темную складку, но даже такая простая вещь казалась маленькому Сакуе необыкновенной, впрочем, как и все, что когда-либо касалось сестры. Воспоминания о ней — самые теплые. Самые жгучие, острые, так и не прощенные. — А ты все так же не даешь себе спуску ни в чем, Сакуя, — ласково журит до боли знакомый голос. — Нээ-чан… Сакуе пятнадцать, а может, и двадцать пять — он не помнит, и глубоко внутри в нем все еще живет тот маленький мальчик, отчаянно цепляющийся за юбку старшей сестры. Сакуя не растет, не стареет и давно ни на что не надеется. Воспоминания — самые правдивые и насквозь выдуманные — Сакуя вычеркнул, решил попытаться снова начать сначала (и, конечно, опять ничего не вышло), но лицо сестры в закоулках его памяти — всегда слишком и слишком отчетливое. Цубаки предупреждал, успех их короткой встречи будет зависеть от того, насколько хорошо Сакуя помнит хотя бы ее лицо. Но Сакуя помнит больше, гораздо больше (каждую деталь), и сестра — с виду вполне живая, осязаемая и улыбающаяся — распахивает перед ним руки. Глаза предательски щиплет: Сакуя знает, все, что он обнимет, окажется всего-навсего колдовской зеленой дымкой. Но голос — ее голос — настоящий. — Сакуя. Сестра улыбается-улыбается-улыбается — нежно, ласково, мягко, так же, как всякий раз улыбалась прежде, несмотря на то, какой расколотой изнутри она была, — и Сакуя хочет улыбнуться в ответ, хочет так много сказать ей и рассказать, но губы предательски дрожат, и язык не слушается. — Не нужно слов. Она обнимает его, и Сакуя чувствует, насколько теплые эти объятия. У него, наверное, с непривычки помутилось в голове и начались галлюцинации, или сестра так сильно его любит, что ее любовь становится как предмет — видимой, осязаемой, физически ощутимой. Сакуя крепко-крепко обнимает ее в ответ; зеленая дымка вьется вокруг них кольцами и мерцает. Их время так чудовищно ограничено, а он еще даже не успел ничего сказать. — Прости меня. Нээ-чан, я… если бы я только… я так ничего и не добился… — Перестань, — говорит ему сестра. — Все, чего я хотела — чтобы ты жил. Чтобы ты жил во что бы то ни стало. «Это все не твоя вина». — Нээ-чан, — тихо возражает Сакуя. — Я даже… не человек. Она обнимает его крепче. — Я знаю, — отвечает она. — Я наблюдала за тобой все это время. И я горжусь, так сильно горжусь тобой, милый! Сакуя широко распахивает глаза: слова сестры оседают в его голове теплыми маленькими искорками — как после небольшого фейерверка, когда ловишь ладонями хлопья пепла. Сакуя смотрит на сестру, и нежность в ее взгляде такая же осязаемая, как и любовь. Пульс частит, а сердце колотится в сумасшедшем ритме где-то в глотке. — Нээ-чан. — Самый максимум, что он вообще сейчас может выдавить из себя. Она понимающе улыбается, гладя его по голове. — Я люблю тебя, Сакуя, — говорит она. Сакуя плачет.