Lo scacco perpetuo

– Tu da grande cosa vuoi fare? – Vorrei fare... il giocatore. – Giocatore di che cosa? – Di calcio. *** – Чем на хлеб-то зарабатывать будешь, buonannulla? – часто спрашивал отец с суровым видом. – Раньше-то с детства знали, как тяжело хлеб дается... – и кивал на сидящего в уголке деда, у которого при каждом упоминании честной крестьянской жизни слезились глаза. На исходе века «проблема Юга», la questione meridionale, по-прежнему ни на волос не приблизилась к разрешению, но крестьянский быт наше поколение мальчишек видело уже только по телевизору. Там даже иногда показывали нашу землю, в основном в старых документальных фильмах: немногочисленные местные новости по-прежнему не стоили эфирного времени и передавались из уст в уста. Вскоре штукатурка на стене дома отмокла от кондиционера и покрылась мхом, а новостей государственного масштаба всё не было. Всё те же отвесные скалы и бурьян, и вытоптанное мной и еще десятком горе-футболистов поле так ничего и не родило, кроме чахлых былинок, которым еле хватило сил прорасти сквозь потрескавшуюся глинистую корку. *** Отец, сам барахтавшийся когда-то с местечковой командой в Эччелленце, долго наблюдал, как я луплю мячом по стене с осыпающейся штукатуркой, и в конце концов пробурчал: – Чёрт с тобой. Мой новоявленный покровитель из футбольной школы в соседнем городке только этого и дожидался. Не знаю, как он меня нахваливал моему старику, помню только, как повторял: «В любом случае вам нечего терять!» – и это еще меньше соответствовало истине, чем его оценка моих способностей. Никто не задумывается, как больно нищему терять то немногое, что у него есть. Неслучайно здесь, на Юге, где еще пару поколений назад самым ценным имуществом считалась пара крепких мозолистых рук, так отчаянно верится в то, чему народ не поскупился дать столько названий: stregoneria, magia, malocchio, jettatura, fascino, fattura... У тебя всегда найдется то, чему ближний сможет позавидовать. Ближнему твоему всегда есть, что терять. Крыша над головой. Скотина. Дети. Грудное молоко. Здоровье. Разум. Личность. *** Личность. Наставники нашей «Scuola calcio» почему-то особенно любили сравнивать футбол с шахматами. Пожалуй, они делали это даже слишком часто, потому что в какой-то момент нарисованные маркером в схемах крестики перестали у меня ассоциироваться с живыми людьми. Глиняные солдатики, болванчики на шахматной доске. *** Грязь, злость и усталость. Все прелести игры на выживание в низших дивизионах. Первое прощание с одноклубниками, холодное и скомканное. Насколько искренними могут быть пожелания удачи игроку, оставляющему команду вязнуть в вонючем болоте низа таблицы? Игроку, который через пару туров будет помогать сопернику, уже и без того недосягаемому для преследователей, втаптывать их еще глубже? Не забывай, что твой успех зиждется на неудачах других. «Пешки не фигуры», «пешки летят с доски первыми» – e chi se ne frega? Скаут клуба со славной историей, делающий скупые пометки в блокнотике. Франческо всегда был лучшим, а потом порвал кресты. Угадайте, кто успел улучшить свою личную статистику настолько, что едет вместо него в Болонью. И купите свежий номер GdS, там длинная статья о «наших главных надеждах», я в первой половине списка (правда, пока только по алфавиту). *** Болонья la Rossa, Болонья la Dotta. Студенты, студенты, студенты, фельзинеи, менегини, пульези, страньери, мигранти... Альберто, сосед по комнате, очередной субтильный «новый Пирло», вечерами мучает домашку по латыни. То, за чем он лезет в словарь, мы на берегу Ионического моря с молоком матери впитали. «Lucrum unius est alterius damnum...» – Берто, ты издеваешься? Скорей бы вы с этой темой покончили. …Знаешь, Берто, у меня в непогоду ноги ноют. Как думаешь, может, это не сволочи-костоломы виноваты? Нет, точно, было что-то с детства в крови, какие-то родные до невозможности отголоски латинского и греческого растворились в диалекте, осели на стенках сосудов, и теперь зудят, зудят, зудят... *** На Юге – только старики и дети. В Болонье – молодость, незашоренность, прогресс. Ah, quell’oltranzismo giovanile. Отвратительный возраст. Еще не успеешь получить диплом, как жизнь катком по всем твоим идеалам пройдется. «Армия научит быть самостоятельным» – знаете, как это называется? Οξύμωρον. *** Дебют в серии А. Отменили чистый гол. Мистера, на тренировке цитировавшего Макьявелли, разбирает нервный смех, судья – рогоносец, держать себя в руках, вскипая от ярости, перекипеть еще до финального свистка, а после – лечь всей командой на истоптанный газон и умереть. После матча спортдир соперника шепотом на ушко намекнет: будешь и дальше таким умничкой – есть шанс оказаться по другую сторону баррикад уже в следующем сезоне. Умничка молча прошагает в раздевалку. *** Южанин на севере – самый банальный сюжет, особенно если он попадает в самую ненавистную команду Италии. Иней на траве, fesc frudd, mo merij, потные тренировки, неестественная модельная худоба местных шлюх, автобусы, самолеты, зарплата... Не увязнуть в бытовухе, не о-бур-жу-а-зить-ся. Самоуважение падает обратно пропорционально социальному статусу. Будь умничкой, и сможешь получать миллион: знай себе пинай хорошо мяч и терпи многое, слишком многое. Rassegnazione – ma che ne sanno? *** Звонили из дома. Умер отец. *** Стало щемить сердце. Не хотелось жаловаться врачам. Когда сердце щемит – это ведь еще не обязательно любовь или ностальгия, и созвучие слов amare и amarezza – случайное, как и большинство моих удачных ходов в этой партии. Неслучаен только вырвавшийся однажды поток ругательств в адрес президента, горячего сторонника глобализации, который лучше меня, деревенщины, знает, как называется моя малая родина. *** Сборная. И более великие игроки мазали по пустым воротам. *** Не стоило подписывать контракт в пятницу, всё пошло не так. Стоит сменить три клуба за год, и дальше уже все равно. «Au mal zappator, n’sciuna zapp li piac’». В записи шахматной партии напротив моих ходов все больше вопросительных знаков. *** ...Нтони Малаволья посмотрел мир, увидел, как живут signori, и сказал: ДА ИДИТЕ ВЫ ВСЕ. Плакать или смеяться, когда люди, знающие мой край по глянцевым картинкам в путеводителях, продающие названия стадионов и меняющие эмблемы клубов в угоду выгоде, возмущаются стереотипному восприятию их города, их страны? Запишите очередной штраф на мой счёт, безликие бельгии и швейцарии, бюргерская Германия, сырые Нидерланды, выхолощенная Скандинавия, люди-манекены, свободные выбирать свою идентичность, рисовать на себе какую угодно маску, прикручивать-откручивать части тела; прощай, старушка Англия, прощай, колючий ледяной воздух, острый запах мочи и табака. Слишком мало солнца для того, кто привык к духоте и жаре вечного полудня, без которых не чувствуешь себя живым. Есть вариант с Испанией – но нет, слишком много бьющей через край энергии для игрока, незаметно скатившегося в категорию «те, кому уже за». Фактически законченная до тридцати карьера – не такая уж редкость, особенно в последнее время. Чтобы встретить возраст Христа в зените славы или хотя бы просто на ногах, нужна огромная удача, позволяющая добраться до противоположного края доски и превратиться в ферзя. Впрочем, в таком ранге катиться кубарем с доски будет еще обиднее. Подставляться и сходить с дистанции – тоже поздно, уже успел наследить, горки поверженных фигур внушительны. Ткни в любого – никто не хотел бы погибнуть напрасно. Поздно признаваться им, что так не хотел. Не объяснишь каждый свой ход цугцвангом. Последняя рокировка – транзитом через Болонью домой, на горький, как слёзы, Юг. *** Si dice, nella vita van perse molte occasioni: ma... la Vita ha un'occasione SOLA. Io l'ho perduta tutta. (P.P.P. “Poesia in forma di rosa”) Хромающий хроник Альберто, вечно простуженный и упрямо перегружавший больное колено, так и не получил диплом и сейчас лечился от депрессии. Смена сезонов всегда вызывает страшную тоску – так, наверно, и положено в начале каждого нового цикла страданий. Начало новой жизни знаменует неизбежность новой смерти. Интересно, кто видит яснее и понимает больше: южанин от сохи, по-звериному просто выражающий свою боль, или немецкие философы и итальянские психиатры, рассуждающие о «crisi della presenza»? Вот только ни одному крестьянину никогда и в голову не приходило лечить депрессию. Наш прощальный разговор с самого начала принял не то русло. Не знаю, что стало причиной: хмурое небо за окном старомодной кафешки или звучащий в ней меланхоличный голос Бинди, или горечь травяного ликёра, бередящая воспоминания... Меньше всего хотелось превращать всё в дешевую мелодраму, но именно этим сейчас всё и оборачивалось. И сидящий напротив Берто, накачанный антидепрессантами и потому неизбежно скатывающийся в диалоге к банальностям, не требующим особого напряжения ума и не позволяющим выйти из искусственного состояния глупого благодушия, sbagliava tutto. Мне вдруг вспомнилось, как он рассказывал, что начал писать книгу. Чтобы не врать на ходу о собственных планах (их не было), я решил расспросить его в ответ. – Я бросил. Не знаю, что делать дальше с персонажами. «Обычно в таких случаях надоевшего персонажа убивают». Но я тут же подумал о том, как Альберто мог это интерпретировать, и побоялся сказать вслух. Не всегда творец убивает. Иногда он умывает руки и просто бросает наскучившее ему, консервируя творение на неопределенно долгий срок – может, навсегда – в состоянии недоделанного, неудавшегося. Вечная надежда, вечное беспокойство, вечная угроза того, что завтра так и не превратившуюся в скульптуру глыбу мрамора просто расхреначат молотком. – Вечный шах, как в шахматах? – подобрал я наконец слова. – Да. Похоже. Вечный шах. И Альберто помрачнел.