Странный

Диппер странный. Странный со своим родимым пятном, с мыслями и фразами умными. Странный тем, что всё знает, до всего додумывается и всё понимает. Странный. Непонятный. Другой. Других не любят. Других не понимают. Другие не нужны. И Диппер слышит слишком много насмешек, издевательств и язвительных шуток в спину. И каждая — вспоротая рана вдоль. И болит так нестерпимо, от чего даже дышать становится сложно. В грудной клетке — тоже клетка, только лестничная. В которой накурено, чья-то рвота в углу и слова по типу «пидор» кровью на стене написаны. И Дипперу вновь больно дышать. Потому что табачный дым застревает в горле и перед глазами всё расплывается. Странных никто не любит. Только сестра понимающе улыбается, мол, «тише, я же рядом с тобой». Только это уже не успокаивает. В двенадцать ещё помогало, в двенадцать и вдвоем хорошо, и мир их небольшой, пускай и понятен был только им, тоже вполне всех устраивал. А вот сейчас такое уже не поможет. Потому что выросли. Потому что у Мэйбл свои друзья-парни-подружки. Потому что у Мэйбл свои проблемы-дела-мысли. Потому что комнаты уже разные, а мысли вдоль и поперёк не сходятся хоть в чём-то. И Диппер остается один в своём замке, с большой медведицей, виднеющийся из окна, с мыслями, которые никто не понял, да и не хотел понимать. Мэйбл виновато опускает взгляд в пол, кусает губы, смазывая нежно-розовый блеск, и мнёт конец юбки, которая уже давно выше колена. Мэйбл шепчет тысячу извинений и что-то там ещё про «ты должен понимать». Диппер понимает. Понимает так, как никто не понимал. Понимает то, что сама Мэйбл не понимает. С сухих губ срывается: «Всё окей». В глазах кровью: «Ни черта не окей». Но Мэйбл не видит, не слышит, не чувствует. Мэйбл закрывает дверь. И в замке становится слишком холодно. Слишком просторно — потому что он на двоих, а теперь здесь слишком много пространства, которое Дипперу даже заполнить нечем. Даже винить сестру не получается — потому что она не виновата. Не виновата в том, что он странный. Умный не по годам, тело тоже не совсем по годам — на вид больше четырнадцати и не дашь, и в глаза серьезность тоже не совсем подростковая. Всё в нём странное, искривлённое и вывернутое. Не такое, как у других. Диппера Пайнса не принимают. И сказки тоже нет — как и чудес наряду с феями, исполняющими желания. Надеяться на понимание Дипперу не приходится: книги обнять за плечи не могут, а Дипперу это сейчас нужно как никогда. Чужие касания. Тактильные ощущения. Чужое тепло. И чьё-то горькое: «Тебе тяжело, знаю». Но никто не знает. Перед глазами Диппера всё расплывается, и ноги дрожат, и дышать тяжело — на этот раз буквально. Впервые напиться ради того, чтобы полегчало, а потом осознать, что все эти «выпьешь — станет легче» брехня чистой воды. Он бы сейчас заглянул в глаза этой твари, что советовала ему это (или эту фразу он слышал в сериале?), но у Диппера не хватает сил даже на дыхание. Дышать он должен сам по себе — где-то в сознании Диппера кричит адекватность. Но сейчас его тело не справляется ровным счётом ни с чем. И даже стоять не получается. Поэтому, когда рядом нет стенки, он понимает, что столкновение с асфальтом неизбежно. И не то чтобы обидно за колени, которые он сдерет, больше за джинсы, которые он порвёт. И он искренне надеется, что потом у него получится встать. Спать на холодном асфальте в третьем часу ночи — как минимум неприлично, это уже не говоря о дискомфорте. Ноги подкашиваются, и Диппер уже готов упасть, и вроде ему всё равно. Но кто-то резко подхватывает. И первое, что чувствует Диппер — чужое тепло. Нужное, важное, такое необходимое. Диппер понимает всё смутно. — Парень, тебе хотя бы шестнадцать есть, чтобы так бухать? Диппер лишь морщится и необдуманно вжимается спиной в кого-то сильнее — пусть там даже полиция будет, Дипперу уже всё равно. Потому что тепло. Мужчина сзади тяжело выдыхает и едва не подбрасывает, заставляя встать на ноги. Диппер отчаянно хватается пальцами за чужие руки чтобы не упасть. — Совсем всё плохо. Знаешь, я так впервые напился в лет двадцать. Тебе лучше придумать какой-нибудь хороший предлог! — он разворачивает его к себе, смотря в глаза. И Диппер замирает. —Эй, парень, ты как вообще, нормально? — чужие руки, которые тёплые, вроде как сильные, незнакомые, потряхивают за плечи. В Диппере рвётся канат. Последние нити, связывающие реальность и адекватное поведение. Чужое тепло кажется ножом в спине, медленно идущим вниз, выковыривая дыру, от чего хочется рыдать и рыдать. Сорвать голос. Свернуться калачиком. Забыться. В Диппере оборвалось всё, что держалось и нет. В Диппере слишком пусто, больно и одиноко. И он отчаянно прижимается к незнакомому, утыкаясь носом в плечо. — О, нет-нет, можно без этого всего? — и замирает, слыша всхлип. И сердце замирает. От жалости. Пьяные дети, льнувшие к незнакомым в надежде на ласку — вы видели что-то ещё более жалкое? Он не видел. Он был таким когда-то. И силы хватает лишь пару раз хлопнуть по спине, мол, тише. Мол, всё хорошо. Но он догадывается, что, видимо, ни черта не хорошо. Насколько надо отчаяться, чтобы к чужим за лаской лезть? Насколько надо быть одиноким, чтобы выпрашивать поглаживание по плечу от незнакомого? Насколько надо быть разбитым, чтобы без страха лезть к незнакомым? Диппер внезапно выпрямляется, стирает дрожащей рукой слёзы с мокрых щек и косо поглядывает на перила. С реки дует холодный ветер. За перилами больно не должно быть. Там вообще ничего не должно быть. И сейчас Дипперу эта мысль кажется якорем. Спасанием. Чистым и прекрасным спасением. И он внезапно дёргается вперед, упираясь мокрыми ладонями о перила, пытаясь неловко перекинуть ногу через него. — Эй-эй, совершать суицид пьяным — дерьмовая идея! И чужие руки хватают за талию, оттягивая от перил. От спасения. Диппер пытается вырываться и кричит что-то там с матами, вперемешку с всхлипами. — Тише-тише, пацан, успокойся. Это всё алкоголь. Нельзя в таком возрасте пить, — чужая широкая ладонь ложится на затылок, заставляя Диппера безвольно опустить голову на чужое плечо. От него пахнет спокойствием и уютом От Диппера — алкоголем и отчаянием. Диппер кусает губу и давится в грудном крике. И внезапно он ощутил себя таким разбитым, покинутым, несчастным. Будто в этом мире не было никого, лишь он со своим несчастьем и одиночеством, которое он терпеть не мог. И сердце странно ноет, и ритм у него чересчур быстрый, сбитый, от чего дыхание перехватывает и рыдания не перекрыть уже ничем. И Диппер рыдает. Позволяет себе рыдать на плече незнакомца. И чужое тепло обхватывает за плечи, и в один этот миг Диппер почувствовал себя в защите. В той, которой он никогда не бывал — это что-то такое необычное и мягкое. И задыхаешься невольно. Тепло и спокойно. И приоритеты внезапно меняются: теперь спасение не за бортом, спасение — совсем рядом. Дышит в макушку и матерится вперемешку с нравоучениями. Что-то типа: — Поэтому и бухать нельзя, у вас же в голове сплошной ветер, и мысли в разброс, и непонятно, в какое направление алкоголь ваши мысли направит. Тьфу ты, блять, подростки — это пиздец лютый. Ненавижу подростков. Вы такие отбитые. И… всё, успокаивайся, обезвожишь себя, так рыдавши. И Диппер криво усмехается, глухо всхлипывая. Перед глазами — ярко-жёлтый жилет, и он вновь утыкается туда лбом, сглатывая вой, застрявший по середине горла. Руки дрожат, тело дрожит — всё дрожит. И он тщетно трётся щекой о ткань рубашки. И вздрагивает от касаний чужих, невольно пытаясь забрать хоть немного чужого тепла себе. — Да, видимо, совсем дерьмово тебе, — тяжёлый выдох, а за ним такое ласковое нежное поглаживание. Такое, в котором Диппер хочет захлебнуться. На Диппера дует холодный ветер с реки, и он ежится, сильнее вжимаясь в него. В него — кто это вообще? — Истерика? — настороженно спрашивает он, когда слышит нервный смешок. Диппер качает головой. Ему и вправду смешно. Он — неизвестный объект «х». Он — мимо проходящий. Он — кто-то. И спасает от отчаяния, очередной депрессии и надрывных рыданий, обнимая совсем неловко, матерясь вперемешку с этим «успокойся». Кто-то — смог дать то, чего Диппер хотел. Вся родня вместе взятые — не смогли дать ни черта. — Извините, мистер… — Диппер отдаляется от чужого плеча, пьяно пошатываясь и поднимая мутный взгляд. — Билл. Просто Билл. — Мистер, — качает головой Диппер, и сам не знает, почему так вцепился в это «мистер». К мистерам пьяными не лезут обниматься. — Сайфер, — выдыхая, отвечает он, что-то нащупывая в карманах. — Вызвать такси? — он достаёт телефон, смотря исподлобья. Диппер качает головой, но выглядит он так, что Билл сразу понимает, что тот ничего не понял. — Как тебя зовут? — Диппер. — Диппер, давай тебя сейчас домой отвезут, окей? Не будешь искать на свою задницу приключений. — Давайте, — он кивает, хватаясь пальцами за его руку, пытаясь устоять. — Так почему ты пил? — он вызывает такси, быстро диктуя адрес, краем глаза наблюдая за парнишкой, будто боялся, что он мог упасть. — Ну, знаете, такие дети, над которыми все издеваются, — его язык почти не заплетается, только слова немного коверкает. — Знаю. Я с такими работал, — он улыбнулся, склонив голову назад. — Хочешь поговорить об этом? — он достает из кармана визитку, небрежно засовывая её в чужой карман. — Вы… психолог? — Угу. Знаешь, лучшие психологи — бывшие психи, — он замечает удивленный взгляд Диппера, смеется и говорит: — Шучу-шучу. Психи не бывают бывшими, — и безобидно треплет по голове. — Психи не обнимают незнакомых, — отрешенно качая головой, говорит Диппер, закусывая губу. Он поднимает голову, встречаясь с таким знакомым родным взглядом. А ещё озлобленным. И взгляд этот кажется таким… близким. Потому что сам Диппер видит этот взгляд каждый день в зеркале. И сейчас он будто смотрел в зеркало, встречаясь с озлобленным взглядом избитой псины, нуждающийся в ласке и тепле. — Быть может, это нужно было мне. Не забивай голову, парень. И не пей больше. Или пей, но дома. — Одному, в тишине? Билл кивает головой в сторону кармана, из которого торчала визитка. Диппер неловко улыбается, вновь хватаясь пальцами за чужую руку, чтобы устоять. Ночная Калифорния холодная, чужая и пугающая. Но сейчас, на этой улице, судорожно хватаясь за рукав рубашки кого-то, Диппер внезапно ощутил себя слишком нужным. Слишком понятым кем-то. Что ж быть может, и странные кому-то нужны.