Четверо в одной комнате

Лауре семнадцать, и никто из ее компании стритрейсеров не дает ей поучаствовать в гонке на своей машине. Максимум, что позволяют – крутануть вправо-влево руль. Вон, даже коротышка-тихоня Райвис выступил в заезде, пусть и по прямой трассе, хотя он младше нее! Лауре обидно, и она нисколько этого не скрывает, дует губы, просит, требует, но всерьез эту реакцию, да и ее саму, мало кто воспринимает, и порой ей кажется, что она единственная, кто считает их хорошими приятелями, но когда их накрывает полиция, ее первую утягивают в самое неприметное авто и отвозят в безопасное место, пока другие вынуждают полицейские машины гоняться за собой. В такие моменты она как никогда чувствует себя «своей» среди них. Когда не устраиваются стритрейсеровские сходки, Лаура изредка вместе с остальной оторванной и раскованной молодежью ночами разрисовывает заброшенные дома под снос и товарные составы в депо. Баллончики с краской стоят дорого, заканчиваются быстро, а с деньгами у нее всегда напряженка, поэтому днем она подрабатывает, где придется: то в кафетерии, то в магазинчике, то курьером. Она выглядит намного старше своих семнадцати, поэтому спокойно накидывает себе еще пару лет, а работодатели не всегда заморачиваются с проверкой документов для той, кто не собирается быть на месте постоянно, а предпочитает перебиваться случайными заработками. А пожилые владельцы одной скромной пекарни, где она иногда заменяет основного работника, оказались столь любезны, что отдали ей одежду своей внучки, из которой та выросла. Лауре платят почасово и не так много, как хотелось бы, но она ни на что не жалуется, моется в общественных купальнях, стирает в общих прачечных, где кидаешь монетки, а дальше стиральная машина все делает сама, дремлет между работами и по-мертвецки крепко спит по ночам, но никогда не высыпается и не чувствует себя отдохнувшей. Так что совсем уж бродяжкой ей себя точно не назвать. В общем-то, и в таком существовании было свое очарование. Ее друзья-приятели говорят ей «Давно не виделись», и Лауре это кажется странным, потому что встречались они, вообще-то, совсем недавно, чуть ли не вчера, но она только кивает головой в ответ, не решаясь отрицать. В конце концов, она много работает днем, что даже отрубается на некоторое время, и совсем потерялась во времени. Лаура не уверена, что именно такой должна быть взрослая жизнь, но совершенно точно считает, что глупо тратить самый расцвет своей молодости на протирание штанов за партой колледжа. Юность дается один раз, и надо выжать из нее все, что можно и нельзя, попробовать на себе и себя во всем, поэтому она ушла из дома в поисках экстрима и самостоятельности, оставив небольшую записку. Хотя ей не кажется, что родители заметят ее отсутствие и вообще помнят, как она выглядит – трудоголики как они есть: работают двадцать четыре на семь, уходят, когда еще не рассвело, возвращаются затемно, дочерью не сильно интересуются. Иногда она даже задавалась вопросом, есть ли у нее вообще семья, пробовала дозвониться на телефоны, но те вечно сообщали осточертело-равнодушное «выключен или не в сети». Абонент не абонент, блин. Больше всего Лауре нравится проводить время в автомастерской Карлоса, пропахшей кубинскими сигарами, машинным маслом и металлом. Карлосу немного за тридцать, она точно не помнит сколько, но уверена, что он – самый старший из их компании. Уроженец Кубы, рослый, добродушный, эмоциональный и похожий на медведя – если бы у Лауры и был старший брат, то ей бы хотелось, чтобы он был именно таким, поэтому она и зависает в свободные дни до самой ночи у него, наблюдает за его работой и капает на мозг, чтобы он дал ей прокатиться на своей машине для стритрейсеровских заездов. - Бросай курить, - говорит она, растянувшись на пассажирском сидении в полный рост, и бьет его по согнутой ноге. Но Карлос, сидящий на полу, задирает голову, прожигает ее насмешливым взглядом и выдыхает ей в лицо струю едкого и удушающего дыма, тушит сигарету и снова возвращается к работе. - Нос не дорос мне указывать, - раздается его смех секундой позже. Иногда на него накатывает подходящее настроение, и тогда он спускает старенький магнитофон, работающий через раз, и учит ее танцевать румбу и сальсу, достает из своих заначек настоящий кубинский ром, и делает вид, что не замечает, как она разбавляет алкоголем свой сок. Карлос часто предлагает ей занять свободную комнату, но Лауре совсем не хочется чувствовать себя нахлебницей, но она обещает, что если ей станет совсем невмоготу и захочется своего постоянного уголка, то она знает, к кому обратиться. У них в городе жить опасно – по ночам орудует какой-то маньяк, которого все никак не поймают, периодически взрываются торговые центры, и причину до сих пор установить не могут – то ли террористы, то ли «проводку заклинило». Лаура постоянно слышит местную сводку криминальных новостей по радио, но много значения им не придает в виду собственной беспечности. Ей сладкие семнадцать лет, а об остальном она подумает потом. *** Есть такие люди, которые на шутливый соцопрос «Что вы будете делать, если завтра наступит конец света», отвечают: «Буду убивать людей по списку, который веду с детства». Эмма не верит в Апокалипсис, но считает действия, основанные на талионе, вполне серьезным обоснованием для своих убийств. Ах, ну и по большей части потому, что ей это нравится – вид стекающей по рукам крови ненавистников ее завораживает и ввергает в экстаз. Мать с отцом никогда не скрывали, чем на самом деле занимаются, но Эмме было плевать, она бы любила их, даже будь они Мефистофелем, Иудой и Брутом с Кассием одновременно. Она не знает, кто был той крысой, которая их сдала, поэтому лишает жизни всех, с кем имел дело отец, в алфавитном порядке. На нее напали средь бела дня. Рядом остановилась машина, из которой вышли два человека, скрутили ее по рукам и ногам, влепили в лицо пропитанную хлороформом тряпку и кинули на заднее сидение машины. Очнулась она на грязном полу заброшенного вонючего склада, крепко привязанная к старому стулу. А она-то думала, что такие исходы – удел только кино. Их было двое, лиц она совсем не помнит, но один точно был худощавым говнюком с холодными лапами, а другой – крепким мужиком, напоминающим борова. Первый, который как противное земноводное, закатал ей рукав и вкатил в вену какую-то дрянь, Эмма даже думать не хотела что, у нее все еще кружилась голова, и сил на сопротивление не было ни капли. Второй, видимо, главный, стал говорить, мол-де, папенька ее плохо поступил, дорогу ему перешел, за что и поплатился. Потом сунул ей под нос планшет и включил запись, где два человека стояли позади ее родителей и по команде перерезали им шею и вспороли тело от горла до низа живота. Она хотела что-то сказать, но язык будто превратился в желе и отказывался слушаться, реальность наполнилась абсурдом, а время словно обволакивало ее, как сладкий сироп, проникая через поры. Наркотик обострил ее восприятие, так что все, что творилось на видео, ей виделось до раздражающего замедленным и отдавалось где-то внутри глухим стуком и волнами накатывающего отвращения и тошноты. Кажется, ее даже рвало пару раз. Каждый раз, просматривая эту сцену, ей казалось, что их кровь брызжет на нее, заливает ее лицо, шею, грудь и ноги. В ушах звенел крик, отдаваясь эхом в мозгу, но она не понимала, сама ли кричит. И так из раза в раз. Та свинья оказалась на редкость больным уродом. «Убили! Они их убили!», - постоянно завывал в голове, то двоясь, то троясь, внутренний голос надломлено и покорежено, отдаваясь эхом, будто запись на старой пленке, он то шептал, то кричал, то ревел в агонии. Эмма ненавидела, ненавидела, ненавидела всех, как приказывал голос, желала похитителю самой тяжелой и мучительной смерти, и когда ее маленький ад закончился после того, как этот склад накрыли, жалела, что умер он не от ее рук. На тот момент братья – все, что у нее оставалось, а она – все, что было у них. Старший, учащийся за границей, – точная копия отца, младший - студент школы-интерната, как две капли воды с матерью. Эмма любила их, а они - ее. Эта любовь была порочной, вульгарной, аморальной и ненормальной, но для тех, кому блендером взбили мозги, все равно на эти формальности. Эмма балансировала и парила в двух совершенно бесконтрольных полярных чувствах, испытывая их одновременно и попеременно. Даже несмотря на то, что никаких братьев никогда и не было, галлюцинация воспаленного мозга, но у человека с психозом бред – его реальность. В психушке, как и в жизни, врач – тот, кто первый надел халат. Для Эммы убийство – это искусство, к жертве нужно относиться со всем уважением, поэтому никаких пистолетов – только нож и шприц с миорелаксантом. Сегодняшняя ее цель – человек с псевдонимом Леон, владелец офтальмологической клиники, на деле – лидер наркосиндиката, глава триады. Она не уверена, что именно он был причастен к смерти ее родителей, но для нее они все виновны. Эмма думает, что если бы от нее скрывалась вся подпольная жизнь ее семьи в попытках «уберечь», то ей бы было крайне тяжело выяснить все передвижения ее потенциальных целей. У этого китайца, например, назначена встреча с клиентом в парке под покровом ночи, как в гребанном нуаровом кино. - Но до поставки этой хуеты дело не дойдет, - протяжно мурчит Эмма в предвкушении, поглаживая холодную сталь складного ножа в одном кармане пальто и нетерпеливо сжимая пальцами шприц в другом, готовая тут же его вытащить. Со стороны она выглядит, как дожидающаяся какого-нибудь залетного клиента шлюха, но ее ненормальный вид, маниакальное поведение с вспышками истерического смеха заставили бы обходить ее десятой дорогой даже самого отчаявшегося. Голоса в ее голове говорят, что ее месть лишена изящества, и развлекаться она совершенно не умеет, но Эмма говорит им нахер заткнуться, потому что ни черта они не понимают в настоящих развлечениях. Леон не заставляет себя долго ждать и неслышной тенью движется в ее сторону. Он кажется удовлетворенным, но по азиатской привычке к сдержанности в эмоциях Эмма понять не может точно, и ее это бесит. Ебучий наркодилер. Из кармана незаметно вылетает маленький шприц и зажимается в кулаке. За секунду до столкновения она поднимает голову, ловит его взгляд и подмигивает, и тут же всаживает иглу в ягодицу, но по ощущениям – сильный щипок, не более. Схема отработанная, схема безошибочная: если он похотливая скотина – пойдет за ней, пока не свалится, если нет – ей остается просто подождать на месте. Он лежит ничком на земле, словно куль, слегка подергиваясь в приступе фасцикуляции – сукцинилхолин действует безотказно. Эмма подходит к нему, цокая каблуками, переворачивает на спину пинком, смотрит в его глаза, наполненные злобой и, как бы ему не хотелось скрыть, страхом, и это ей уже нравится. Его же ошибкой было прийти без своей личной охраны. Ирония судьбы. Ей смешно, смешно, смешно. Она запрокидывает голову, и сиплый смех, словно кашель, вырывается из ее горла, раздирая грудную клетку. Ахахахе. «Сделай!», - капризно восклицает один голос. «Может, не надо?», - ноет другой. «Убей же его», - соблазнительно мурлычет третий. К Эмме снова возвращается злость, и смех переходит в стон и рычание. Да какого черта они вмешиваются в ее восхитительную феерию мести и портят ритуал? Она расстегивает пальто лежащего неподвижно мужчины, выпускает пуговицы из петелек на рубашке, обнажая тело, выхватывает из кармана нож и всаживает его по рукоять в плечо. Струйки карминовой крови вытекают из раны, и Эмма аккуратно вытирает одну из них мизинцем, подносит к лицу, несколько секунд любуется и намазывает кровь себе на губы как помаду, как блеск. В груди опять начинает пузыриться удовлетворение. - Как бы мне хотелось сказать «ничего личного», - жарко шепчет она, наклонившись к его уху, - но это чисто личная месть. Она снова тянется к ножу, и тот с хлюпаньем выходит из тела, заставляя кровь обильнее вытекать из раны. Но Эмме этого мало. Будь она нормальной, то… черт знает, что бы она делала, но Эмма чокнутая. Всю наркотическую дрянь из нее вымыли, а мозги на место не поставили, списав ее замкнутость и агрессию на посттравматический шок. Эмма смотрит на стекающую по лезвию темно-красную жидкость и хихикает, начинает крутить нож между пальцев, все быстрее и быстрее, чтобы в какой-то момент резко остановиться и вспороть тело жертве от горла, прямо от ключичной ямки, и в точности до низа живота. Кровь бурным потоком устремляется из раны и стекает по телу, заливая траву. В ушах пульсирует ее собственная кровь, и волна возбуждения опаляет ее тело изнутри. Эмма горит, горит, горит. Заливается лающим полубезумным смехом и перерезает ему горло. Она бы с удовольствием вырезала еще какой-нибудь орган – кишки, например, и выложила бы из них свое имя (во славу креатива, конечно же!) – но это уже тогда стало бы противоречить принципу равного наказания за совершенное преступление. Око за око, зуб за зуб. Вспоротый живот за вспоротый живот, хаха. На его груди она аккуратно вырезает свое имя – она обязательно должна расписаться! А то нарекут ее еще безвкусным «Джек Потрошитель». Убийства ее выматывают, поэтому сразу после дела она отрубается, стоит только добраться до места ночлега, которое она снимает у какого-то торчка, непрерывно ловящего кайф, и спит целый день, предварительно стянув у него новую порцию миорелаксанта. Эмма понятия не имеет, нахрена он ему и откуда он его вообще берет, и этот парень ее, вообще-то, тоже жесть бесит, но неограниченный доступ к сукцинилхолину ей нужнее. У нее нет денег, да и не волнуют ее такие мелочи жизни, а этому парню, судя по всему, как-то все равно, раз уж он даже не чешется требовать с нее квартплату. К тому же, он не обращает внимания на ее оргии с братьями, когда те приходят ее навестить. *** Жизнь Анри наполнена томительным ожиданием и вечной борьбой со скукой. Анри работает барменом, и не то чтобы эту профессию можно назвать особо скучной, наоборот, она ей даже нравится – в их респектабельный, роскошный бар абы кто не заходит, только богатеи, которым деньги карман жмут. Ей даже кажется, что большая часть их посетителей – криминальные авторитеты, воротилы темного бизнеса, большие детки с недетскими игрушками. Но эти люди Анри мало интересуют, хотя она и запоминает их лица невольно и неосознанно, ее цель – публичные люди и истинные правители – не администрация, а бизнесмены и слащавые типа-благотворители, которые горы золотые обещают, на восхищение обществу чеки с шестью и больше нолями передают директорам всяких школ да приютов, хотя счета-то там липовые. Конечно, в числе ее целей стоят и другие люди, но этих сук, которые сидят напротив нее и за стаканом крепкого весело обсуждают, как они надули очередных нуждающихся, Анри презирает больше всего. Ей хочется со всей силы приложить их лицом об столешницу или запустить бокалом, который она методично протирает, или разбить об голову охлаждающееся в ведерке шампанское, или даже все сразу, но она остается равнодушной, как стекло. Еще они любят за спинами посплетничать друг о друге, но об одной позорной тайне никто не смеет упоминать и глумиться из-за нее, потому что обо всех них писали в газетах одно и то же. Анри ухмыляется тонко и едва заметно, с предвкушением – скоро конец ее смены, а значит, наступает время веселья. Сегодня ее последняя кража, так что она должна быть на высоте, все должно пройти идеально, выверено до последней секунды, просчитано каждое движение. Анри никогда не грабила банки и ювелирные магазины, потому что это скучно, пошло и обыденно и удел простых отчаявшихся дилетантов. Взламывать их простецкие системы сигнализации неинтересно, а на дорогое оборудование у них денег нет. Ее цели – особняки богачей, которые часто приходят в их бар. И, конечно же, она ни в коем случае не клептоманка! Для нее эти кражи как спорт, как способ развлечься и насолить этим толстосумам. Но ключевое здесь – развлечение, единственное, ради чего живет Анри. Они устанавливают сложные многоуровневые системы безопасности, пихают кучу техники типа запароленых дверей, датчиков давления и тепла, считыватели отпечатков пальцев, всякие лазеры, решетки, которые тут же отгораживают помещение, стоит чему-то пойти не так. В общем, рай для любителя пораскинуть мозгами и искателя острых ощущений. Анри, подобно Робин Гуду, ворует у богатых. Но бедным не отдает, нет. Так что она Робин Бэд. Злая леди Мэриан. Хаха. Анри слюнявит кончик скрученной бумажной салфетки и, смотрясь в огромное висящее на стене зеркало, убирает скопившиеся на нижних веках комочки туши, достает темно-алую, как кровь, помаду и жирно красит губы и той же салфеткой аккуратно стирает вылезшие за границы излишки. Отвернувшись от зеркала, Анри печально обводит взглядом громадную ванную, которая по площади навскидку равна площади квартиры, комнату в которой она снимает у обдолбанного наркомана. Вернее, изначально квартирка принадлежала древней полуслепой тугоухой бабке, в которой непонятно как жизнь еще держалась, и казалось, что одно лишнее движение – и она откинется нахрен, и, тем не менее, та недавно померла-таки, хоть и по совершенно глупой причине. После ее скромных похорон, организованных Анри и на которых только Анри и присутствовала, в квартиру по праву наследования при отсутствии завещания въехал ее внучек. Хотя ей было все равно – как и предыдущей владелице, она совала под дверь конверт с деньгами и забирала уже пустой по возвращении. Впрочем, не в этом суть. Так вот, гигантская ванная, собравшая в себе просто все, что можно было установить в ванную, начиная от надраенного до зеркального отражения мраморного пола и заканчивая блеском самой маленькой ручки. Анри бы сплюнула от этой бесполезной помпезности да жалко, слишком уж красиво, так что она вернулась в спальню, в которую проникла через лоджию, вскрыв замок без особых усилий. Пробраться в этот здоровенный особняк оказалось намного проще, чем Анри себе представляла даже в самом плохом исходе – имея столько бабок уж можно было себе позволить охрану, у которой поле зрения шире, чем замечание только того, что перед носом, и которая оставляет хотя бы одного человека у монитора, транслирующего записи с камер видеонаблюдения. Или это их там специально учат быть такими тупыми и никчемными, как в фильмах? (Ну ладно, ладно, ей пришлось усыпить парочку человек пропитанной хлороформом тряпкой) А про прислугу вообще говорить нечего – когда хозяев нет дома, жизнь внутри умирает. Кот из дома – мыши в пляс. Не то чтобы факт простоты проникновения так важно упоминать, но Анри это кажется забавным. Имея опыт в кражах, Анри пришла к выводу, что никто из хозяев этих домов оригинальностью не блещет, все просто один в один прячут свои драгоценности либо у себя в кабинете, либо в кабинете находится вход в тайник. Их, конечно, можно понять – чем ближе к себе оно будет храниться, тем меньше вероятности его кражи, но она нарушала закон этой логики каждую свою вылазку. Поэтому Анри прямой наводкой пошла к другой двери, одновременно доставая маленький ключик – сегодняшняя ее жертва оказалась на редкость странной с его использованием обыкновенного замка. Нет, и его тоже взломать для Анри особого труда не составляет, но если есть возможность не тратить время зря – она пойдет по пути наименьшего сопротивления. И да, она не была уверена, что стащенный ею ключ из нагрудного кармана пиджака изрядно перепившего мужчины, когда она тащила его до туалета (было бы отвратительно, если бы он заблевал ей всю стойку), был именно от этой двери. Но как бы то ни было, ключ в замочную скважину подошел идеально, повернулся легко, и дверь с легким щелчком отворилась, пропуская Анри внутрь комнаты. Ей захотелось рассмеяться. Едва ли обстановка кабинета отличалась от всех предыдущих, будто его дизайн они все заказывали у одного человека. Во всяком случае, виденье богатой обстановки у них сходится – бесфантазийные они люди. Феликс Лукашевич, который стал ее сегодняшней жертвой, был хоть и не из породы столь нелюбимых ею обманщиков и надувателей, но по слухам персоной более чем странной и себялюбивой – в подтверждение этого большая картина с его изображением в полный рост на всю стену не просто как бы намекала – она орала во всю глотку, сияла неоновой вывеской «сюда, блять, сюда». У богатых, конечно, свои причуды, но это уже слишком. И ладно, если бы это было отвлекающим маневром, и настоящий рычаг, открывающий потайную дверь в заветное хранилище, пришлось бы как следует поискать, но нет же. Феликс Лукашевич - либо потрясающе наивный, либо фееричный идиот. Либо все сразу. Осознание того, что ее последнее дело грозилось стать смертельно скучным из-за своей простоты, вызвало у Анри разочарованный вздох. Впрочем, спустившись по длинной винтовой лестнице и очутившись в подвальном помещении, Анри была готова взять свои слова назад, потому что увиденное заставило ее алчную душу всколыхнуться и замурчать от удовольствия. Хотя, достанься оно ей после тяжело преодоленных препятствий, радости было бы больше. По центру комнаты, длинной не меньше пяти метров, стелилась красная дорожка и заканчивалась перед обернутой в бархат софой (Господи, зачем ему здесь эта блядская софа?). На стенах висели прожекторы и освещали дорогущие подлинники картин, стоящие по периметру витрины с часами, браслетами, диадемами, серьгами, кольцами. Вдоль ковра стояли застекленные подсвечиваемые снизу лампами постаменты с манекенами женских плеч, на которых покоились, как на алтаре, всевозможные ожерелья, кулоны, колье из бриллиантов, сапфиров, изумрудов, рубинов и прочих драгоценных камней. Свет, преломляемый камнями, отражался на стенах, облицованных необработанным гранитом, терялся в свисающих с потолка ламбрекенах и свагах и озарял комнату, придавая ей сказочную, завораживающую атмосферу. Торжество человеческого тщеславия и самолюбия. При виде открывшейся ей картины, Анри охватило возбуждение, сладостное, оно пузырилось и вибрировало в ней, и она не могла сдержать громкого стона, сорвавшегося с ее губ. Все внутри нее клокотало, бурлило, и Анри обхватила себя руками, боясь взорваться, распасться на части, исчезнуть. В данную секунду ей было более чем все равно, почему в закромах у неженатого мужчины столько женских цацек, в ее голове уже просчитывалось, сколько денег она бы за это получила, если бы действовала как всегда. Но не в этот раз. Анри медленно переходит от одной витрины к другой, пристально рассматривая каждое украшение. Они, конечно, шикарные, но ей кажется, что довольно безвкусные и кричащие: много камней – не значит красивее. Но вот это оплетающее шею шестью рядами жемчужин ожерелье с овальным лунным камнем посередине, окруженным маленькими изумрудами, ей бы очень пошло. Оно не выглядело так вульгарно, по сравнению с остальными, но взгляд все равно притягивало. Возможно, она бы даже оставила его себе. Анри улыбнулась этой мысли и, склонившись, поцеловала стекло, оставляя след алой помады. Поистине великолепная вещица. Но у нее поджимает время. Пора звать сюда главных действующих лиц. Анри перехватывает двумя руками кочергу, которую она взяла еще в кабинете, и со всего размаха бьет по стеклу, которое после нескольких ударов осыпается к ее ногам сияющим крошевом. Помещение тут же заполняется противным звоном сирены, а единственный выход перекрывается стальной решеткой, отрезая все пути к отступлению. - Ах, что же делать, что же делать? – воркует она, притворно паникуя. Жизнь Анри наполнена томительным ожиданием и борьбой со скукой. Единственное, что может ее хоть как-то развеселить – кражи, которые она совершает, успешно миновав все охранные системы, и исчезновение с места преступления. Оказавшаяся на месте преступления полиция всегда находила лишь коротенькую записочку «Негоже заставлять даму ждать. Попробуйте еще раз». Но не в этот раз. Прибывший буквально через десять минут наряд нашел Анри, полулежащую на софе с подложенными под спину подушками, которая любовалась украшениями, коими были обвешаны ее руки и устлан пол вокруг нее. - Сдавайтесь, вы окружены! Анри перевела ленивый взгляд на мужчин, направивших на нее пистолеты. Призывавший ее не сопротивляться голос с полу паническими, полу возбужденными интонациями принадлежал молодому парню, стоящему впереди всех. Анри плотоядно улыбнулась. Совсем молоденький еще, максимум – сержант, от него прямо разило за версту неопытностью, и, судя по едва заметной дрожи, это чуть ли не первое его серьезное дело. Но, вообще-то, он милашка, и Анри нравятся мужчины в форме, а ее темно-синий цвет придавал глубины его ярко-голубым широко раскрытым глазам за стеклами очков, которые смотрели на нее пристально, а за напускной храбростью рвался наружу страх. Весь на адреналине, бедняжка. Анри медленно села, потянулась, подняв руки вверх, отчего все украшения соскользнули, звеня и бряцая, и плавно опустила их перед собой. - Бери меня, сладенький. *** Манон в этой жизни мало что интересует, разве что естественные науки и проявление человеческой природы, а к остальному она равнодушна. Она почти эмоциональный инвалид, и точно уж моральный урод. Но многих фанатиков называют моральными уродами, а Манон считает свои действия во славу науке, и наука требует жертв, без которых не было бы открытий. В конце концов, все мы – расходный материал и рано или поздно станем удобрением и пищей для червей. Если, конечно, от тела что-то останется. Раньше-то она была нормальной, как все люди. У нее было все: и лучший в мире муж, и двое очаровательных годовалых детей, и любимая работа в университете на отделении прикладной химии, и свой уютный двухэтажный белый домик с самой зеленой травой на прилежащем участке. Манон не знала кого-то в мире счастливее ее. Если бы Манон знала, чем закончится ее день, и прислушалась к своей интуиции, которая поганым червем точила нутро, то никуда бы не пошла. Весь день ее терзало смутное чувство чего-то нехорошего, а к концу рабочего дня стало совсем невыносимым, и домой она возвращалась с тяжелым сердцем, и эта тяжесть все увеличивалась вместе с завязывающимися тугим узлом нервами, потому что чем ближе она была к своему кварталу, тем больше людей она находила. Увидев привлекший всех дым, взвивающийся в небо черными клубами, Манон спала с лица и с трудом заставила себя двинуться с места, молясь, чтобы горел не ее дом. Но кто-то там наверху решил, что на ее долю выпало слишком много счастья, либо этот самый распределитель счастья вышел покурить/зазевался/отвлекся на пролетающую мимо муху, поэтому она увидела, как исчезает в огне ее дом, а среди собравшихся людей нет ни ее мужа, ни детей. Манон издала нечеловеческий вопль, и бросилась сквозь толпу к огню, отталкивая пытающиеся остановить ее руки. Манон не видела, кто в итоге скрутил и повалил ее на землю, заломив руки и прижав ноги, ее глаза были устремлены на бушующее пламя, где заживо сгорала ее семья. Она стремительно погружалась в океаны отчаяния и с ужасом не понимала, почему все равнодушно смотрят на это. Кто-то даже снимал на камеру телефона, чтобы выложить в сеть с притворно-шокированной припиской. Вряд ли на момент возгорания здесь было пустынно и безлюдно, но никто все равно ничего не предпринял. Какого черта? Какого черта? Какого, блять, черта? Конечно же, ей порекомендовали походить к психологу, чтобы он помог ей справиться со стрессом и рассосать тяжесть, не дав ей стать травмой. Но Манон его болтовня вгоняла в состояние рефлексии, перед глазами все еще стояло ревущее пламя, а сознание живо из раза в раз услужливо крутило ей, как по заказу, кино из ярких воспоминаний, будто в режиме реального времени. Манон тлела изнутри, и в груди горячим пеплом оседала некогда растоптанная и смятая вера в человеческую взаимопомощь. У Манон больше нет семьи, она чувствовала себя преданной окружающими, и все, что у нее осталось – наука, ее новый смысл жизни. Однажды в дом, где она теперь снимала комнату, пришла ее соседка с представителем коллекторской кампании, который принес соболезнования и глубочайшие извинения за ошибку сотрудников. Оказывается, те перепутали ее мужа с их клиентом и требовали с него денег, которые он им был не должен, но, не получив желаемого, они избили его до полусмерти и подожгли дом. Разумеется, они были уволены и призваны к ответу за нарушение всевозможных правил и актов. В голове Манон все сложилось в единую картинку, и на некоторые вопросы нашлись ответы. Но едва ли от этого могло стать легче или хоть что-то измениться. - Да будьте вы прокляты. Горите в Аду. Горите в Аду. Горите в Аду. Манон не верила в их показушную искренность, даже если им было действительно жаль. Манон все еще помнила равнодушное отношение всех людей в их квартале, сбежавшихся поглядеть на шоу, ведь настоящих разнообразных развлечений у них действительно мало. Манон не будет никому мстить, но теперь ей хочется удовлетворить свое праздное любопытство. Ей больше нечего терять. Манон поправляет на голове черный парик – ей все равно, какого он должен быть цвета и длины, но чем меньше она похожа на себя, тем лучше. Она сидит в открытом кафе торгового центра в самый час пик, когда официантам некогда подмечать, что и у кого с собой, а другим клиентам, как и всегда, просто плевать. Рядом с ней стоит фирменный бумажный пакет с коробкой из-под обуви, но Манон старается его не задевать, потому что тогда эксперимент накроется, а ей этого не надо. Серьезно, зайти с черного хода в качестве сотрудника, которых все равно никто не проверяет? Управляющим определенно стоит устроить проверку должного исполнения обязанностей, раз уж проникнуть может абсолютно любой человек в любое время. Манон расплачивается за заказ и широким, но не торопящимся шагом выходит из огороженного корта, засунув руки в карманы тренчкота. Краем глаза она замечает семенящую за ней на каблуках блондиночку (куда ей продраться-то сквозь такую толпу), которая ее сегодня обслуживала и которая взяла на себя труд отдать забытый ею пакет с обувью. Ах, если бы там действительно была обувь. Милая «Элиза», бедная «Элиза», возможно, ты чья-то дочь, сестра, возлюбленная, если бы ты услышала тиканье из ноши в твоих руках, то осталась бы жива. Но ты слишком волнуешься и спешишь, поэтому сегодня ты будешь вынужденной жертвой в этом исключительно научном исследовании. Не то чтобы Манон было жаль, но… ладно, Манон совсем не жаль, и, когда почти достигает выхода, она снова со своими русыми волосами. Ловкость рук и совсем никакого мошенничества. Зачем здесь столько камер видеонаблюдения, если слепые пятна они устранить не в силах? Прости, несчастная «Элиза», ты ни с кем не попрощаешься. Манон как ученый мыслит «Все ради науки» и с этой точки зрения ей бы не было равных (эй, далеко бы уехала наука в прошлом, если бы они думали о моральности?), но как человек – та еще сука, хоть и не до конца пропащая. Ей не хочется топить весь город в крови (тем более, по новостям постоянно крутят предупреждение о ночном маньяке, который явно любит кровопускания), но если это заставит людей подумать о ком-то или чем-то кроме спасения собственной шкуры, она готова это делать. Манон – ученый, и желание к экспериментальным проверкам своих теорий в ней течет вместе с кровью. Кажется, это чувство – единственное, которое у нее осталось, и отними его – она будет вечно рефлексирующей массой в форме человека. Манон успевает сделать десять шагов, выйдя из парадных дверей торгового центра, прежде чем округу оглушает взрыв. Как и все, Манон резко оборачивается, скопировав гримасу удивления и страха с лиц прохожих. Манон с интересом наблюдает, как поднимается всеобщая паника, как кричащие и охваченные животным страхом за свою жизнь люди бурным потоком пытаются выбраться из здания. Они отталкивают, давят и топчут друг друга, стараясь быстрее протиснуться в небольшие проходы, мужчины не пропускают вперед женщин и детей, женщины скандалят и поднимают истерики – человеческая природа, инстинкт самосохранения во всей его красе. И Манон с неудовлетворением отмечает, что даже этого все еще им мало для осознания и до успешного эксперимента еще далеко. Эй, это же ведь уже не в первый раз! Манон незаметно исчезает прежде, чем на месте происшествия оказываются полицейские машины, кареты скорой помощи и мини-вэны с журналистами, старающимися побыстрее снять горячий репортаж с места событий. *** Альфред Ф. Джонс молод, энергичен, упорен, нагл, оптимистичен и в данный период времени мало того, что излучает эти свои качества с удвоенной, а то и утроенной силой, так еще, самое главное, бесконечно горд собой. Он сияет, светится, блещет. Его эго раздуто до невероятных размеров, ЧСВ вознесено в поднебесье, а восклицания «Я герой, я герой!» разносятся по отделению полиции чаще, чем поступают вызовы. Антонио Фернандес Карьедо не считает этот базовый набор новичка чем-то ужасным и особо раздражающим (всем им, рано или поздно, крылья выдерет пара неудачных случаев) и, в отличие от других, ему совершенно не завидно, потому что тот, кто без году неделю получил чин сержанта, и кто оказался на вызове случайно, потому что посылать было больше некого, уж точно не может самостоятельно арестовать преступницу, которую безуспешно ловят черт знает сколько времени. Он скорее поверит в то, что она сама сдалась, чем в это. Но на это громкое дело ему, в общем-то, плевать хотя бы потому, что его самого, капитана полиции, к нему ни разу не привлекали. Но земля слухами полнится, сплетни-шепотки по углам не стихают ни на минуту, так что он все равно в курсе всего. А еще таких зеленых салаг не стоит допускать до допросов, потому что вот тут-то они точно бесполезны, потому что задавать вопросы они совершенно не умеют. Вот и этот крошка Джонс сорвался, вылетая из комнаты с громкими ругательствами и воплями. И тогда-то Антонио впервые и увидел местную звезду, которая будет объектом разговоров еще довольно долгое время. Они столкнулись в коридоре случайно – ее вели в общую камеру для ожидания следующего допроса. Роста среднего, фигура подтянутая, спортивная, волосы русые, короткие, глаза зеленые. Ничего необычного, довольно посредственная. Но то, как она себя держала, как двигалась, как цвела на ее лице ликующая, торжествующая, игривая ухмылка – невольно его привлекли. Эта девушка искренне наслаждалась ситуацией – она смогла вывести из равновесия полицейского, что означало ее победу. Когда они вплотную подошли друг к другу, она ему подмигнула, сложила губы розочкой и послала воздушный поцелуй и рассмеялась, не сбившись с шага, даже когда ее толкнул в спину один из охранников, и не замедляя ход. Антонио провожал ее долгим взглядом и, только когда она скрылась из виду за поворотом, позволил себе глубокий вздох – эта барышня обещает быть проблемной. Но его это все не касается. И слава Богу. Антонио уже почуял неладное, когда старик Варгас вызвал его в свой кабинет, чего обычно не делал. Вернее, первые тревожные колокольчики прозвенели, когда Альфред провалил первый допрос, но тогда они звенели тихо, и была еще надежда на его реабилитацию. Но нет – парень провалил и второй раз. Придурок. Как и многие подростки до Академии, так и во время обучения в ней, он насмотрелся фильмов и сериалов про работу полиции, отмечал для себя «полезные» знания для будущей профессии, в том числе и то, что нужно делать, чтобы подозреваемый раскололся. Решение Джонса провернуть со своей арестованной этот трюк, не учитывая ее физического и психического состояния было фатальной ошибкой как для дела, так и для него самого. Он, взяв на себя роль очень плохого копа, стал ее унижать, кричать, шантажировать, подначивать. Нет, конечно, такое было запрещено по статьям этики и уважения к человеческому достоинству, но… и в их отделении, и во многих других, Антонио был в этом полностью уверен, мало кто гнушается такими методами. И в итоге, прежде чем разъяренную преступницу прижали лицом к столешнице охранники, она смогла наброситься на Альфреда, вскочив на стол, и прокусила ему до крови ухо. Бешеная баба. Само собой, после такого его отстранили от дела. - В общем, поручаю это дело тебе, - шеф, к которому определение «дедушка» можно было применить в самую последнюю очередь, развел руками и добродушно улыбнулся. – Все равно у тебя пока дело стоит. Антонио лишь тупо с минуту пялился на лежащую перед ним пустую папку с одним единственным не до конца заполненным титульным листом, где девушка с фотографии смотрела на него дерзко и самоуверенно, и медленно осознавал всю задницу, в которой он оказался. Стоило ли усугублять, упомянув, что ее лицо почему-то ни по одной базе данных не пробивалось? Кажется, дяденька Боженька его определенно не любит. Несмотря на то, что Антонио называл Альфреда более чем неопытным в сфере допроса, особых техник его проведения, тем не менее, и не существовало. Он же нашел себя в умении читать людей, прочувствовать их состояние и найти нужные слова, чтобы подвести их к чистосердечному признанию. Чтобы не приступать к делу с чистого листа, а иметь хотя бы начальное представление о поведении преступницы, он начал с просмотра записи обоих допросов. На первом видео она до завидного умело игнорировала Джонса с его вопросами и всем своим естеством показывала непреодолимую скуку. Девушка сидела в максимально расслабленной позе, положив ногу на ногу, и то изучала трещинки на потолке, то считала царапинки на столе, то рассматривала лунки своих ногтей, то выискивала занятные фигуры в разводах на стекле. При просмотре второго Антонио сначала показалось, что допрашивали совершенно другого человека. Вернее, по внешности они были одинаковы: те же волосы, тот же средний рост, то же спортивное телосложение, не считая потекшей туши, размазанной помады и разбитой губы, но поведение разительно отличалось – здесь она была зла, клацала зубами и будто что-то искала. Ну точно бешеная. В общих камерах, как правило, сидят помотанные жизнью потаскухи, наркоманы, разбушевавшиеся пьяные и прочий не самый приятный сброд пропащих людей. Как только они видят кого-то новенького, то сразу начинают быковать, показывать ху из ху и кто тут главный. Для охраняющих их разборки – то еще шоу и развлечение, поэтому разнимают драки они далеко не сразу и только тогда, когда чьей-то жизни угрожает опасность. За трупы их тут по головке не погладят, хотя срать тут все на всех хотели. Антонио, вообще-то, не испытывал особого удовольствия от таких происшествий, но сколько бы не видел такие сцены, упорно не мог почувствовать в себе даже зачатки сострадания к этим людям. Он слишком хорошо понимал, что все они виновны в своих деяниях и сидят абсолютно заслужено. По словам дежурного в ту смену, пока еще безымянная для них девушка, вовлеченная в разборки, смотрела на их потуги с насмешкой и иронией, уклоняясь от их попыток ее схватить, но в какой-то момент пропустила, как ей поставили подножку, и, вцепившись в шею, приложили головой о стену. Пошатнувшись, она осела на пол, будто впав в транс и не замечая ничего вокруг, но потом вскочила и с неясной животной агрессией накинулась на всех. Но самым странным из этого был не ее отпор, а то, что она смеялась, как умалишенная, будто ничего в мире не могло доставить ей большего удовольствия и радости. После этого ее перевели в одиночную камеру и в таком состоянии привели на второй допрос, на котором Альфред и получил свое «боевое» ранение. Когда ее привели в унылую серую комнату три на три, где не было ничего кроме стола, двух стульев и висящей на стене камеры, Антонио ее уже ждал там. Не без брезгливости он посмотрел на девушку. Волосы взлохмачены, глаза злобно сверкали, ее руки были заведены за спину и даже прикованы к спинке привинченного к полу стула, чтобы не дать ей больше возможности с него вскочить. Но, тем не менее, она все равно раскачивалась из стороны в сторону, скалилась и огрызалась на кого-то, дергая головой, словно рядом с ней стояли невидимые никому кроме нее собеседники. От самоуверенной стервы не осталось и следа. Словно в одном теле сидят два человека. В художественной литературе Антонио читал о людях с размножением личности, но в реальной жизни, за все время работы, с ними никогда не сталкивался. И сейчас, видя перед собой живой пример, Антонио испытывал вяжущее чувство неловкости. - Как Вас зовут? – начал он, проглотив ком в горле. В него вперился взгляд ее зеленых, как кислота, глаз. Она смотрела на него пристально, дико, и ему казалось, что в своей голове она уже срезает с него пласты кожи. Отвратительное ощущение. - Вы же и так это знаете, - сказала она. – Я же подписывалась! На самом видном месте! Антонио знал, что на месте ее преступлений оставались записки, но имени ни на одной указано не было. Он выложил перед ней бумажки с одинаковым содержанием, написанным, несомненно, одной рукой. - Это Ваше, - он даже не спрашивал. – Вы занимались кражей драгоценностей и оставляли эти улики на месте преступления. Подписи нет, потому я и спрашиваю имя. Девушка замерла, перестав раскачиваться, оскал сполз с ее лица, и разгладилась морщинка меж бровей, но она даже не взглянула на выложенное перед ней. Она словно окаменела, но ее голова стала медленно, будто через сопротивление, склоняться набок, будто она была шарнирной куклой. Эй, у нее же шея не скрипела, да? - Эта хуйня не моя, - проскрежетала она. – Я подписывалась на их груди достаточно крупно, чтобы было ясно. Во второй части фразы ее голос подскочил, будто она не смогла сдержать гневную интонацию. Двое охранников уже было двинулись со своего места, чтобы снова ее приструнить и уволочь, но Карьедо остановил их движением руки. Он сглотнул. Если это все не розыгрыш, то он пытается устроить предварительное следствие по делу Гилберта о серийном маньяке, с которым тоже было, между прочим, пока глухо. Разве что вырезанное на груди у пострадавших имя «Эмма» - единственная зацепка (так что предположительно, перед ним сейчас сидит именно она). Но это был общеизвестный факт, и если их преступница достаточно хорошая актриса (в то, что у нее раздвоение личности, ему верилось все равно с натягом), то отвести от себя подозрения так, как она делает сейчас, было бы просто. Но блять, это не логично, потому что ее взяли на месте преступления за кражей, и отрицать это, вешая на себя вину, за которую дают пожизненное, - как минимум неразумно. Он хотел что-то сказать, но она не дала, прервав его своим внезапным смехом, который прекратился так же резко, как и начался. Девушка замерла, а потом резко дернулась в его сторону, звякнув наручниками о металлическую спинку стула. Ее лицо приобрело безумное выражение, смесь маниакальности, наслаждения и первородного злобного торжества. - Их кровь такая теплая, сладкая. Но они сами виноваты! Они их убили. А я также стала делать, потому что мои родители им ничего не сделали. А кровь такая красная, брызнула из них фонтаном. Тому торчку оно нахер не надо, я брала у него шприцы, чтобы те не шевелились, а кровь, конечно, не была как фонтан, но так красиво стекала по коже. Она же лучше всякого блеска для губ! Я не знаю, кто их сдал, поэтому резала брюхо всем. Они… Ее голос то срывался на шепот и терял силу, превращаясь в несвязное бормотание, то восходил до крика, словно она была в экстазе, и ее речь то и дело прерывалась вспышками хриплого лающего смеха. Лишенные логического построения, фразы вырывались из нее бурным потоком, взахлеб, ее била крупная дрожь. «Эмма» дергалась вперед, металл скрежетал о металл, она упивалась своим безумием. Когда она так говорила о крови, Антонио даже на секунду показалось, что ее красная как киноварь помада, размазанная по подбородку и щекам, и вправду могла быть кровью. Диктофон записывал каждое ее слово, соблюдал все ее интонации, но Карьедо подумал, что не хочет выслушивать это снова. Казалось бы, чистосердечное признание в многократных убийствах, можно вязать и засаживать до конца ее дней, но сдавали-то ее ему по другому делу, и впервые он увидел ее в куда более адекватном состоянии. И это не давало ему покоя. Здесь определенно нужна тяжелая артиллерия. Есть некоторые профессии, к которым нужно призвание, предрасположенность, чуть ли не в хромосомах заложенная. Так вот, Иван Брагинский рожден, чтобы быть психиатром. Внешне спокойный, дружелюбно настроенный, с вечно растянутыми губами в располагающей к себе улыбке, тем не менее, он оставлял после себя гнетущее послевкусие и желание куда-нибудь спрятаться. И эта приятная внешняя оболочка казалась красивой упаковкой для чего-то иного и крайне отличающегося от лежащего на поверхности, поэтому все его пациенты становились шелковыми и податливыми, даже самые буйные, видимо, подсознательно и инстинктивно чувствуя в Брагинском нечто более дикое и опасное, чем они. Их внештатного психиатра не очень любили: кто-то из-за страха, который он внушал одним своим видом, кто-то просто так его невзлюбил. Как Гилберт, например. Антонио он тоже не шибко нравился, но причина была не в боязни, ни в коем случае, но слыша его вкрадчивый голос и смотря в глаза, излучающие доброту только при первом и не пристальном рассмотрении, даже у самого Карьедо мурашки по спине бежали, и заставляли его обращаться к Брагинскому не более чем в крайних случаях. К счастью, те вообще почти никогда не представлялись. Но сейчас был прям крайняк. И главное, что хотелось ему узнать – действительно ли это диссоциативное расстройство личности. Но так как Брагинский работал в психиатрической больнице, где завал на завале и завалом погоняет, то после запроса в клинику приходилось ждать неопределенное количество времени, прежде чем он освободит свой график для выходного дня на основной работе и приедет к ним. А пока придется обходиться своими силами. Да прибудет с ним терпение. Аминь. Если бы Антонио мог выбирать, то предпочел бы, чтобы большую часть времени бодрствовала другая ее личность, та, которая вроде бы без психического отклонения. Но у Антонио нет этого права, и триггер между двумя ее квартирантами все упорно не желал совершаться, поэтому ненормальная и агрессивная «Эмма» бодрствовала все время. Она все также сидела в одиночке в ожидании их следующего «свидания» и либо носилась по камере и рычала, словно дикий зверь, и от периодического скрежета и звона удара тела о решетку двери все находящиеся в зоне слышимости вздрагивали или бесились, либо лежала на койке и говорила сама с собой, иногда взрываясь беспричинным смехом. И хрен его знает, какое из ее состояний хуже. Антонио, конечно, мог бы продолжать ежедневно ее допрашивать, но это было бы более чем бессмысленно, поэтому, пусть даже с маловероятной надеждой, он решил попробовать дать ей возможность самой написать чистосердечное признание на бумаге, а не при давлении при личном допросе. И хотя давать такой относительно острый предмет как карандаш было довольно рискованно, но суицидальных наклонностей в ней не замечалось, поэтому Карьедо все же решил попробовать. Когда он вошел в ее камеру, «Эмма» лежала поперек кровати, закинув ноги на стену и свесив голову вниз. Когда он остановился перед ней, она замолчала, прервав поток своего непонятного бормотания, но взгляд на него так и не перевела, продолжая пялиться ему под ноги. - Даю лист бумаги и карандаш, чтобы Вы написали о своих кражах, - Антонио положил на небольшой откидной столик предметы, не желая принуждать ее к мгновенному выполнению просьбы. – Я не жду, что Вы тут же напишете здесь все, включая настоящее имя и возраст, но станет намного проще нам обоим, если мы покончим со всем этим как можно быстрее. Но девушка все так же не реагировала, будто и вовсе его не слышала. Антонио вздохнул – как ни крути, но психов ему не понять – однако не успел он выйти из камеры и запереть дверь, как «Эмма» вскочила со своего места и бросилась к столу, находящемуся на высоте едва ли выше уровня колен, и, низко склонившись над ним, принялась что-то писать. Антонио не верилось в свою удачу и проблеск надежды, что сейчас, возможно, все разрешится, и проблему свою он с себя сбросит и забудет о ней как о страшном сне. Ему, вообще-то, не стоит вот так вот стоять над душой, тем самым невольно ее подгоняя, но он был не в силах сдвинуться с места, и сейчас эта возможность заключалась в листе бумаги с признанием. Девушка ни разу не разогнулась и не поднимала голову и закончила только тогда, когда закончилось место на оборотной стороне листа. Она положила карандаш, рывком поднялась с пола и в один большой прыжок преодолела расстояние до двери. Антонио не смог скрыть дрожь неприязни от этих порывистых движений, но замер, когда в него снова вперилась разъедающая кислота ее глаз. Она пихнула ему листок, просунув руку между прутьев, и отошла на шаг, пристально следя за его реакцией. Насилу оторвав от нее взгляд, Антонио опустил голову, переключая свое внимание на написанное на бумаге, но стоило ему прочесть первую пару слов, его охватил бесконтрольный гнев, из горла вырвалось рычание, а руки сами смяли лист, будто их скрутило спазмом - ровным, убористым, по-каллиграфически аккуратным буква к букве почерком на обеих сторонах было выведено «придите, братья». Эта бешеная сука определенно над ним издевалась. «Эмма», увидев ожидаемую ею реакцию, разразилась громким полу истеричным смехом, и, осев на пол, стала раскачиваться. Сегодня понедельник, а Иван назначил свой приезд на пятницу, и все с содроганием и обреченностью ожидали конец недели, но в данную секунду Антонио как никогда хотелось, чтобы Брагинский явился сюда в сей же момент. Девушка сидела на стуле, подтянув ноги к груди и спрятав голову в колени, мелко тряслась и изредка всхлипывала, и если бы не пристегнутые к спинке наручниками руки, то она бы еще обняла себя, и вообще, казалось, хотела занять как можно меньше места или вовсе раствориться. Когда Антонио шел на проведение второго допроса этой дамочки, он уже мало на что надеялся и был готов ко всему – в конце концов, что может быть хуже тех ее маниакальных вспышек помешательства, а остальное вполне можно было пережить. Честно говоря, он вообще понятия не имел, зачем проводить теперь эти допросы, если у нее целый букет психических расстройств, и, тем не менее, он все равно его проводил, и едва ли шеф Варгас поверит в это, пока не увидит заключение от Брагинского. Главное, не сорваться, как вчера при попытке выудить из нее чистосердечное признание, а то он будет ничем не лучше зеленого Альфреда. Но, увидев ее нынешнее состояние, которое кардинально отличалось от двух других, он все же не удержался от какого-хера-вопроса, поняв, что удивлениям все-таки предела быть не может. Услышав скрип открывающейся двери, она вздрогнула и подняла на вошедшего взгляд зареванных глаз. Антонио ожидал, что его снова обожжет кислотой, но на него уставились наивные и недоверчивые насколько это может сочетаться в совсем детском взгляде, с надеждой и страхом одновременно, глаза с радужкой зеленой, как сочная молодая зелень по весне. Обладая внешностью почти зрелой красивой женщины, сейчас она по поведению скорее напоминала девочку, которая еще не распрощалась с детством, но упорно делала первые шаги во взрослую жизнь. Садясь на стул, Карьедо вздохнул – чтобы совершить допрос, надо ее успокоить, но женской способности выдавливать из себя слезы, которые могут выглядеть ох как натурально благодаря талантливой актерской игре, можно лишь позавидовать. А она пристально следила за каждым его движением, словно ожидая от него какого-то резкого выпада или перемены настроения, шмыгала носом или утирала его о уже и так мокрые коленки, и хотя слезы больше не лились бурным потоком, глаза все равно были на мокром месте. Антонио думал, какой вид на себя напустить – если он сейчас станет строгим собранным полицейским без грамма лишней эмоции, она опять может начать разводить ненужную сырость и возьмет его измором, если он начнет ее уговаривать, то она сыграет на его мягкотелости и бесхребетности и надавит ему на жалость. Поэтому он остался как есть – заебавшимся и усталым. - Как Вас зовут? – задал он тот же вопрос, что и в первый раз, глядя на нее как-мне-все-осточертело взглядом. - Ла-лаура, - заикнувшись, ответила она, будто боясь сказать что-то не так. О черт возьми, бинго! Счастью этой маленькой победы не было предела, как если бы Антонио выиграл целую битву. Он так долго и безуспешно вытягивал из нее хотя бы одно чертово имя, и тут она вот так вот запросто его выдала. - Отлично, - выдохнул он судорожно и заполнил первую пустующую графу. – Возраст. - Семнадцать лет. Ручка, готовая вывести цифру, замерла над листом. Нет, Карьедо поражался способности некоторых девушек выглядеть старше своих лет – гены ли, косметика – хрен их разберет. Но здесь был другой случай, потому что по таким нестандартным обстоятельствам, в которых они оказались, где одним днем отделаться не получилось, было решено предоставить ей возможность воспользоваться общими душевыми (разумеется, под конвоем женщин-надзирателей: одно лишнее движение – и ты рассматриваешь трещинки на кафеле), и размазанной по лицу маски прошмандовки как не бывало. В голову опять полезли мысли о квартирантах. Самоуверенная стерва – раз, дамочка с психозом – два, и теперь сопливая девочка-подросток – три. Едва ли сидящая перед ним активная в данный момент личность – то, что ему нужно. - Вы знаете, почему вас задержали? «Лаура» встрепенулась и даже чуть подалась вперед, жалобно и даже с толикой возмущения смотря на Антонио, будто он был главным в этом деле, и лишь от одного его слова могла решиться ее судьба. - В том-то и дело, что нет! Ну разрисовывали мы никому ненужные и давным-давно никем не используемые составы, - затараторила она, – это же не повод за решетку бросать! За это срок же не дают, и я не совершеннолетняя к тому же. И даже не помню, как меня схватили – закемарила после работы в пекарне, а проснулась уже тут. Значит, вы меня спящую схватили, а не на месте преступления меня за руку поймали! Как же так-то? Или… Она прервалась, резко втянув в себя воздух, и конец фразы она произносила уже на последнем издыхании, и начало нового вопроса просто потонуло в спертом дыхании, что его даже не было слышно и по ошибке можно было принять за остатки вытолкнутого из легких воздуха. Она снова открыла было рот, чтобы продолжить, но осадила себя. Влага на ее лице высохла, и она вроде даже самую малость расслабилась, поняв, что на нее не стали кричать с самого начала, и бить, вроде, не собираются. - Ответ неверный, - Антонио все решил попытать удачу. – Вас задержали с поличным на краже драгоценностей в особняке Феликса Лукашевича. Рискну предложить, что Вы сами сдались полиции. Девушка замерла, склонив голову набок и широко раскрыв в удивлении глаза, становясь похожей на сову. Отмерев, она осторожно и будто бы сомневаясь в сознательности и достоверности слов по отношению к ней, произнесла: - Я, конечно, слышала, что по радио крутили новости про кражи со взломом, и преступника до сих пор поймать не могут… Она сглотнула, и Антонио готов был поклясться, что она проглотила сейчас остаток фразы «…потому что некоторые плохо работают», и будь она чуть наглее и увереннее, то в ее глазах бы промелькнул укол в их сторону. - …но я-то здесь совершенно не при чем. Как бы я смогла все это провернуть, да и какой мне с того прок? Карьедо хотелось взвыть. Второй допрос впустую. Вернее, не то чтобы впустую – наружу всплыл третий квартирант, если это все же не большой наеб со стороны одной единственной очень наглой женщины, которой вздумалось поиграть. Но добраться до истины стало делом принципа. Вторник не задался, а до приезда психиатра еще два с кепкой дня. Идя на допрос в среду, Антонио не был уверен, что ему стоит брать с собой новый бланк для записи ее данных, потому что надежда увидеть ту персону, которая ему нужна, растаяла, как туман к полудню. А лично для себя он смирился с мыслью, что это размножение личности, и к кому он придет сегодня – одним высшим силам известно. Однако войдя в нагоняющую тоску комнату, он сразу понял, что перед ним сидит четвертый квартирант, стоило ему бросить на нее беглый взгляд. Это была не агрессивно-маниакальная «Эмма», не напряженная и одновременно наивно-доверчивая «Лаура» и даже не нужная ему самоуверенная пока что безымянная стерва. Женщина перед ним сидела ровно, будто она была не прикована наручниками к стулу, а пришла на собеседование, расслабленно, но в ее позе читалось равнодушное спокойствие, отдающее скукой. - Имя, - коротко бросил он. - Манон, - в той же манере ответила она. Имя, произносимое как стон, тягучее, как цветочный мед, который медленно стекает с ложки, когда зачерпываешь его с избытком. - Вы знаете, почему вас здесь держат? Если в ее затянутых поволокой зеленых глазах, затягивающих как болото, и промелькнула какая-то эмоция, то Карьедо идентифицировать ее так и не смог. - Знаю, но мне бы хотелось услышать вашу версию, - выдала она глубоким грудным голосом. - Кража со взломом, - в который раз повторил он, уже не утруждая себя расписыванием ситуации. Оно же не звучало как вопрос, ведь правда? Антонио устал повторять одно и то же, и никогда не попадать в лунку, будто он стал жертвой какого-то дешевого фарса, где ему подсовывают одинаково загримированных актрис с разными ролями и велят гнуть свою линию. Девушка же рассмеялась, коротко и звонко, словно он только что отмочил крутую шутку, но глаза-болота даже не переняли на себя и тени улыбки. - Я слышала об этой нашумевшей новости, - она ухмыльнулась. – Но даже если бы я такое и совершала, то едва ли добилась своей цели. - Какой же? – внутри у Карьедо засвербело неприятное чувство, которое говорило не поддаваться и не узнавать ничего, но с мертвой точки без этого не сдвинуться. - Эксперименты, - «Манон» вздернула подбородок в желании показать свое превосходство, гордость за свои действия. – Я ученый, и желание проверять все свои теории для меня само собой разумеющееся. Но вопреки ее очевидным движениям, в ее глазах он уловил первые поддающиеся описанию четкие эмоции – насмешку и горечь, сочетание того, что, в общем-то, особо не сочетается. - Я не знаю, как меня привели сюда без моего ведома, - продолжила она, и в голосе ее засквозило сожаление, - но мне все равно незачем отпираться – рано или поздно меня бы загребли. Мне все равно, что будет со мной, мне жаль моего теперь неполученного результата, хотя я была довольно далека до него – тяжело ставить социальные эксперименты. Я уже подумывала сменить метод, но сейчас это уже неважно, хотя мне нравился мой прежний способ – взрывы. Ничто так не обнажает истинную человеческую натуру как паника во время катастрофы… После слова «взрывы» Антонио ее уже не слушал, потому что внутри него взорвалась его собственная атомная бомба, как в Хиросиме и Нагасаки. Будь он в дурацком шоу-викторине, его бы осыпало блядским конфетти, и заиграла бы дебильная радостная музыка, потому что он только что, кажется, сорвал куш. Только приз – не деньги, а закрытие разом двух самых сложных и глухих дел, которые как заноза в жопе, мешают всем жить – дело о маньяке-Потрошителе и террористе. В одном из таких взрывов умерла его бывшая жена, а Франциск, который взял себе это дело, многое бы отдал, лишь бы взглянуть в глаза «Манон», потому что невинной жертвой этого гребанного научного фарса была его родная сестра, которая как раз и являлась бывшей женой Антонио. - Ты тварь, - тут же отбросив все уважительные формальности, выплюнул он, когда красная пелена спала с глаз, а в ушах перестала стучать его собственная кровь. Как только «Манон» поняла, что ее следователь больше не ними, она прекратила говорить и терпеливо ждала, когда ее снова будут готовы слушать или выдадут хоть какую-то реакцию. После оскорбления, врезавшегося в нее как звонкая пощечина, в глазах-болотах что-то всколыхнулось. - Не полиции меня осуждать! – вскрикнула она, дернувшись вперед настолько, насколько позволяли ей скованные руки. – Где вы были, когда заживо сжигали мою семью? Почему их убийцы до сих пор на свободе? - Но это не повод теперь убивать всех подряд! – Антонио так же сорвался на крик, более не имея сил и желания сдерживаться. Он нашел причину горечи, которая подтачивала его изнутри методично, как вода камень, и это было во стократ хуже, как если бы она была похожа на острую зубную боль. Он и Моник были теперь чужими людьми, и хотя отношения между ними стали после развода напряженно-равнодушными (встреться они случайно на одной улице, то просто прошли бы мимо друг друга), и ни о какой остаточной любви и речи быть не могло, но внутри все равно вспыхнула горькая ярость. Он сорвался, он проиграл, он ведет себя, как Альфред несколько дней назад, но ему все равно. Продолжать сегодняшний допрос дальше бессмысленно. Запустив в стену пустую папку с незаполненным листом, Антонио стремительно вышел из комнаты, громко хлопнув дверью. Не приведи Господь, если он снова станет говорить с «Манон». - Это обещает быть интересным, - промурлыкал женский голос, стоило Антонио войти в допросную комнату в полдень четверга. После вчерашнего его глодала совесть и стыд за собственную несдержанность и непрофессиональное поведение, и он все оттягивал момент, когда ему надо будет посмотреть на нее, но от прозвучавших интонаций и тембра он вздрогнул и все же невольно поднял взгляд. С закинутыми на стол скрещенными ногами, ее расслабленная поза говорила о полном владении ситуацией, дерзкая ухмылка отражала ее уверенность в себе, яркие искорки задора в зеленых глазах показывали искренне удовольствие от ситуации в целом. Здравствуй, безымянная преступница с первого дня. - Я Анри, - она подмигнула, - а Вас как зовут? Антонио даже опешил слегка от такого разворота событий, и от неожиданности даже назвал ей свое полное имя. Но эта наглость ему не понравилась – за кого она их держит и что вообще о себе думает? - Уберите ноги со стола, - указал он кивком головы на эти самые стройные ноги и дождался исполнения своей просьбы, прежде чем сесть на стул. – И раз уж мы так кстати разобрались с именами, не вижу смысла спрашивать «почему вы здесь» и перейду к другому вопросу: зачем? «Анри» захихикала и медленно подалась вперед, упираясь грудью в край столешницы, и если бы не наручники, то она бы поставила локти на стол, а подбородок уперла в сжатые в кулачки ладони. - А где тот молоденький сержантик? – проигнорировала она вопрос. - Отстранен от дела, - осторожно ответил Антонио. Не говорить же ей, всей из себя такой уверенной в себе, что из-за своего срыва от ее провокаций он не довел задание до конца, но она это и так прекрасно понимает. Это видно по ее кривящимся в лисьей улыбке губам, но после его ответа они округлились в притворном удивлении, приняв форму буквы «о». - Как жаль, - протянула она, - дразнить его было довольно весело. - Это не относится к делу, - оборвал ее Карьедо. – Повторюсь: зачем нужно было совершать кражи в особо крупных размерах? - Ой, да брось, кэп, - она склонила голову на бок, игриво сияя глазами, будто знает все на свете, включая самого Антонио. – Тебе же совсем не это интересно. Антонио показалось, что воздух в комнате сгустился, сдавливая его голову. При всей своей несерьезности, энергетика «Анри» была мощной, давящей, она хотела вскрыть ему черепушку, как ножом консервную банку, препарировать и выудить из него что-то нужное ей, однако это чувство все равно отличалось от того, что нагоняла «Эмма». «Эмме» хотелось крови, хотелось кишок, резни и ее личного правосудия, но она, черт побери, чокнутая. Чего добивается «Анри» - только «Анри» и известно. Хотя она отчасти права - спрашивать «зачем» особо толка нет, потому что воровством люди занимаются по вполне определенным причинам, да и к делу это если и относится, то довольно косвенно и сейчас уже мало на что может повлиять. - Почему Вы дали себя поймать? – выдохнул Антонио. Неприятное ощущение ковыряния в его мозгах исчезло. - Мне скучно, - честно ответила она, капризно скривив губы. – Я работаю в баре, наслушалась столько гадких вещей по истинным мыслям этих людей, и это кажется мне… несправедливым. А охранные системы у них поинтересней, чем в банках да обычных ювелирных магазинах, а раз подсев на адреналин, когда ты играешь со временем, то слезть с него становится очень сложно. Разве не интересно проверить собственные возможности? Девушка говорила проникновенно, доверительно, с такой разве-это-плохо-интонацией, будто Антонио и правда мог ее понять. Глаза-изумруды смотрели на него пристально, будто хотели докопаться до его стержня и найти там одобрение или согласие. Но Антонио хотелось оставаться невозмутимым и спокойным, хотя, по правде сказать, эмоционально он был истощен. Ее слова напоминали чистосердечное признание, дело можно было бы назвать закрытым – будь «Анри» одной единственной владелицей этого тела, то ей бы впаяли срок с учетом неоднократного совершения преступления, но его уже это не касается. То, что он в итоге докопался до правды и той личности, которая была ему нужна, приносило ему чувство морального удовлетворения и освобождения – так он себя чувствовал, когда самостоятельно довел до завершения свое первое дело. Дежурство Антонио выпало в ночь с четверга на пятницу, как раз после последнего во всех смыслах допроса. К счастью ли, к сожалению ли, но вызовов поступило всего ничего, да и те были пустяковыми и его присутствия не требующие, поэтому он просто лежал на кожаном диване в своем кабинете и слушал тиканье настенных часов. Было начало пятого, вот-вот должно было начать светать, и через несколько часов ожидалось прибытие Брагинского и прощание с головной болью всего отделения. Карьедо работал в полиции не первый год, но именно эту неделю он мог назвать одной из самых тяжелых, чуть ли не наравне с тем временем, когда он только начинал – был никем и звался никак, когда после тяжелой работы был морально уничтожен, изнасилован, пережеван и выплюнут этой системой. Время перед рассветом самое тихое не только в плане вызовов, но и в плане угасания всякой жизнедеятельности внутри здания. Тихие, слепые часы, когда никто не следит за мониторами камер, не справившись со сном (что взять с этих зеленых неопытных салаг), имеющиеся задержанные не капают на мозг своей болтовней. В этой неестественной мертвой тишине стук каблуков туфель Антонио ощущался как набат, как удары гонга. Он и сам не понял, зачем идет к ее камере – казалось бы: радуйся, через несколько часов это больше не будет твоей проблемой, психиатр признает ее психическое расстройство и недееспособность, и девушку загребут в его обитель, но ноги сами вели в это крыло. Почему-то это виделось ему необходимым, значимым, нужным. В последний раз увидятся, чего уж там. Светало. Ночная мгла в ее одиночной камере разбавлялась первыми намеками на рассветные лучи, позволяя увидеть очертания предметов и ее самой. Девушка полусидела на койке, подложив под спину подушку, и что-то бормотала себе под нос – молилась ли, напевала или снова отвечала что-то своим голосам в голове. Антонио не знал, кто именно сейчас владеет телом, и кто из них четверых ее настоящая личность, поэтому про себя называл ее всеми именами сразу – Лаура-Эмма-Анри-Манон. Эта Лаура-Эмма-Анри-Манон, стоило ему подойти вплотную к решетке, перестала пялиться в незабудковое небо с тонкой полоской красно-рыжего солнца на горизонте – в это время года рассветает быстро, светлеет с каждой секундой – и обратила свой взор на него, уставившись своими зелеными глазами, поддернутыми задумчивой поволокой, как у Манон. Но согнав с себя сонную дымку, она поднялась с места и медленной самоуверенной походкой Анри приблизилась к нему, облокотившись руками о толстые прутья, достаточно широкие для того, чтобы просунуть между ними руку, но слишком узкие, чтобы пролезла голова. - Чем могу помочь? – тихо спросила она с детской наивностью Лауры, уставившись на него с любопытством во взгляде. - Ничем, - коснувшись лбом металла решетки, ответил Антонио, внутренне все еще пытаясь хотя бы для себя понять, зачем же он все-таки пришел. – Сегодня Вас заберут в лечебницу, и, скорее всего, это наша последняя встреча. - Вот как, - хмыкнула она, и ее взгляд озарился хитрыми искорками, будто ей в голову пришла какая-то замечательная и коварная идея. Он был выше ее на целую голову, поэтому она резко взметнула руки вверх, крепко вцепившись в прутья, с прыжком подтянулась на руках и впилась своими губами в его губы, языком проникая в его приоткрытый рот. От неожиданности он опешил, окаменел, и прежде чем успел что-то предпринять (эй, мужик, ты же ведь не собирался отвечать на ее поцелуй, да?), она сама отпрянула от него и, глядя на его ошарашенное лицо, рассмеялась дико, торжествующе, маниакально. - Просто шедевр мирового охуизма, - выдала она и снова взорвалась полу безумным смехом Эммы, который взрезал ножом полотно тишины, которым было накрыто это место. Этот смех послужил ему отрезвляющей пощечиной, и, полностью придя в себя, Антонио резко вытер рукавом горящие от неожиданного, но определенно страстного поцелуя губы. Внутри вспыхнул огонь возмущения, гнева, недовольства и, черт побери, неловкости – мысль о том, что его развели как юнца, неприятно опаляла внутренности. Чтобы не натворить дел, Антонио резко развернулся на каблуках, и решительно зашагал прочь, успокаивая себя тем, что до его полного освобождения осталось всего несколько часов – никогда еще мысль о скором приезде Брагинского так приятно не грела душу. Лаура-Эмма-Анри-Манон продолжала смеяться, и этот грудной заливистый смех ударялся ему в спину, как горячие камни.