Каждый день — это меткий выстрел И выверен прицела створ.
Этот город как западня. Как паутина, липнущая к лицу. Он живет своей жизнью, по своим законам, в своей системе координат, он застрял где-то в своем измерении пространства и времени. В этом городе нет солнца. Только вечный дождь, льющийся из свинцовых туч, заслонивших небо. В полночь город засыпает. Медленно, один за одним, следуя заведенному порядку, гаснут оранжевые огни фонарей, сворачивая от краев к центру растянутые нити света, погружая улицы в густую мглу сырой ноябрьской ночи. Непроглядная тьма ложится на сутулые спины домов, длинными косыми тенями тянется она по проспектам и площадям, тонущим в проклятье бесконечного проливного дождя, что льется с самого начала времен, барабанит по крышам, пузырится в лужах, поднимается удушливым паром от канализационных решеток. Льющаяся с неба вода смывает все краски, стирает границу между красивым и безобразным, превращая все в бесформенную слякоть, серое, бесцветное месиво. Промозглый ветер зловеще воет в водосточных трубах, бросает в стекла мелкие камешки и каштаны, срывает с деревьев листья, закручивает их в вихре, перебрасывает с места на место, смешивает с грязью и снова поднимает с мокрой земли. Грузное небо так низко висит над крышами, что цепляется обрывками тяжелых лиловых туч за телевизионные антенны, путается в проводах и рискует каждое мгновение обрушиться на землю, придавить своей безразмерностью. Молния ломаной линией рассекает его на части, острой иглой прошивает волокнистую канву небесного полотна, и на одно неуловимо короткое мгновение озаряется ослепительно-белым светом. Можно увидеть, как в одном из окон, в голубоватых отблесках электрических вспышек, мелькает странная тень. Может быть, ветка. Может быть, цветочный узор кружевной занавески. Может быть, просто угол резного стула. Странное черное пятно расплывается кляксой в серебристой глубине старинного зеркала. Становится все больше, заполняет всю отражающую поверхность. Выходит за его пределы черным тягучим дымом, стелется по коридору, постепенно обретая очертания невысокого существа в черном плаще. Вроде бы — человек. Но в ночи ни в чем нельзя быть уверенным. На лице у него — черная маскарадная маска. Бесшумно передвигается он по комнатам, доходит до спальни. Встает возле постели. Смотрит на спящую девушку, которая даже не подозревает, что мгновения жизни ее сочтены. Человек достает револьвер, вставляет патрон, прокручивает барабан, вскидывает руку в черной кожаной перчатке. Все это он проделывает с какой-то театральной медлительностью, наслаждаясь каждым движением, каждым звуком, каждой секундой этой сцены. Он здесь режиссер. Он здесь актер. Он зритель. И главный критик. Он взводит курок, в тишине спальни щелчок кажется слишком громким. Девушка что-то бормочет во сне. Человек склоняет голову. Он ждет. Вслушивается в нарастающий шум за окном. Тихо, вкрадчиво, как шелест листвы, как рассыпающийся в пальцах песок, как шорох набегающих на берег волн, издалека, из глухой глубины, зарождается мягкий звук, он подкрадывается медленно, осторожно, постепенно обретает силу, становится тверже, громче, как скольжение автомобильных шин по влажному асфальту, как стук каблуков по мостовой, он заполняет звенящий воздух тревожным гулом, он разрастается, становится шире, больше, объемнее, и вот уже он сотрясает город громогласным ревом дикого, сорвавшегося с цепи зверя, огромного чудовища, пожирающего все на своем пути. Его грозовой рык, барабанный бой отражается от каменных стен, резонирует тонким звоном от подрагивающих стекол. Раскатистый, могучий гром разрывает покой уснувшего города, взрывает его, выворачивает наизнанку, наполняет сердце неистовым ужасом и в то же время диким восторгом, и, переполненный этим пульсирующим экстазом, электрическими разрядами в кончиках пальцев, человек стреляет. Выстрел звучит в унисон с этой ураганной, грохочущей музыкой непогоды, растворяется в мощном крещендо, вырывает из узкого дула револьвера сноп ярко-красных искр, осыпающихся на пол. Человек манерно сдувает невидимую струйку дыма, выверенным, точным жестом убирает револьвер за пояс и с наслаждением смотрит на дело рук своих. Новая вспышка молнии голубоватым свечением озаряет постель, на которой так безмятежно, так спокойно лежит бездыханная девушка, свободно раскинув в стороны руки. На губах все еще блуждает нежная, сонная улыбка. Белокурые волосы разбросаны по подушке. Она прекрасна, она невинна, она совершенна, как фарфоровая кукла, и так же, как фарфоровая кукла, —мертва. Человек любуется ею, гладит по холодеющей щеке. И, взмахнув на прощание рукой, человек исчезает, растворяясь в собственной тени. ***Каждый день ты просыпаешься с мыслью: «А не последний ли это день?» Ты чувствуешь себя, как будто у тебя На спине татуировка — мишень.
На следующий день, едва зажгли фонари, стало известно об убийстве Кэтрин. Эта новость взбудоражила весь город. Еще бы! Неслыханное событие! За сотни лет существования города в нем никогда не происходило ничего страшнее прокисшего молока. И вдруг — убийство. Все жители были в смятении, особенно эта новость задела Реджину Миллс, мэра города. Придерживаясь той единственной неоспоримой истины, что все люди смертны, она, разумеется, не собиралась горевать о безвременной кончине Кэтрин, да и личность убитой ее мало интересовала. Но вот тот оскорбительный факт, что какой-то умник, возомнивший себя вершителем судеб, нагло нарушил закон на подвластной только ей территории — просто выводил из себя. Это было вызовом, плевком в безупречную репутацию градоначальника. И Реджина никак не могла допустить, чтобы какая-то дерзкая песчинка разрушила отлаженный и выверенный часовой механизм жизни города. Ее города. В зале суда собрали экстренное совещание. Пришли все жители. Они бурно обсуждали, выдвигали свои версии, спорили, даже плакали, а главный арбитр — мистер Голд — печатал все на золоченой пишущей машинке, беспристрастно наблюдая за всем с загадочной и немного отстраненной улыбкой, будто происходящее развлекало, но нисколько не беспокоило его, и он фиксировал особенно примечательные моменты. Новый шериф Эмма Свон тут же приступила к расследованию, бубня про себя магическую формулу: «Орудие. Возможность. Мотив. Орудие. Возможность. Мотив.» Нужно было собрать воедино все составляющие преступления, и тогда, возможно, тайна будет раскрыта, по крайней мере, именно так и происходило в учебнике по криминалистике и детективных сериалах, которые Эмма смотрела залпом, тренируя свою интуицию и угадывая убийцу с первого его появления в кадре. К сожалению, реальные преступники редко следуют канонам телевизионного сценария, потому их злодеяния трудно разложить на акты, и блестящая хитроумная детективная история быстро превращается в бесцветный протокол. Эмма сидела за столом кабинета. Курила волшебную смесь, благодаря которой могла перемещаться в пространстве и времени, совершая мысленные эксперименты. Она закрыла глаза, перенесясь на место преступления и внимательно все там осмотрела, надеясь не упустить ни одной детали. Сигаретный дым тонкой струйкой устремился в потолок. Орудие. Первым делом Эмма осмотрела тело жертвы. Даже после смерти Кэтрин выглядела привлекательной и совсем не была похожа на те опухшие трупы, что приходилось изучать на практике в морге. И это еще больше угнетало. Молодая, красивая девушка, которая о чем-то мечтала, к чему-то стремилась, любила, но ее любовное ложе обратилось теперь в смертный одр, и с этим невозможно было поспорить, невозможно было что-то исправить или изменить. Теперь Кэтрин просто труп, материал для работы шерифа, и, придерживая подрагивающими пальцами пинцет, Эмма извлекла из ее груди револьверную пулю 45 калибра. Никаких опознавательных знаков, зазубрин, отметин. Тщательно обследовав комнату, Эмма нашла под ножкой зеркального трюмо рядом с тем местом, где предположительно мог стоять убийца, заколку-невидимку, в которой застрял черный короткий волос. Возможность. Каждый мог незаметно проникнуть в дом жертвы. Дверь не была взломана. Значит, Кэтрин, как и многие другие беспечные жители, не закрывалась на ночь. Никто здесь не беспокоился о безопасности. В городе никогда не происходило ничего плохого. Он был закрыт для въезда и выезда, и никто из чужаков не мог проникнуть сюда, как никто и не мог спешно покинуть этот город, а значит, преступник все еще оставался здесь и даже был на этом совещании. Эмма открыла глаза, вернувшись в зал. Мотив. С этим было труднее всего. Городок был небольшой, жители знали друг друга и, конечно, знали все друг о друге. О Кэтрин никто не мог сказать ничего плохого. Разве что…. Рассказывали, что года два назад Кэтрин была помолвлена с Дэвидом Ноланом. Но потом, почти накануне свадьбы, они расстались. С тех пор Кэтрин вела тихий, уединенный образ жизни. О ней ничего не было слышно, и друзей у нее не было. Так кому же могла помешать безобидная затворница? Причины могли быть у Мэри Маргарет Бланшард. Именно она была той разлучницей, в объятиях которой Дэвид и нашел свою истинную любовь. Но кто знает, может быть, чувства его к бывшей возлюбленной еще не остыли, потому Мэри Маргарет и решилась избавиться от нее, чтобы спасти свое счастье, несомненно. О! Сколько ужасных преступлений и жестоких убийств было совершено ради этой самой любви! Сколько подобных дел раскрыла Эмма… По правде сказать — ни одного настоящего. Эмма лишь недавно стала шерифом, и это было ее первым рабочим расследованием. И то, что казалось таким легким, понятным и до смешного очевидным в сборнике детективных задачек по логике, на практике оказалось запутанным, гордиевым узлом, связанном из ядовитых змей. И разрубить его было вовсе не самым простым решением. И вроде все складывалось одно к одному, но Эмма отчаянно не хотела верить в виновность Мэри Маргарет, она не могла даже представить, что та способна совершить такое зло. Ведь Мэри помогла Эмме освоиться в этом странном городишке.Ты задаешь себе старый вопрос: «Ну и как будем дальше жить?» И ты сам себе отвечаешь: «Все это глупости, их нужно забыть.
» Эмма попала сюда случайно. Просто ехала на машине, пытаясь убежать от очередной реальности своей скучной, неудавшейся жизни, настраивая радио на джазовую волну, как вдруг что-то зашипело в динамиках, стрелки на приборах запрыгали с какой-то неестественной амплитудой, панель разогрелась до красноты, да и руль вдруг стал вырываться из рук и поворачивать, как ему вздумается. Эмма резко вжала педаль тормоза, шины проскрежетали по асфальту, что-то вспыхнуло перед глазами, раздался хлопок, машину тряхнуло и подбросило, закружило в плотном вихре. Все замельтешило, закачалось, запрыгало, Эмма потеряла сознание, а когда вновь открыла глаза — все изменилось. Она ехала солнечным днем, а теперь вдруг попала в дождливые сумерки. Вместо оживленного шоссе с бесконечным потоком машин перед ней расстилалась пустынная дорога с одинокой желтой линией посередине. Эмма хотела повернуть назад, но за спиной сомкнулся непроходимой стеной темный и мрачный лес. Все это было крайне подозрительным, странным и совершенно непонятным, Эмма даже подумала, что, наверное, уснула и видит бредовый сон. А может, и того хуже — она сошла с ума или умерла. Но этого нельзя было выяснить в одиночестве, потому Эмма решила просто ехать прямо, надеясь, что эта странная дорога выведет ее хоть куда-нибудь. Рано или поздно. Когда-нибудь. Желтый жук рассекал черно-белые страницы нуарного комикса. Кто-то перелистывал их, спеша заглянуть в конец, и мокрый асфальт скользил под колесами, как глянцевая бумага под торопливыми пальцами. И вскоре Эмма увидела столб с резной табличкой: «Добро пожаловать в Сторибрук». Наверное, так назывался Ад в этом мире. Постепенно из кромешной темноты сквозь косые линии дождя стали вырисовываться угловатые контуры домов, и вот весь город ощерил зубастую пасть и проглотил Эмму. Ее машину, ее тело, ее сущность. Магнитола перестала шипеть, уловив волну с аудиосказками. Мягкий, чуть хрипловатый, баюкающий мужской голос рассказывал добрые сказки. И как раз на словах о Белоснежке — на перекрестке появилась девушка, подходившая под описание. Черные, как вороново крыло, волосы. Белая, как первый снег, кожа. Красный, как кровь, румянец. Несмотря на проливной дождь, от которого она промокла насквозь, на алых губах ее играла жизнерадостная улыбка. Она сияла изнутри каким-то добрым, ангельским светом, в нее так легко было влюбиться и так легко было довериться ей, и, повинуясь душевному порыву, Эмма чуть притормозила и пригласила девушку в машину, спасая от непогоды. Девушка немного растерялась и вслух удивилась тому, что никогда раньше не видела Эмму в городе, и это странно, ведь сюда никто никогда не приезжал, но, вглядевшись в лицо Эммы и, вероятно, не увидев в ней ничего подозрительного, добродушно улыбнулась. Так они и познакомились. Девушку звали Мэри Маргарет. Эмма спросила у нее дорогу до ближайшей гостиницы. Ехать было недалеко. Гостиница выглядела, как зловещий особняк с призраками, который пытался скрыть свою демоническую сущность за миленькой разноцветной вывеской. Но свет неоновых огней не обманул Эмму, она нутром чувствовала опасность, скрывающуюся за тяжелыми бордовыми шторами. Но разгадать эту тайну ей не удалось, потому что мест в гостинице не оказалось. Недоверчивая старушка за стойкой регистратора с подозрением оглядела Эмму. Дескать — не припомнит она, чтобы в городе появлялись туристы, дескать раньше-то новых гостей видом не видывала, слыхом не слыхивала, а нынче они сами на порог пожаловали… И это не сулило городу ничего хорошего. Старушка как-то нехорошо щелкнула зубами и сверкнула глазами. Эмма поспешила покинуть не слишком гостеприимное место и, выйдя оттуда, чуть не была раздавлена упавшим на нее зданием, которое оказалось всего лишь плоской картонной декорацией с нарисованной дверью. Или Эмме так показалось, потому что уже через мгновение — все было, как прежде. Неоновая вывеска поблескивала разноцветными фонариками, обещавшими посетителям вкусный обед и теплую постель, если, конечно, вас зовут не Эмма Свон. К счастью, Мэри Маргарет не успела уйти далеко и предложила Эмме пожить пока у нее. Поселила ее на втором этаже своего кукольного домика, где она жила вместе с Дэвидом.Каждый день это — меткий выстрел, Это выстрел в спину, это выстрел в упор. За все эти годы можно было привыкнуть, Но ты не привык до сих пор.
Они были прекрасными соседями и добрыми друзьями, так что теперь, когда пришлось выносить Мэри Маргарет приговор, Эмма медлила с ответом. И все же жители говорили, что у Мэри Маргарет был повод ненавидеть убитую. Больше всех за эту версию выступала Реджина. Казалось, будто она знала о жителях даже больше, чем они сами о себе знали. Она говорила, что хоть Дэвид Нолан оставил свою невесту, но время от времени он все же навещал свою бывшую возлюбленную, оказывал ей определенные знаки внимания. Дэвид, к слову, даже не отрицал этого, но уверял, что поддерживал с Кэтрин исключительно дружеские отношения, ведь даже расставание не могло перечеркнуть всего, что когда-то связывало их. Да и Мэри Маргарет, полностью доверяя мужу, не была против этих встреч. Да, она знала, что Дэвид общается с Кэтрин, но вовсе не ревновала к ней. Она чуть не плакала, пытаясь убедить всех в своей невиновности. И это почему-то казалось особенно подозрительным. Эмма была в растерянности. Но Реджина настаивала, что надо заканчивать это дело, как можно быстрее, по горячим следам, ведь ей совсем не хотелось портить статистику города полицейской волокитой. К тому же — заколка, найденная на месте преступления, принадлежала Мэри Маргарет, так что мнение было однозначным — она виновна. Кроме Эммы, только Дэвид Нолан так не смог обвинить свою любимую жену в убийстве, и проголосовал против Виктора Вейла, утверждая, что доктор пытался ухаживать за Кэтрин, но получил отказ. Впрочем, это обвинение было скорее жестом отчаяния, чем истинным подозрением. Сама Мэри Маргарет поддержала мужа и тоже проголосовала против Вейла. Но это было неважно. С тяжелым сердцем Эмме пришлось согласиться с решением большинства. Так Мэри Маргарет оказалась за решеткой. Увы. Это не спасло город. На следующее утро Голд объявил новую жертву. На этот раз был убит охотник Грэм. И почерк преступления был тот же: Выстрел в сердце. Мгновенная смерть. Эмма обыскала хижину. Одна из половиц на полу расшаталась, из нее торчал ржавый гвоздь, за который зацепился клочок красной ткани, из которой делают походные плащи. Все покосились на Руби. Известную любительницу бродить по лесам в вызывающе красных нарядах. Рассмотрев же ее плащ, Эмма заметила оборвавшийся лоскут, и это казалось неопровержимым доказательством ее вины. Тем более, что между Руби и охотником часто возникали конфликты. Все потому, что в лесу жила стая волков. И многие жители утверждали, что видели, как опасные хищники беспрепятственно бродят по городу и нападают на мелких животных. Горожане были обеспокоены этим, и Реджина дала охотнику задание уничтожить волков. Это очень разозлило Руби, она жила как раз на окраине города и подкармливала волков, одного даже поселила у себя дома, как сторожевого пса. Она говорила, что волки не опасны для людей и не станут нападать, если их не провоцировать. Но люди боялись, а Грэм еще и подстегивал этот страх ужасными историями из своей жизни, как он находил изуродованные трупы заблудившихся в лесу путешественников, которых дикие волки загрызли и выпотрошили. И теперь, когда Грэм был убит, не было никаких сомнений в том, кто больше всего желал его смерти. Руби не признавала свою вину. Она говорила, что ей ни к чему убивать Грэма, вместо него придут другие охотники, которые точно так же будут истреблять волков. Эмма готова была ей поверить. Она была уверена, что убийство Грэма как-то связано с убийством Кэтрин, а у Руби не было мотивов убивать ее. Значит, искать надо было кого-то другого. Но кого именно — Эмма даже не представляла. Реджина предполагала, что Руби просто запутывает следствие, в точности повторив картину убийства Кэтрин, чтобы возникли подозрения о связи, которой в действительности нет. Присяжные снова поддержали ее. Сама Руби голосовала против Дэвида, считая, что именно он горячо рвался занять место охотника. И все же большинство отправило ее в клетку. Но снова мимо. Эмма бродила с фонарем среди толпы и выискивала человека, чувствуя себя маргинальным философом Диогеном или того хуже. Она попросила Реджину хотя бы отменить комендантский час, не выключать свет, чтобы по ночам люди не боялись темноты, в которой мог скрываться убийца. — Свет по ночам отключается в целях экономии электричества и снижения налогов. Никто не собирается переплачивать за вашу некомпетентность, — сурово отказала ей Реджина. — Ищите убийцу днем, тогда нам не придется бояться его ночью. Есть множество способов найти иголку в стоге сена. Можно провести по копне металлоискателем или магнитом, можно попросту сжечь ее, но вот найти иголку с необходимым диаметром игольного ушка среди иголок (часть из которых — от шприцов с наркотиками) — вот это была задача для пытливого ума. Так говорил персонаж одного из сериалов, и Эмма была с ним совершенно согласна, пытаясь найти, а точнее — угадать убийцу. Она теряла всякую веру в расследование. Временами ей казалось, будто ее поместили в какую-то экспериментальную игровую комнату и проводят странный эксперимент. Будто с ней играли в какую-то азартную игру, не объясняя правил. Разложили на столе игральные карты, и когда беспристрастный крупье называет карту — эту карту сбрасывали со стола. И человек умирал. Эмма проигрывала, кто-то за ее спиной будто видел все ее козыри, и она ничего не могла противопоставить невидимому сопернику. Эмма всматривалась в лица собравшихся людей, выискивая хоть малейший намек на причастность, но у всех в глазах читался только страх. Он ослеплял, заставлял нервничать и совершать ошибки. Эмма настаивала, что в этих убийствах должна быть связь, поэтому надо искать общий замысел преступления, а не частные мотивы. И все равно ей приходилось закапываться в деталях, потому что надо было успокоить жителей, чтобы не думали они, что правосудие бессильно и ничего не может предпринять против убийцы, который будто насмехается над всеми. Действия Эммы были несколько беспорядочны и суетливы, она вела себя, как новичок, который слишком рьяно пытается показать себя. Собственно, так оно и было. Как так вышло, что Эмма вдруг стала шерифом, едва-едва освоившись в Сторибруке? Это и было самое удивительное! Никто не мог вспомнить, почему это произошло. Просто какие-то массовые провалы в памяти. Когда Эмма только в первый раз вышла на улицы Сторибрука — ее встретили тревожным молчанием и перешептываниями за спиной. Говорили, что это недобрый знак, что она пробила защиту города, ведь раньше никто никогда не появлялся в Сторибруке и никто не покидал его. И чем больше Эмма общалась с людьми, тем больше странностей обнаруживала. Все утверждали, что городу больше ста лет. И этому можно было поверить, разглядывая архитектуру, в которой сочетались средневековые мотивы и современный разнородный дизайн, который можно было назвать одним емким словом «эклектика». Это иногда сбивало с толку. Бывало — Эмма ехала по улице и в какой-то момент вдруг понимала, что находится в каком-то древнем поселении. Вместо асфальтовой дороги — под ногами отбитая брусчатка, а то и вовсе — размокшая глина. Дома превращались в лачуги, а вместо машин разъезжали запряженные лошадьми повозки и кареты. И люди, наряженные в старомодные платья и кафтаны, становились похожи на персонажей детских сказок. Эмма даже пыталась заговорить с ними, но горожане были не слишком словоохотливы, да и когда все обратно возвращалось в «современность», отношение к ней не менялось. Люди не хотели разговаривать с Эммой. Боялись чего-то. Выискивали в ее глазах, в линиях на руках и прочих приметах предзнаменование какой-то лютой беды. А потом Эмма вдруг проснулась шерифом. Как будто кто-то во сне вкачал в нее нужную информацию и удалил ненужную. Причем Эмма заметила это не сразу. Сначала она просто проснулась, умылась, позавтракала, оделась, привычно нацепила на пояс кобуру, жетон прикрепила к куртке и отправилась в свой офис. Действовала на автомате. И только потом, случайно бросив взгляд на зеркало, висевшее на стене, вдруг задумалась — а что она, собственно, здесь делает? В руках она держала ручку и, кажется, что-то записывала, но что? Она просмотрела бумаги, лежащие перед ней на столе, где ее почерком были сделаны какие-то наблюдения и замечания. И вроде в них даже был смысл, но Эмма никак не могла его уловить. Пришлось прочитать несколько раз, чтобы вникнуть в эти новые открывшиеся обстоятельства. Так Эмма стала шерифом. Поначалу разбирала дела о пропавших велосипедах, которые впоследствии обнаруживались на задних дворах. Или искала древние пиратские сокровища, ориентируясь по карте на коробке овсяных хлопьев. В общем — ничего интересного. Пока не стали происходить эти чертовы убийства.Они стреляют в тебя, и стреляют метко, Стреляют из-за угла, стреляют в упор. За все эти годы можно было привыкнуть, Но ты не привык до сих пор.
Каждую ночь убийца сокращал численность населения на единицу, каждый день Эмма бросалась на его след и, конечно, отставала на шаг. В этот раз был убит тихий и добродушный доктор Хопер, хотя на месте убийцы Эмма бы убрала его в первую очередь. Доктор Хопер был психологом, то есть — знал самые сокровенные тайны всех жителей. И хоть он, конечно, свято соблюдал врачебную тайну, и все же, планируя серию убийств, было бы странно оставлять такого человека в живых. Эмме было неловко за такие мысли, и она поспешила приступить к рутинному расследованию. На месте преступления, под кроватью доктора Хопера, она нашла ультразвуковой свисток для собак. Таким пользовалась Круэлла. Все знали, что она была одержима собаками и хотела заполучить породистого далматина доктора Хопера. Она говорила, что собирается водить его по выставкам и полученные награды отправлять на благотворительность в помощь бездомным животным и детям, что, конечно, было неправдой. Доктор Хоппер отказывался продавать своего друга, и за это был убит. Виновность Круэллы казалась неоспоримой, подозрительно очевидной, тем более никто не испытывал дружеских чувств к этой помешанной психопатке, так что некому было за нее заступиться, да и она сама никак не стремилась оправдаться. Ее больше заботила судьба Понго, собаки Хопера. Она все спрашивала — куда же его теперь денут, но так и не получила ответа. Меч правосудия навис над ее черно-белой головой, и все зависело от слова Эммы. — Убийца — Генри, — выпалила Эмма тихо и в то же время так, что все услышали. Она давно подозревала, что все не так просто, что убийца провоцировал и дразнил ее. Для него убийства не более, чем шалость, детская игра, и тем страшнее было то зло, которое он совершал, ведь у него могло и вовсе не быть причин для убийства. Он убивал просто так, а значит, жертвой его мог оказаться кто угодно. И сам убийца мог оказаться кем угодно. Он мог быть человеком, которого никак нельзя связать с убитым или, наоборот, человеком, так сильно связанным с убитым, что сама мысль, что он может убить казалась бы кощунственной. Убийца вел себя, как безрассудный ребенок, который издевается над людьми, даже не понимая, что он действительно причиняет боль. Он устраивал смертельные розыгрыши и прятался за занавеской, подбрасывая следствию блестящие фантики фальшивых улик, на которые Эмма была вынуждена бросаться, не как собака на след, но как бестолковый котенок на красную точку лазерной указки на стене. Она отлично понимала, что все это ложь, неправда, что убийца играет с ней, нарочно сбивает с пути, запутывая сильнее, но она вынуждена была следовать его сценарию, делать хоть что-то, иначе в городе начнут возмущаться ее бездействием. Давить на нее, вымогая ответы. Но Эмма все же медлила… Все смотрели на нее выжидательно и напряженно, каждый миг ее молчания скатывался каплей пота по ее спине. Было очень душно, жарко. То, что Эмма собиралась сказать, было ей неприятно, больно и тяжело. Она глубоко вздохнула, закрыла глаза, не смея смотреть на того, кого собиралась обвинить. — Убийца — Генри, — повторила Эмма более решительно. По залу пронесся удивленный ропот, острые стрелы взглядов впились в десятилетнего мальчика, вжимая его в спинку кресла. — Что? — Реджина даже охрипла от изумления. Откашлялась. — Вы докатились до того, что подозреваете ребенка? Да. Эмма докатилась до того, что подозревает ребенка. Ей нравился Генри. Он производил впечатление хорошего, умного мальчика, и все же иногда в его взгляде проскальзывало нечто пугающее, неподвластное человеческой логике. Возможно, это влияние Реджины. А может быть, что-то другое… Эмма закрыла глаза и оказалась в своем кабинете. На столе были разложены документы, написанные вроде ее рукой, только содержание этих заметок по-прежнему казалось каким-то фантастическим бредом. В частности — там было написано, что Генри является ее биологическим сыном. Но Эмма этого не помнила. Вообще. Ни зачатия, ни беременности, ни родов… Как это можно было бы забыть? Но в голове было пусто. Ничего не сохранилось из прошлого, из того, что было с ней до появления в Сторибруке. А может, и не было. Эмма смотрела в мутное зеркало и не узнавала себя. Она точно жила чужой жизнью и никак не могла выпутаться из этого затянувшегося обмана. Кто она? Кто эти люди вокруг нее? Что она здесь делает? Кто оставляет записи в ее блокноте? Кто зажигает фонари в городе, разделяя бесконечное время на день и ночь? И где-то на задворках сознания она отчетливо видела объяснение всему, но оно ускользало, как утренний сон, который тщетно пытаешься вспомнить. И приходилось возвращаться обратно в зал, где скрипел пенопластом по стеклу металлический, въедливый голос Реджины. — И какие ваши доказательства, что Генри — убийца? — Генри вызывает меньше всего подозрений, поэтому, скорее всего, убийца именно он, — Эмма пожала плечами. — Блестящая логика! — Реджина издевательски похлопала. И так посмотрела на Эмму, что у любого, кто бы встретил этот взгляд, скисло бы молоко в холодильнике, кровь застыла бы в жилах и пропало бы всякое желание спорить, но только не у Эммы. Она упрямо стояла на своем. — Разве вы не видите? — убежденно говорила Эмма. — Генри странно себя ведет. Улыбается как-то неуверенно. И я заметила, что вчера доктор Хопер то и дело беспокойно поглядывал на него, будто сомневался, будто догадывался, что Генри, возможно, психопат и убийца. Только доктор побоялся перед вами высказать свои догадки, зная, как вы отреагируете. Повисло тяжелое молчание. Реджина зловеще улыбнулась, медленно прокрутила все кольца на пальцах, было слышно, как тикают настенные часы, отмеряя мгновения до того, как на Эмму обрушится сокрушительный гнев. Напряжение нарастало, заполняло зал заседаний липкой духотой. Все в зале как-то стушевались, сверлили взглядами стол, крепко поджимая губы, и надеялись, что каким-то чудом им удастся избежать бури. — Мисс Свон, — медленно заговорила Реджина, и слова ее точно разрезали тревожную тишину. — Мне кажется, у вас лучше получается сочинять детективные страшилки, чем расследовать это дело. — Думайте, что хотите, мисс Миллс, но я все же считаю, что он убийца, — с напускной бравадой улыбнулась Эмма, но тут же сникла. — Поверьте, я бы и сама не хотела обвинить своего сына… — То, что вы его родили когда-то, еще не означает, что он ваш сын, — оборвала ее Реджина. Эмма подавилась растерянным вздохом. И в то же мгновение во взгляде Реджины мелькнула едва уловимая тревога, будто она только что сказала что-то лишнее, случайно раскрыла тщательно скрываемую тайну, но, взяв себя в руки, вернула лицу непроницаемость. Улыбнулась с дежурным холодом, глядя на Эмму. — Ну, кто-нибудь еще хочет обвинить моего сына? — зловеще обратилась Реджина в зал, особенно выделяя интонацией слово «моего». Больше никто не хотел. И все вернулись к тому, с чего начали — Круэлла была признана убийцей. И ее отправили в тюрьму. Убийства продолжались. Дело разваливалось, как овсяная каша, в которую добавили слишком много воды. И Эмма тонула в этой жиже. Все ниточки, что она проводила от фотографии одной жертвы до фотографии другой обрывались, спутывались, а убийца продолжал играть с ней. Эмма все больше убеждалась, что убийца просто издевается над ней. Над всем городом. И вовсе не смерти желал убийца, ему просто нравилось наблюдать, как люди сходят с ума, гадая, кто же из них будет следующим, как их все сильнее охватывает паника и как они теряют контроль над собой. Люди становились более подозрительными, закрывались за несколькими засовами, которые тем не менее не спасали от убийства. И если убийца замыслил свое — он проникал в чужие дома даже через запертые двери, через забитые кирпичами трубы, через заколоченные окна. Убийца проникал в дома, как сигаретный дым, как дурное влияние, как отравляющий газ. И отмечал крестиками новых убитых. Раз. Два. Три. Четыре. Пять. Имена убитых уже значили не больше, чем вычеркнутые строчки в блокноте. Только и всего. Игра в морской бой. Ранен и убит. Убит. Убит. И снова. Убит. Город погружался в хаос. Расследование сдвинулось с мертвой точки, когда револьвер дал осечку. Это случилось в доме Эшли, она проснулась от резкого звука холостого выстрела и увидела над собой фигуру мальчика. Она тут же вызвала полицию, и Генри был пойман с поличным, но правила все же требовали суда присяжных, которые и вынесли окончательный вердикт. Генри посадили в тюрьму. В его карманах обнаружили револьвер и шелковую маску. Это было потрясением. Эмма испытывала смешанные чувства. С одной стороны, она все же оказалась права, а с другой — эта правота угнетала ее, она любила Генри, и все же — закон есть закон. Город вздохнул с облегчением, возвращаясь к своей привычной жизни.В тебя стреляют — значит не просто так, В тебя стреляют — значит ты заслужил. Наверное, ты слишком опасен, мой друг, Не слишком ли долго ты жил?
Но на следующее утро Голд сухо, как механический радиоприемник, сообщающий о начале мировой войны, называл имя новой жертвы, точно вытаскивал случайную карту из шляпы Безумного шляпника. Именно он и был новой жертвой. Так звали Джефферсона за его странности и любовь к шляпам. Теперь однако это не имело значения. Убийц было, как минимум, двое. Только Генри не желал называть своего сообщника. Эмма искала к нему разные подходы, уговаривала его, пыталась подкупить сладостями, запугивала и объясняла всю сложность его положения, но малолетний преступник хранил молчание. Ничто не пугало его, ничто не могло заставить его говорить, даже Реджина так и не смогла выпытать у него имя главаря. Тогда она обернулась к Эмме и по-змеиному прошипела. — А может быть, это вы убийца, мисс Свон, — Реджина наклонилась вперед, чуть не ложась на стол грудью, впиваясь в Эмму прожигающим взглядом. — Разыгрываете тут перед нами борца с преступностью. Может быть, вам стало скучно, а так вы всегда при деле. Расследуете преступления, завоевываете авторитет. Довольно подозрительно, кстати говоря, что до вашего появления в городе было спокойно, никто не боялся за свою жизнь. Теперь же убийства совершаются каждый день. Может быть, и вы пытаетесь таким странным образом привлечь к себе внимание, заявить о своей важности? Слышали о пожарных, которые нарочно поджигают дома? В словах Реджины было столько агрессии и злости, но больше всего Эмму пугало, что эти бредовые предположения могли оказаться правдой. Все дело было в странных снах, что преследовали ее с той самой ночи, как произошло первое убийство.Ты боишься выходить из дома, Ты начал боятся людей. Ты боишься знакомых и незнакомых, Учреждений и очередей.
Каждую ночь Эмма становится убийцей. Она пристально всматривается в зеркало, только вместо своего отражения видит бесформенный черный дым, который выходит из серебристой глади, обхватывает ее, опутывает ее руки и тянет в комнату, где спит, ни о чем не подозревая, ее жертва. Как ни пытается Эмма понять, кто это, узнать имя, разглядеть лицо, ничего не выходит. Неведомая сила распоряжается ее телом, и вот в ее руках оказывается револьвер. Она чувствует в ладонях прохладную твердость рукояти и легкую вибрацию в пальцах, упруго спускает курок. Слышит выстрел, что отдается звоном в ушах, видит искры, рассыпающиеся по полу, чувствует дрожь отдачи, когда руку немного отводит назад и в сторону. И в этот момент на нее накатывает волна какого-то невероятного восторга, хищного торжества, пьянит ощущение безраздельной власти над людьми, будто в ее руках — ножницы судьбы, и она обрезает нити, которыми люди-марионетки привязаны к своим крестам. Это похоже на экстаз, но только во сто крат сильнее, чем она когда-либо испытывала, и тогда Эмма вскакивала на постели в холодном поту, тяжело дышала и дрожала всем телом. Обхватывала разрывающуюся от пульсирующей боли голову и никак не могла успокоиться. В ванной она умывалась холодной водой и подолгу намывала руки, смывая с них следы пороха или даже крови. Она чувствовала на языке железистый привкус… И закрывала глаза, мысленно возвращаясь на место преступления, но его уже не было, оно рассыпалось. И Эмма даже приблизительно не могла вспомнить, что она видела… И только когда Голд свидетельствовал о новом убийстве, отчетливо осознавала, что была именно там. И убивала она. Или ее альтер эго. Это было жутко. Мысли о безумии преследовали Эмму, путались в голове и тревожили сердце. Она готова была во всем сознаться, только бы закончилась эта мука, эта игра в прятки с человеком-невидимкой. Но Эмма продолжала искать. Нечто, увиденное уголком глаза, слово, вертящееся на языке, тень, исчезающая при свете. Убийца был совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки. Совсем близко. И все же Эмма не могла собрать эту мозаику, ощущая, что недостающая деталь всегда была на виду. Но только шоры мешали увидеть всю картину преступления целиком. Будто кто-то блокировал разум, заглушил импульсы в голове, как глушат сигналы телефонной сети. От этого напряжения безумно болела голова, раскалывалась, будто была она огромным космосом, в котором каждую секунду взрывались звезды, искрами сыпались они из глаз. — Мне нужно подумать обо всем, — сказала Эмма и закрыла глаза.***
Ты сказал ей: отдай мне свою любовь! Она ответила: тебе Бог подаст!
Игра продолжается. Крутится барабан револьвера. В кабинете шерифа ничего не видно от едкого, удушливого сигаретного дыма, оседающего на желтых пыльных стенах и потолке. Некогда белая чашка на столе давно забыла о своей первозданной чистоте, покрывшись мутно-коричневыми кофейными разводами. Эмма сидит, уронив сонную голову в кипу бумаг. С кончика ее тлеющей сигареты сыплется кучка пепла. Сигарета падает из рук и чуть не поджигает бумаги. Эмма просыпается и едва успевает потушить ее голыми руками и, конечно, шипит от боли, поднося обожженные пальцы ко рту, обиженно обсасывает их. Время ползет к полуночи, скоро выключится свет. А Эмма так и продвинулась в этом расследовании. И теперь настолько отчаялась, что бездумно скоблит чайной ложечкой слипшийся нерастворившийся осадок на дне чашки. Это бесполезно. В кофейной гуще она видит только хищную гримасу страшного зверя. Эмма в раздражении бросает чашку в зеркало у, и в звоне разбитого стекла ей слышится хриплый смех. В осколочной пыли на мгновение вырисовывается женский силуэт. Что-то щелкает в голове. Все становится ясно. Ответ кажется настолько очевидным, что Эмме даже смешно и странно, что она не поняла этого раньше. Реджина. Все вырезанные кубики сложились в одно слово. Ну, конечно, она. В этом не могло быть сомнений. С самого начала это было понятно, с самой первой буквы этого дела, но что-то затуманило взор Эммы. Что-то мешало ей это увидеть и понять. Что-то … сверхъестественное. Какое-то проклятье, но теперь оно разрушено. Эмма подходит к разбитому зеркалу и на задней стороне осколка видит часть какого-то текста на незнакомом языке. Эмма надевает пальто и выходит на улицу, встречающую ее дождем и запахом сырости. Желтый зонт совершенно бесполезен. Шквальный ветер вырывает его из рук, ломает спицы, выворачивает натянутую ткань наизнанку, а потом и вовсе зашвыривает его на дерево. До машины Эмма доходит промокшая насквозь и вдобавок случайно проваливается в лужу возле колеса. Но она слишком спешит, чтобы обращать на это внимание. Остается всего несколько минут до темного часа. И вдалеке уже начинают гаснуть фонари. Эмма втапливает педаль газа в пол и несется по улицам, обгоняя черноту, следующую за ней по пятам. Тьма хочет сожрать Эмму, поглотить ее, стереть ее со страницы книги, и Эмма выжимает предельную скорость, прожигая взглядом пространство перед собой. Машину заносит на поворотах, колеса со скрежетом проскальзывают по мокрому асфальту, Эмма крепко сжимает руль, стискивая его побелевшими пальцами. Наконец доезжает до особняка Реджины. Дверь закрыта, но для Эммы это не проблема. Она легко взламывает дверь отмычкой и заходит внутрь, даже не позаботившись вытереть ноги. Сделав пару шагов, Эмма попадает в совершенно другой мир: Огромный зеркальный лабиринт, озаренный сиянием, казалось, всех существующих и все существовавших светил. Эмма прикрывает глаза рукой, но свет заползает под тонкую кожу век. Вокруг нее вырастают колонны, похожие то классические столпы с витиеватыми капителями, то на бесформенные сталактиты и сталагмиты в пещерах, они смыкаются как зубы огромной хищной рыбы. Ей некуда двигаться — тупик со всех сторон. Острые зубы направлены на нее, каменные челюсти со скрежетом смыкаются и размыкаются, приближая к Эмме свою неотвратимую пасть. Вместе с ужасом неизбежности приходит какое-то болезненное смирение, когда уже не спастись и не о чем беспокоиться, не на что надеяться и можно только лишь принять то, что невозможно изменить. Она жмурится, ожидая почувствовать мучительную боль, но вместо этого оказывается в абсолютно другом месте, где нет никакой силы притяжения, и она плывет в густой невесомости. Эмма свободно расхаживает по потолку, кружится на лестницах, которые появляются из ниоткуда и ведут в никуда, обрываясь пустотой. Поднимаясь, Эмма оказывалась внизу, иногда — наоборот. И в конце концов, здесь не было понятий «верх» и «низ». Только одно — здесь. Эмма одновременно внутри и снаружи, сверху и снизу, повсюду и нигде, и она видит все свои отражения, как будто в тысяче зеркал. Пока одно из ее отражений доходит до поворота другое уже давно прячется за углом. И она никак не может понять, кто из этих бесчисленных странных отражений она настоящая. И есть ли она настоящая вообще. Эмма делает шаг — и все обрушивается вокруг нее. Под ногами остается лишь небольшая квадратная площадка, и от нее вниз уходит узкая винтовая лестница. Эмма хватается за обломок перил и завороженно смотрит на бесконечную спираль убегающих вниз ступеней. В животе немного покалывает от ощущения неизбежного падения и спонтанного, почти непреодолимого желания спрыгнуть в эту бездну. Эмма подносит пальцы к губам, затягивается невидимой сигаретой и выдыхает клубы белого сигаретного дыма, который окутывают ее полупрозрачным облаком-платьем и уносит вниз. Эмма падает недолго, она даже не чувствует падения, просто закрывает глаза, а когда открывает — оказывается в затемненной комнате. Вдалеке мерцают голубоватые лампочки, встроенные в игральный стол. Эмма подходит ближе и видит на столе бокал с розоватой жидкостью. Она берет его и внимательно осматривает, разглядывает сквозь прозрачное стекло плавные очертания комнаты, вдыхает сладковатый запах и вдруг чувствует такую нестерпимую жажду, словно горячий песок всех пустынь всыпали в горло, что, забыв обо всех предостережениях, делает жадный глоток, случайно стирая губами оставшийся на краешке след ярко-красной помады. Вино приторно-сладкое, и от него пить хочется все сильнее, и Эмма пьет и не может остановиться, пока последние капли не растворяются на языке странным вяжущим привкусом. Слишком быстро алкоголь ударяет в голову, превращая мысли во влажную пену лопнувших мыльных пузырей. Эмма удивленно смотрит вокруг — все вдруг оживает, колышется, приходит в движение. В комнате вроде становится светлее, хотя лампы горят все так же тускло, может быть, просто зрение Эммы обострилось. Теперь она может разглядеть силуэт женщины, которая лежит на диване. Та не спит — лишь притворяется спящей. Слишком уж откровенной и выверенной кажется ее изящная поза, подчеркивающая плавные изгибы и формы тела. Она как будто позирует для театральной афиши или обложки куртуазного романа. Верхняя часть ее лица скрыта под черной кружевной маской, и все внимание притягивают ее ярко-красные, хорошо очерченные чувственные губы. Эмма, конечно, знает, кто она, не сомневается в этом ни секунды, но почему-то медлит со своей разгадкой. Ей хочется еще немного постоять, разглядывая ее. И от этого созерцания мурашки пробегают по спине. Эмма вздрагивает, улавливая непонятно откуда взявшееся, спонтанное желание дотронуться до нее, ощутить под пальцами структуру ее волос, плотность ее одежды, тепло ее тела. Что-то такое… очень физическое. Поначалу это похоже на сонную, ускользающую мысль, но с каждым мгновением, что Эмма стоит и смотрит на Реджину, это желание становится все более навязчивым, напряженным. С ним становится трудно бороться. Это какое-то колдовство извне… Это что-то слишком чуждое, слишком… заманчивое. Спасает только стол, который стоит между Эммой и Реджиной, а не то… Эмма облизывает сухие губы, гладит рукой волосы, закрывает глаза, представляя, как трогает волосы Реджины, запускает в них пальцы, разделяя вьющиеся прядки, как стягивает с лица кружевную маску, проводит ладонью по ее щеке, касается блестящих губ. Целует. И это ощущение, такое осязаемое, такое реалистичное, что кажется, будто все действительно происходит прямо сейчас, и Эмма тянет руки вниз, замирая на своем поясе, и с облегчением, которое отчего-то больше похоже на разочарование, выдыхает, когда хриплый голос Реджины возвращает ее к реальности. — Эмма… — с наигранным удивлением и возмущением говорит Реджина, снимая с лица маску. — Что вы здесь делаете? Эмма приготовила множество фраз, которые скажет ей, представляла, как заломает ей руки, как будет неприступно и хладнокровно зачитывать ей права и прочие штампы телевизионного фастфуда, но сейчас отчего-то голос ее ломается, срывается, как у подростка, решившего в первый раз признаться в любви самой красивой и самой стервозной девчонке в классе. Она не может сказать ни слова. Запинается и неловко вздыхает. А Реджина смотрит на нее немигающим взглядом. И в темных глазах ее — колдовство, проклятье. Знает она, что происходит с Эммой, и наслаждается ее мукой. — Я не поведусь на это, — сдавленно хрипит Эмма, ударяя себя по лицу. — Ты в этом уверена, милая? — на губах Реджины такая теплая, такая притягательная улыбка, будто и не было никогда никакой вражды. Она прямо смотрит на Эмму, заглядывает в ее душу. Страстное желание накатывает все сильнее, отдаваясь невыносимой тяжестью в груди, и Эмма задыхается, не зная, куда деть руки, в последний момент успевая отдернуть их от пояса, пока еще можно сохранить самообладание, пока еще чары Реджины полностью не завладели ее рассудком. К счастью, их разделяет стол… Разделял мгновение назад. Но Эмма вдруг осознает, что стола давно нет, что она стоит прямо перед Реджиной, и та достает из-под подушки тонкий револьвер, прижимает его к животу Эммы, медленно опуская к поясу, водит дулом по ремню, приподнимая жетон на петлях брюк. — Останься, — говорит Реджина, небрежно смахивая с лица волосы. — Нет, — хрипит Эмма, стараясь не чувствовать твердый ствол, касающийся бедра, и не замечать какого-то нарисованного совершенства Реджины. Будто она не человек вовсе, а глянцевый постер. Она слишком идеальна, чтобы существовать на самом деле. В ней нет ни одного изъяна. Здоровая, чистая кожа. Темные глаза. Блестящие губы. Совершенство с картинки. Она чуть выгибает тонкую с изломом бровь, приподнимает уголки губ. В ее глазах лучится какая-то театральная страсть, за которой скрывается безграничное веселье. Она получает явное удовольствие от всего, что происходит. Она любуется замешательством Эммы, наслаждается ее растерянностью. С ее плеча соскальзывает бретелька, но вместо того, чтобы поправить ее, Реджина опускает вторую и раскрывает перед Эммой косую линию ключиц. Тонкая серебряная цепочка на шее теряется в ложбинке груди, Реджина достает небольшой кулон-слезу с голубым прозрачным камнем внутри. Сапфир, наверное. Эмма не разбирается в драгоценных камнях, да даже если бы разбиралась… Голова кружится от терпкого запаха чего-то тропического, горького, влажного. Будто она попала в теплицу, будто вокруг нее зеленые листья и ярко-красные ядовитые ягоды, будто в голове у нее растекается липкий сок, застилает глаза… Эмма покачивается, понимая, что еще немного … Совсем немного, и она коснется губами шеи Реджины, слижет с ее смуглой кожи соленые капли выступившей влаги. — Зачем ты это делаешь? Эти убийства? Все? — Эмма задает вопросы будто сквозь сон, будто подушку прижали ко рту и заставляют так говорить. Слова звучат глухо и неуместно, как гвозди, царапающие слух… Но их нужно говорить, иначе… — Мне очень скучно, — шепчет Реджина, касаясь губами уха Эммы. —Столько лет одно и то же. Ничего не меняется. Люди ничего не помнят, а я — помню. И мне это надоело. Я хочу все изменить. С тобой. Ее слова ртутными горячими шариками растекаются по шее. Реджина прижимает Эмму к себе, разглядывает ее лицо, проводит по щеке. Как это пошло и как несерьезно, но как действенно. И Эмма боится потерять сознание, потерять себя, незаметно щиплет запястья, но спасительной, отрезвляющей боли не чувствует, а только еще глубже проваливается в наваждение, захлебывается. И вот она уже во объятьях Реджины. Целует ее в губы, как будто любит ее целую вечность, вдыхает ее, задыхается ею и не может напиться, насытиться ее сладковато-пьянящим запахом. Реджина пахнет морем, и Эмма тонет в ней. Это какое-то безумие, этого не может… не должно происходить. Реджина парализовала ее волю, но сохранила сознание, и Эмма слишком четко понимает каждое свое действие и каждое свое ощущение. И не может управлять собой. Она просто кукла, наблюдающая, как кукловод тянет ее за нити. Эмма паникует, пытается спастись бегством, включит защитные механизмы, но замирает, как мультяшка под неотвратимо падающим на нее тяжелым грузом. И ужас холодной испариной касается лба, стягивает грудь ледяным ознобом и скатывается вдоль позвоночника, перехватывая живот. И в то же время становится так жарко и так душно, Эмма судорожно хватается за рубашку, то расстегивая ее, то застегивая, не в состоянии определиться, чему подчиниться — инстинкту самосохранения или навязанной сокрушительной страсти, болезненно пульсирующей во всем теле, которое с каждым вздохом все меньше принадлежало Эмме. Она поддавалась темной притягательной силе в глазах, в словах, в каждом движении Реджины. Она слишком сильна, слишком властна, Эмме не дано справиться с ней, зря она думала, что одна сможет победить ее магию. — С тобой мы сделаем мир таким, каким пожелаем… — шепчет Реджина, приобнимая Эмму. — Посмотри… Оказывается, что на всех полках в этой комнате расставлены аквариумы с рыбками. Большие квадратные, маленькие круглые. Овальные. Аквариумы во всю стену с небольшими фонтанами и стекающими по ребристым стеклам ручьями. В одних аквариумах домики как старинные замки, в других — как каменные коробки, где-то — точно пчелиные ульи, где-то разбитые амфоры и пустые раковины. Теперь понятно, откуда в Сторибруке такая странная архитектура. Рыбки плавают повсюду, вперед-назад, вверх-вниз, а Реджина смотрит на них всех, стучит ногтями по стеклам и улыбается, когда какая-нибудь рыбка следует за ее пальцами. Реджина хватает одну рыбку за хвост, смеется, когда та беззащитно вертится в ее ладонях, разбрызгивая красноперыми плавниками вокруг разноцветные капли. Реджина отпускает рыбку в другой аквариум, и та скатывается вниз по спиральному желобу, чтобы оказаться в какой-то новой вселенной и начать свою жизнь заново. Все это повторялось бесчетное количество раз, и каждый раз Эмма исчезала. Реджина помнила каждое ее воплощение и ничего не могла сделать, чтобы удержать ее. Теряла ее, разрушала город, заново выстраивала его, надеясь, что однажды Эмма останется навсегда. Реджина проводит ладонью по ее лицу, как будто стирая реальность и рисуя новую. Все исчезает, вокруг простирается поляна, усеянная светящимися искрами. Над головой — черная твердь неба. Яркие точки звезд соединены тонкими золотыми линиями. Чем дольше Эмма всматривалась туда, тем отчетливее видела — это не просто небо: там целые города. Там дороги, магистрали, улицы, по которым ездят машины, бродят люди. Эмма засмотрелась на это и не заметила, как в руках Реджины появилась леска с крючком, она забросила ее высоко и та, извиваясь, попала на небо, зацепила машину и стащила ее вниз, как консервную банку. Желтую консервную банку… И снова перед глазами длинное шоссе, ведущее в никуда. Желтая разделительная полоса уходит вперед и тает где-то в запредельной темноте. Дождь барабанит по крыше автомобиля, в его каплях, медленно стекающих по стеклу, отражается ускользающий свет гаснущих фонарей. Тьма наступает. Идет по пятам. Игра продолжается и никогда не закончится. Эмма едет вперед. Туда, где пока еще видна дорога, но скоро ее всю поглотит душная темнота. Зубастая, злая, она проглатывает машину Эммы, точно медовые хлопья из картонной коробки, на которой изображена карта сокровищ. Впереди разрастается город, не похожий ни на один из тех, где бывала Эмма. Она не помнит, как попала сюда, и не знает, как отсюда выбраться. И тут из радиоприемника раздается бархатный мужской голос: — Город просыпается.Сколько раз ты уже умирал, Так почему же ты жив до сих пор?
Эмма стягивает с лица маску и открывает глаза. Ослепленная ярким светом, она, щурясь, оглядывает комнату. Игральный стол, на котором разложены карты и расставлены бокалы с вином. Во главе стола сидит Голд. Он ведет игру. «Живые» игроки сидят вокруг стола, «мертвые» и «арестованные» отставили свои стулья немного назад и теперь, посмеиваясь между собой, обсуждают исход этого раунда. «Мирных» жителей осталось всего три человека, но теперь Эмма точно знает ответ. — Я знаю, кто убийца! — твердо говорит она, впечатывая свой самый крутой взгляд в Реджину, сидящую напротив нее. — Да что ты? — Реджина невинно улыбается. — Реджина — мафия! — кричит Эмма, но голос ее ломается, когда она чувствует, как по голени скользит босая ступня. —Ты уверена? — Реджина отклоняется назад и смотрит на Эмму чуть свысока, издеваясь над ней, сбивая с толку. Эмма отпивает вино, стараясь выглядеть невозмутимо. — Я уверена! — Ну, хорошо, — Реджина резко встает и переворачивает свою карту. Разумеется, мафия. — Ты победила, Свон. Довольна? Эмма криво ухмыляется. «Победила» она, как же! Все эти игры, карточные фокусы, все это не имело никакого значения, ведь как бы ни сложилась партия, истинным победителем всегда была Реджина. Она побеждала даже тогда, когда проигрывала. Это было необъяснимо, и Эмме давно следовало бросить тщетные попытки понять, как это происходит. Комната приходит в движение, и в следующее мгновение Эмма оказывается рядом с Реджиной, не понимая, как умудрилась преодолеть такой длинный путь вокруг стола. Но вот руки ложатся на талию Реджины. Шелковая ткань собирается под пальцами волновыми складками. Реджина кладет ладони на плечи Эммы. И они начинают танцевать. Голд играет на рояле. Весь просторный зал заполняется аккордами страстного танго. Исчезают столы и стулья, другие люди перестают существовать, только обволакивающая мелодия, только Реджина и Эмма, только их танец. — Ты что-то подмешала в вино? — бормочет Эмма, облизывая губы. — Да ничего я не подмешивала, просто ты пить не умеешь, — Реджина насмешливо улыбается. — Давай научу. Она отпивает из бокала и целует Эмму в губы, вливая ей в рот вино, языком проталкивает дальше. То ли от вина, то ли от поцелуя ноги Эммы становятся ватными, она едва удерживает равновесие и руками крепче обхватывает Реджину. Целует ее, растворяется в ней. Мир продолжает вращаться, распадаться на какие-то детали и собираясь во что-то совершенно немыслимое, но в то же время такое необходимое. Время замедляется, превращается в какое-то студенистое желе и внутри все покачивается и колеблется.Помнишь ли ты, как вы с ней Танцевали в последний раз? Ты знал, что этот раз последний И ты не мог оторвать от нее своих глаз.
Эмма и Реджина танцуют, пока мир вокруг полностью не разрушился, пока тьма не поглотила их, чтобы потом снова возродить где-то в другой вселенной, гораздо лучше, чем была когда-либо. И Эмма понимает — теперь можно больше не бороться. Сдаться. Реджина больше не враг ей. И можно отпустить все, что сдерживает, все, что причиняет боль. И просто плыть по волнам нежности и всей любви, на какую только они способны вдвоем, позволяя Реджине полностью овладеть собой, своими чувствами и мыслями. Она не чувствует ни страха, ни сожаления, а только лишь — облегчение и пустоту. Потом ей, вероятно, будет стыдно за свою слабость, но сейчас ей было так спокойно. И неважно, что будет потом. Да и будет ли.Но каждый раз приходит ночь И, когда ты ложишься спать, Ты задаешь себе старый вопрос: «Ну, а будет ли завтра новый день опять?»