не нужны

Они оба знали, что не нужны друг другу, но продолжали сдерживать себя в цепях этих условных «отношений» — отношений, которые не имели точной даты начала, смысла и конечного предназначения. Они были полным ничем, пустотой, обрамляющей двоих человек, словно вуаль из тонкой паутины. Она ощущалась так, будто если ты хоть немного коснешься подушечками пальцев до этой пестрящей узорами фальшивой красоты, она опадет блестящей мишурой на грязную, пропитанную дождем землю. Небо, с утра капающее своей синевой, плачущее, рыдающее, навевало тоску. Они, два лжеца, сидели совсем рядом и молчаливо наблюдали в окне мутный из-за слёз-капель пейзаж. Их кофе давно остыл, но это не мешало им обхватывать кружку руками (одну на двоих, какая ирония), будто бы в попытках согреться, а на самом деле — притвориться, что всё хорошо, хотя никто из них давно в это не верил. Вдали был лес — он шумно вздыхал, по тропинкам текли ручьи, а в стекле отражалась пелена дождя, густая, как сладкий сироп. Утро плавно перетекло в день — он оставался таким же мерзким и непостижимо пропитанным чувством пустоты и ненужности. Не давал покоя, навевая сумрачные рассуждения и мешая притворяться, что всё не так уж и плохо, как было на самом деле. Никто не желал покидать теплый кров, выходя за пределы своих уютных обителей прямиком в обманчиво-нежные объятия погодного бедствия. Тучи заволокли небо, днём было темно, словно ночью. Молния, сверкнувшая за окном, осветила сумрак комнаты на краткое мгновение ярким, бело-желтоватым цветом. Молодой человек с усталым взглядом невольно вздрогнул, чувствуя, как по спине забегали мурашки. Он и сам выглядел усталым — в вернувшейся темноте его чёрные волосы казались тёмной кляксой без всякого просвета, обрамляли его бледное исхудалое лицо. Причёска была неухоженной — пряди торчали в разные стороны, смотрелось всё неряшливо, непрактично. Стёкла очков в роговой оправе не могли скрыть невероятный оттенок глаз, на свету голубой, в тени синий. Кто-то сказал однажды — у него сапфиры в глазах, красоты невероятной. Сейчас блеск сапфиров потускнел от рутины, не было больше сияния радости и любопытства, вечных смешинок от детской наивности. Всё ушло, подевалось как будто бы между делом, а когда все вдруг заметили это, ничего не смогли поделать — осталась только одна безнадёжная усталость. Его звали Джон Эгберт. При раздавшемся раскате грома, что последовал вслед за вспышкой молнии с долгим опозданием, он поежился и убрал тонкие костлявые пальцы от чашки, чтобы поправить сползшие на кончик носа очки, посмотрел на своего молчаливого собеседника. Тот даже не пошевелился, продолжая витать в своих мыслях и не замечая, как его рук осторожно касаются ледяные пальцы сидящего напротив молодого человека. То, что Джон сидит рядом, касается до его белой, непонятно-горячей руки, пытается найти хоть каплю утешения в ответном взгляде, совсем не волнует его. Взглядом, наполненным чем-то пугающим, пустым, он смотрит в окно, иногда — рассматривает неинтересный интерьер комнаты. Смотрит куда угодно, но только не на того, кто так давно был его спутником. Вы уже давно утратили те жалкие останки былых чувств, которых у вас по-настоящему никогда и не было. Вы всегда относились к этому союзу как к должному, каждое начало нового дня выдавливая из себя слащаво-приторное «Доброе утро» и фальшивую счастливую улыбку, когда кто-либо из вас просыпался раньше. Относились так, будто так было всегда, будто это было правильно, то, что каждый чертов день в этом доме все повторялось раз за разом, словно ритуал. Вы не были как те парочки, что благоговеют перед своей чистой и якобы безгрешной половинкой. Даже когда ваши взаимоотношения были на своем пике, никто из вас двоих не считал, что вы имеете ангельские крылья за спиной. Это было что угодно, но только не крылья. Это были ожидания. Умилённые слова друзей о том, насколько вы идеальная парочка. В конце-концов, они твердили об этом так часто, что вы оба в это поверили. В конце-концов они так радовались тому, что вы встречаетесь, что сил закричать, зарыдать, сознаться, что от всего этого тошно, прогоркло, что вы не любите друг друга, стало невозможно. Ваши отношения стали для вас билетом в один конец. Горько было осознавать, что даже видя понимание в глазах напротив, вы так и не смогли по-другому относиться друг к другу. Немного лучше. Немного нежнее. Немного более… по-настоящему. Вам было тесно вдвоем. Вы могли бы быть хорошими друзьями — лучшими друзьями — понимать друг друга с полуслова, смеяться над одними и теми же шутками, могли бы вдохновенно переписываться в чате ночами подряд, лишённые сна, но счастливые от этого невероятного ощущения единения. Но ощущение от «могло бы» давно уже безнадёжно пропало и разбилось. «Вас» нет и никогда не было. Сейчас вы — разделённые толстым стеклом два незнакомца. И вы слишком сломлены, чтобы пытаться пробиться сквозь это стекло и сказать, что ещё ничего не потеряно. Что всё ещё можно исправить. Ложь. Вы потеряли друг друга, упустили чужие сердца из своих рук. А, как известно, человек без сердца не может жить. И вы больше не жили, вы — существовали. По-отдельности существовали. Не вместе. Всё это было до тошноты невыносимо. Джон осторожно, словно боясь причинить боль или изрезать себе руки, дотрагивается до чужого запястья — нежно — чуть потянув, привлекая к себе внимание. Молодой человек напротив выглядел немного рассеяно, и Эгберт постарался натянуть на губы улыбку, но у него не получилось — давно уже не получалось искренне улыбаться сидящему рядом человеку. В этот раз она вышла приторной, сахарно-слащавой и страшной — так улыбаются безнадёжно-больным, когда пытаются рассказать о том, что они обречены, и срок их жизни уже определён. Джону не улыбаются в ответ. Он может представить, как в глазах напротив вспыхивает чувство брезгливости и отвращения, и представляет, отчётливо видит это в своём воображении, когда руку выдёргивают из его слабой хватки. Джон прекращает улыбаться, только продолжает смотреть и думает, насколько же далеко сейчас находится тот, до кого он так легко мог бы достать рукой. Во вспышке молнии, осветившей чужое лицо, ему удаётся рассмотреть чужие глаза. Яркие, необычного цвета, в белесых ресницах — они были словно маленькие кусочки солнца на этом холодном безэмоциональном лице. Оранжево-янтарный цвет отдавал теплом, и Джон никогда не понимал, от чего он всегда скрывал свое лицо за очками причудливой треугольной формы, которые сейчас, беспорядочно и неаккуратно примяв светлые пряди волос, покоились на его голове. Он все еще выглядел красиво, но также безотрадно под стать этому пресному дню. Парня с необычной внешностью и скверным характером звали Дирк Страйдер, и всё, что ты мог бы сказать о нём, это то, что его почти никогда не волновало, что чувствуют другие люди. И после этого «мнимого» контакта не было не диалогов, не было лживо-теплых слов. Они просто продолжили сидеть в бесконечной, окутывающей их тишине и вязнуть в узах друг друга, думая, что мир все еще прекрасен для них двоих. Джон не нужен Дирку, и он это знает. Дирк не нужен Джону, и он тоже об этом знает. И это в их ненаписанной истории было страшнее всего.