Госпожа Неудача. Шаг в Неведомое

Утренняя Москва жила обыкновенно — машины шуршали шинами, звонко цокали об асфальт высокие каблуки, кроссовки шаркали, звенели оброненные монеты, а я не могла избавиться от навязчивого ощущения надвигающейся беды. Оно, невыносимо-ноющее, скребло, царапало тонкими коготками, заставляло оглядываться раз за разом через плечо, и, ни на миг не ослабевая, настойчиво будило притаившиеся в сердце страхи. Сегодня Анжи отбыла на телевидение — давать интервью и советы начинающим звёздам, а я, укрытая невесомым плетением щита, в существование которого верила на слово, не представляя даже примерно, как именно можно то, чего как бы нет, ощущать, вдруг запаниковала, словно больной клаустрофобией в крохотной кабине лифта, будто не умеющий плавать, обнаруживший себя барахтающимся меж берегов полноводной реки. Остановившись возле небольшого кофейного автомата, мучительно медленно принялась изучать ряды бутылочек с цветным содержимым — «вишня», «ананас», «ликёр», «шоколадная стружка», «ирландский крем». Определившись, мазнула быстрым взглядом по списку предлагаемых напитков. Он был стандартным. Как везде. Как всегда. Но мне просто требовалось срочно сделать что-то привычное или хотя бы ощутить на языке один из любимых вкусов. Тепло пенопластового стакана чувствовалось даже сквозь тонкую кожу осенних перчаток. Делая медленные, тягучие глотки, я будто бы успокаивалась. Невыносимое ощущение отступало, сменяясь уютным умиротворением. Это позволило, наконец, почувствовать себя нормальной. Переступая порог студии, подключая микрофон, колонки и пульт, я старательно убеждала себя: ничто плохое сегодня не приключится. В этом мне удалось даже преуспеть, вот только факт, пусть даже отрицаемый, остаётся фактом, и тоненькая, звенящая струнка в душе была натянута до предела. Что-то надвигалось. Суметь бы осмыслить, что именно. *** Первая авария, первое отравление, первый несчастный случай. Часы тикали, приближая их. Люди ничего не заподозрят до самого конца. Потом будет поздно. Главное только рассчитать всё верно, постараться не допускать ошибок и максимальное время огласки избегать. Он ведь не хочет потерять всех разом, а значит, должно быть выбрано три объекта. Экспериментальных объекта. Они, вероятнее, умрут. Но это — ничто, ведь цель оправдает любые средства. Богам ведь прощают всё?.. Но пока Александр не был богом. Лишь посланником его, лишь мудрой дланью. Созерцая огромный город с высоты птичьего полёта, он отслеживал яркие зелёные огоньки, отыскивал ниточки силы и, касаясь осторожно самых ярких из них, не без удовлетворения наблюдал работу своих людей, соткавших невероятной сложности сеть над ничего не подозревающей столицей. Александру остаётся внести лишь самый последний штрих. Но сделает он это много, много позже. *** — Спать хочу, изверги, — взмолилась помятая Диана и, поморгав жалобно глазищами своими голубыми, распахнула рот в душераздирающем зевке. — Давайте наконец деятельность свернём. Я с нею была солидарна. Репетиция затянулась, побила все рекорды, и даже неутомимые «Неотразимые» казались потрёпанными слегка. В подобной рабочей атмосфере утренние страхи позабылись как-то, оставшись не явью, но сном будто. Хотя… ведь ночь отказалась спонсировать меня видениями и с момента отравления отлынивала от прямых обязанностей, демонстрируя чёрную пустоту. Антенну поправить, что ли? Знать бы, где она у меня — я б покрутила. Эх… Как всегда, отвлекаясь, я обязательно пропускаю что-то интересное. Так и сейчас, в студию вернулась лишь тогда, когда брошенные метким Оскаром ключи просвистели аккурат мимо моих корявых ручек, больно припечатав массивным брелком выставившийся зачем-то большой палец. — Это что? — взбешённой кошкой прошипела я, наклоняясь. Знает ведь: не умею я предметы ловить. Так чего швыряется, гад? — А ты остаёшься? — Ехидная мордашка Анжи из-за двери. — Так мы, это, снаружи закрыть можем — хочешь? Желание подобное посещать меня не спешило. Широким шагом пройдясь по небольшому помещению, я быстро сгребла необходимые вещи и, не целясь особо, бросила злосчастные ключи куда-то в сторону наблюдающего за мной Анвара. Вот только не свершилась коварная мстя. Выставив ладонь, тот ловко принял подачу — даже глазом не моргнул. А я от досады зубами скрипнула. Как, чёрт бы тебя побрал?! Как?! Уже на узкой, выложенной неровной плиткой тропинке я нагнала прогуливающуюся под мелкой осенней моросью Диану. Обняв себя руками, она брела вперёд медленно, закинув лицо к далёким небесам, скрытым блёклым покровом цвета грусти и меланхолии. — Спишь на ходу? — А? Что? — ответ пришёл с опозданием. Вовсе остановившись, Дана всмотрелась в моё лицо. Длинные ресницы её слиплись от сырости, походя теперь на тёмные стрелочки вокруг голубых глаз. — Это, конечно тоже, но вообще… люблю осень. Мало таких, кто бы любовался ею. А я вот… сочувствую ей, принимаю такой, какая она есть. — Осень, — протянула бездумно я и, набросив на голову капюшон, сошла с тропинки, позволив тёмным ботиночкам коснуться потерявшей своё очарование листвы. — Я тоже люблю её, — произнесла, ощутив: пауза затянулась. — Осень судьбоносная для меня всегда. Природа засыпает, а я начинаю какой-то новый круг. — Ада? — Искры смеха с капельками дождя в глазах. — Иногда, — широко улыбнулась я. — Провожу тебя до метро. Анжелас до вечера не вернётся. В дождь не хочется быть одной. Не против? — Я? — Порыв холодного ветра качнул тёмные ветви над нами — Дана едва успела увернуться от летящего в лицо тёмно-коричневого листа. — Глупость какая. Я тебе всегда рада — собеседник ты хороший. Мы ведь — одна звезда. Помолчали. Осень шептала стихи, писала слова на стволах, щеках и ладонях. Я воспринимала их разрозненно, не пытаясь целостной картиной собрать, запомнить печальную песню осени. Мне голос её слышать нравилось. Чарующий, усталый голос. Он шуршал под ногами, шептал, ударялся со звоном о сотни преград вокруг, разбиваясь бесцветной влагой — и уходил навсегда. Осень как пожилая женщина — увядшая, но чарующая, с долгой историей, огромной душой и мудрыми глазами. Ею не восхищаться нельзя. Но и любить всей душой трудно. Зато можно провожать и ждать. Не хочется, чтобы она чувствовала себя одинокой. Очарование рассыпалось, столкнувшись с образом первой массивной стены. Преодолев недолгий отрезок пути, мы вышли к блоку однотипных построек, и теперь нам предстояло ещё несколько минут любоваться прямоугольниками слепых окон, тёмными дверями, официального вида табличками и всем тем, с чем лишь могут ассоциироваться у вас однообразные городские будни. Здесь осень не пахла и не пела. На смену ей в нос вторглись неизменные выхлопные, лёгкие пощекотал неясный химический смрад, а уши — далёкий пока шум автострады. Невысокие каблучки больше не утопали во влажном, желтовато-коричневом ковре. Шаги мои, слишком размеренные и медленные, звонко перекликались друг с другом, ударяя гладкий асфальт. «Цок-цок?» «Цок-цок». «Цок?» «Цок. Цок». Редкие прохожие не поднимали глаз. Спеша в туманную неизвестность, они стремились спрятать руки и лица, укрыться как можно быстрее от надвигающейся непогоды и как можно скорее почувствовать себя в надёжном, освещённом уютным светом тепле. Только мы, продрогшие до костей, не убыстряли шаг. Дождь усилился, ветер пытался содрать короткую куртку, а я брела и брела, глядя в небо. Что-то в этом было — сонное, меланхоличное и нужное нам обеим в тот день. Страх накатил резко, горло огромной рукой стиснул, раскроил сердце лезвием… «Что? Почему?» — замешкалась я. На шаг всего от Дианы отстала… Тёмное квадратное нечто надвигалось с безмятежных небес. Тёмное, неясное приближалось, грозя обрушиться тяжестью на так некстати опустившую глаза Дану. Осознание прострелило яркой вспышкой. Где-то на уровне десятого этажа проводились какие-то работы. Непогода вынудила приостановить их. Рабочие ушли, оставив тонкую оградительную ленту. Ленту, что упала, сбитая ветром. Мы перешагнули её, не заметив. Снова ошиблись по глупости. Что теперь? Дана переставляет ноги медленно, на месте почти, а сверху, сверху к ней летит огромная металлическая платформа. Сверху к ней мчится смерть. — Дина! Дежавю. Это дежавю! Я снова беспомощно смотрю, не зная, чем помочь, что изменить, как спасти дорогого человека. Меня не слышат. Услышат — изменить ничего не успеют. Сейчас я одна. Рядом нет маленького глуповатого японца с огромной душой. Только я, Диана и неизбежная смерть. Не хочу это видеть! И позорно, трусливо зажмурилась, всем телом дрожа. «Не хочу! Не хочу! Не хочу!» Вспышка! Тепло в груди, невероятная слабость! И новая, нереально яркая картина. Дана — испуганная, бледная, на коленях в луже стоит, шевельнуться боясь. Мои руки вперёд выброшены — тяжесть на них. Невыносимая тяжесть, до боли в плечах и мышцах, но ладони пусты. А смерть… Смерть в полуметре над головой подруги застыла. Застыла, противореча законам земного притяжения. Неотвратимая мгновение назад, теперь она ожидает чего-то. В сознании — чистота девственная. Не хочу даже думать о том, что происходит, задаваться вопросами: зачем, почему и как. — Отойди, Диана, — шепчу хрипло. Руки слабеют, опускаются безвольно — и оглушительный грохот разрывает барабанные перепонки, но на том месте, куда обрушилась груда смертоносного металла, моей бас-гитаристки уже нет. Смутно помню, как оседала безвольной куклой в дорожную грязь, как Диана, оправившись, помогала подняться и, обнимая, вела куда-то. Может, домой? Оказалось, в студию. — Путь сюда самый близкий, — пояснила Дана, когда, заперевшись, мы принялись стягивать мокрую одежду. В шкафу у каждого имелось несколько сменных костюмов, коими мы и воспользовались, пытаясь привести себя в более-менее приличный вид. Я всё ещё не могла думать. Чувство полнейшей опустошённости разлилось в груди, коснулось разума, и каждое действие своё я воспринимала автоматически — застегнуть пуговицы, собрать волосы, стереть растёкшийся макияж… Сознание будто нарочно отгораживалось от происшедшего мощной стеной, барьером, который не… Барьер. Вот, наконец, мысль. Я побывала на грани, вернулась, как бы родившись снова. Переродившись. Иной. Что, если?.. Что, если этого… этого… Выронив расчёску, тяжело опустилась на мягкий стул. Что, если именно этого добивался Джейк? — Что с тобой? — обернувшись на звук, Диана на корточки передо мной присела. — Бледная ты. Может, всё же кого-то из наших позвать? — Не надо, — дрожащими губами пролепетала я. Кулаки стиснула так, что ногти больно впились в ладони. — Дана, пожалуйста, пообещай мне, что никто не узнает о том, что было. — Вопрос в глазах подруги. Недоверие с непониманием пополам, и, подаваясь вперёд, я объясняю спешно: — Не хочу это даже понимать пока. Не определилась — нужно ли оно мне, права ли. Скоро Анжи сама проверит меня — тогда и поймём. А так… не хочу предполагать, думать об этом даже. Я… — …Ладно. — Поднявшись, собеседница вынула из сумочки маленький винно-красного цвета мобильник. — Только Карлу позвоню — хорошо? Хочу, чтоб забрал меня сегодня. Куда-нибудь. Оправиться от этого. Я ведь могла умереть. Не пойди ты со мной, я погибла бы. По такой глупой случайности. Погибла… погибла бы!.. Ну вот. Вот и накатило. Запоздалая истерика пробежала по хрупкому девичьему телу мелкой дрожью, огромные голубые глаза затуманились пеленой слёз, и Диана попыталась отвернуться, пряча лицо в ладонях. Теперь уже я приседала подле, говорила ничего не значащие слова, подавала воду в стакане, тёплую кофту и белоснежный платок… Сегодня смерть величаво прошла рядом с этой куколкой, чьи пальцы загрубели от толстых гитарных струн. Сегодня смерть не коснулась её, не задела. Сегодня смерть оставила её второй раз. Будет ли третий? Я не стала ждать Карла. Снова вышла из студии, вот только осень радости уже не несла. Дождь усилился, став непроглядной пеленой, вечер растёкся омерзительно-серым, притаился в лужах, окнах и за каждым углом. Недолго думая, машину взяла. В тёплом салоне всяко уютнее, нежели на промозглых московских улицах. Да и домой попаду раньше. Ведь так? Как мысли от себя ни гнала, но, хлынув однажды в очистившееся от хлама сознание, они заполонили его многоголосой толпой, устроили митинг и кричали каждая о своём, пытаясь отвоевать внимание и место. То и дело из общего гула вырывались яркие слова. «Я иная?» «Анжи рассказать? Нет?..» Осознав вдруг изменения в себе, я так устрашилась их, сомкнулась раковиной и правду драгоценной жемчужиной во тьме лелеяла, но в тот момент мне казалось: так единственно правильно. Так нужно. А разве иные интуиции смеют не верить? Лишь очутившись у плиты с фартуком, поварешкой и твёрдым намерением переключиться с возвышенно неясного на привычные бытовые хлопоты, я услышала тихие повизгивания своего телефона, похороненного под грудой всякой всячины в глубине дамского саквояжа. Исправно неся службу, маленький аппаратик изо всех сил взывал к безответственной владелице, пожелавшей отчего-то лишить себя беспроводной связи, коей он, несчастный, ведал. Пока разгребала завалы, призывное мерцание сменилось эмблемой «пропущенный вызов». Черепаховое ты, Малахова, существо. Но ругала себя недолго. Уже через несколько секунд аппарат был прислонён к уху, и из мембраны донеслись монотонно фальшивые гудки. Вот чтоб хоть раз в ноты попали, окаянные. Эх… — Дочи, привет! Господи, как же давно не слышала я этот голос!.. — Папка, ты ли это? — До чего техника дошла, — хохотнула трубка, — папика кровиночка не узнала. — Да ладно тебе, — отмахнулась я. — Сам хорош — дитё на произвол судьбы бросил. Не стыдно тебе? — Ничуть. Я ж позвонил. — И снова фыркнул. — Всё мы с тобой присутствием дома не совпадаем. Одно мать наша сокрушается. Я рейсом из Москвы завтра раненько. К тебе заглянуть хочу. Примешь отца в пенатах своих? И разве отказать я бы сумела? Отец всегда пахнет бензином и дорожной пылью. Отец всегда кажется усталым и немного грустным. В далёком-далёком детстве этот человек был моим идеалом, примером подражания, недостижимой вершиной, которой я так хотела достичь. О, как заразительно он умел смеяться, какие истории рассказывал у сложенного нами на заднем дворе костра. Отец вырезал смешные мордочки из кусочков хлеба, держал их над огнём и целые спектакли разыгрывал, меняя роли и голоса. Позже актёры были съедены, но воспоминания остались навсегда. Мы стреляли из лука, бегали по лесным тропинкам, руководствуясь самостоятельно нарисованными картами, а возвращаясь домой, с радостными возгласами налетали на приготовленный заботливыми материнскими руками ужин. Но так не всегда было. Порой папа пропадал. Я искала его повсюду, звонила, звала до тех пор, пока грустная мама к себе не кликала: — Кристи, а давай блинов нажарим? — Каждому по солнышку в тарелку, — хлопала крохотными ладонями я. — Папе — самый большой! С кленовым сиропом. — И, вынув тёмную баночку из навесного шкафа, смотрела на маму, смешно приподняв одну бровь: — А если солнце полить мёдом, мам? Папа не ел блинов, не трепал меня по макушке. Папа не хотел ни сиропа, ни мёда. Он приносил с собой удушливый сивушный смрад и маленькую красную шоколадку. Я не любила тот шоколад. Он казался горьким от того, что в маминых глазах сверкали такие же горькие слёзы. Я сама съедала солнце, но оно уже не казалось золотым. Шаг за шагом папа исчезал, идеал умирал постепенно, мечты рушились. Не было костра, не было спектаклей, не было маленькой жизнерадостной Кристи. В какой-то момент папина дочка изо всех своих детских сил прильнула к тёплому маминому плечу — и стала старше. Всё же отец никогда не пил перед рейсами. Он любил свою работу. Порою мне казалось даже: любил больше, чем нас. Но, невзирая ни на что, наши с мамой сердца ему были открыты. Оглядывался ли он на них? «У нас гости. Пожалуйста, воспользуйся дверью», — вот какого содержания сообщение получила Анжи. Отправляя его, я искренне надеялась на то, что сестрица вопреки обыкновению всё же заглянет в экран своего телефона. К счастью, заглянула. Домой вернулась с упаковкой пончиков, соком и связкой недозрелых бананов. Как раз таких, какие люблю я. — Здравствуйте, Анатолий, — улыбнулась, склоняя рыжекудрую голову. — Рада вам. — И, повернувшись уже ко мне, добавила с лёгким укором: — Всё же мне стоило остаться с Оскаром. — Да что ты, — всплеснул руками отец, отрываясь от огромного шницеля, — разве ж такая мелкая нас стеснит? Анжи лишь хмыкнула, бочком протискиваясь к любимому табурету. В каждом её движении чувствовалось затаённое напряжение. Сестра явно хотела поговорить о чём-то. Быть может, увидела что-то, способностями ощутила? Но, сидя рядом с непосвящённым гостем, рта раскрыть не могла. От этого отцу я была вдвойне рада. Мне требовалось переварить сегодняшний день. Впервые я замешкалась, впервые приняла решение: сестра не узнает правды. По крайней мере, пока. Ночь отступала нехотя, лениво, то и дело бросая клочья чёрного шифона за идеально ровную спину. Мы наступали на них, втаптывая в серый рассвет, когда, друг на друга не глядя, брели к пункту папиного отбытия. Я сама вызвалась проводить его. Слишком мало времени мы проводили вместе. Анжи ленивое тело с постели не подняла. Впрочем, её и не трогали. Скоро я вернусь, упаду на мягкую подушечку и попытаюсь получить ещё одну порцию чудодейственного сна. А отец отправится в рейс. Снова надолго. Снова в дорогу. И снова мы будем скучать. Длинная синяя фура огромной шипящей змеёй исчезла в тумане влажного рассвета, а я ещё долго-долго махала рукой, стоя на обочине дороги. Когда-то я ездила с отцом в недолгие рейсы, смотрела в окно, махала проносящимся мимо автомобилям, жевала бутерброды, запивая травяным чаем из большого термоса, и была любимицей всех коллег отца. Каждый именовал бойкую девчушку то кнопочкой, то колокольчиком, то соловьём. — Спой, пташка, — просили порой, и, вдохновенно раскинув руки, я выводила придуманные на ходу вокализы ломким ещё голоском. Больше никто не споёт папе. Только ветер будет гневно о стекло биться, и печально проводят синюю фуру одинокие придорожные кресты. Где стоят они, там жизнь дальнобойщика оборвалась. Папа всегда останавливался пред ними. На пару мгновений, дань памяти отдавая, а я, ребёнком будучи, не понимала. Оно, наверное, и хорошо. Оно, наверное, верно. Опасность я ощутила у самого дома. Погруженный в сонное оцепенение квартал облачён был безмолвием — не шептала метла дворника, не цокали каблучки. Люди спали, утро ползло неторопливо, а сердце моё опять сжималось от предчувствия надвигающейся беды. Не выдержав невыносимое это ощущение, я резко обернулась — и в этот миг на грудь навалилась боль. Что-то невидимое огромным кулаком в живот врезалось, отбрасывая меня к стене, а взгляд, метнувшийся в сторону, ожёгся невыносимо алым. — Гуляем, новообретшая? — нависла надо мною явившаяся из пустоты Смирнова — и расхохоталась в небо. — Что ж не училась-то, пока время было? Где твои заступники?! Давай, покажи, на что способна! Новый удар! С хрипом я глотнула ледяной утренний воздух, голову прикрыла руками. Энергетические удары сыпались градом — грудь, спина, плечо — Алина сил не жалела. А что я ей противопоставить могла? Всей душой желала прекратить происходящее — не умела. А значит, меня убьют. Если только не сделаю что-то. — Сопротивляйся, — взвизгнула Смирнова, опуская на мою голову новый удар. И я попыталась подняться. Я — новообретшая. Я — иная. Я больше не буду валяться у её ног! В груди яростно зачесалось, заболело, потребовало выхода что-то невыносимо горячее. Я выхватила его одним лишь усилием воли, сгустком огня метнула, всей мощью толкнула вперёд… Сознание помутилось. А Смирнова? Смирнова хохотала, перебрасывая из руки в руку жёлтый шар. Моя атака прошла впустую, до дна меня исчерпала, лишила сил. Теперь ими распоряжалась Алина. Мой барьер в её руках. — Смешно как… умереть от собственной силы! Анжелина-то, найдя тебя, всё поймёт, себя винить будет: барьер не заметила, проглядела, а ты сама себя им угробила. Ох… забавно. Я её мнения не разделяла. В висках шумело, ныл затылок. В груди свербило так, словно сердце вырвали с мясом, оставив меня в мучительной агонии умирать. А огромный жёлтый шар нарочито медленно скатился с изящной женской ладони. Ух, предатель! Вернись ко мне, сволочь! Подчинись! Без толку. Хоть пой, хоть пляши, хоть бейся башкой о стену. Барьер мой подчинился чужой воле. Почему? От того ли, что сама я им не владела? Затрещал, разрываясь, воздух, тело объял жар, в уши хрип ворвался. Но то был не мой голос. Принявшись метаться на месте, Смирнова горло рвала. Шар исчез. С мучительной болью сила влилась обратно. Сощурившись, я могла увидеть тонкую энергетическую нить на шее аловолосой. Кто-то душил её упругим арканом. Кто-то невидимый позволял сбежать мне. Но я слишком устала. Я просто сидела в грязи, глядя, как Алина борется за собственную жизнь. Теперь ей уже смешно не было. Теперь это игрой не было. Знать бы имя моего спасителя… Я так и не узнала, чем закончилась та энергетическая дуэль. Что-то большое и тёплое подхватило тело, мир качнулся, отчаянным порывом я закрыла глаза — и полной грудью вдохнула родной аромат своей квартиры. Сомнамбулой покачиваясь из стороны в сторону, на постели сидела Анжи. Рядом, сосредоточенно напряжённая, застыла Кэт. Дочь солнца творила что-то, неясное мне, и это что-то изматывало её, отнимая огромное количество сил. — Кэт, хватит, — проронила наконец Анжелина, медленно коснувшись запястья Кэтрин. Та глаза распахнула нехотя, вздохнула несколько раз и, руки подняв, взъерошила коротко остриженные волосы. — Спасибо, — проронила коротко. И улыбнулась мне, постепенно возвращая своему лицу привычное выражение: — Кристина, привет. Прости, что без приглашения. — Это ты меня вытащила? — без предисловий спросила я. — Нет. — Короткий ответ. Взгляд в сторону. — Анжи. Я Смирнову душила. Убила бы тварь, но… — …будем гуманны, — одёрнула её Анжелина. Я солидарна с нею не была. — Это мягкотелость, — фыркнула Кэт, скрещивая длинные ноги. — В мире иных и порядки иные. Ну да чёрт с ним. Сама поймёшь, когда сильно придавит. Пока же давай Кристину поздравим, что ли?.. — С тем, что выжила в очередной раз? — вопросительно выгнула бровь я. — Да нет, — синхронно качнули головами собеседницы. — С тем, что ты теперь — одна из нас. — А значит, нужно учиться, — наставительным тоном произнесла Кэтрин. Правда, выражение умудрённого годами старца никак не вязалось с симпатичными медвежатами на её пушистой пижаме. Что же это она, получается, прямо из постели меня спасать рванула? — И кто же станет наставником юной волшебницы? — Как кто? — широко улыбнулась Анжелас, скидывая наконец одеяло. — Конечно же, все мы.