***
В последующие дни мне внезапно стало некогда ни обдумывать происшедшее в моей жизни, ни переживать по этому поводу. Работы навалилось столько, что я порой не уходил домой вовсе, позволяя себе лишь пару часов вздремнуть в свободной камере, а то и прямо за столом, потому что пустующие камеры стали редкостью. Преступления сыпались на нас как из рога изобилия, самые разнообразные. Я знал, что такие периоды бывают, хоть и не понимал никогда, с чем они связаны. Просто вдруг люди как с цепи срывались, стремясь навредить друг другу. А потом проходило время, и вновь все возвращалось в привычную колею и наступало затишье. К счастью, вернулся наконец из Москвы Коробейников, и стало несколько легче. Ему единственному я рассказал о происшедшем между мною и князем. Без подробностей и указания причин, разумеется. Но он должен был знать, что в любой момент может остаться один, без моей поддержки. К моему немалому удивлению, Антон Андреич на меня обиделся и рассердился. Не за рассказ, разумеется, но за саму дуэль. Кажется, ему показалось, что я бросил его, рискнув своей жизнью. А может, он просто не ожидал от своего мудрого старшего друга такой фатальной глупости. В свете всего этого, настроение было наше отвратительным. Мы ходили вечно усталые и не выспавшиеся, ели на ходу и спали, сколько придется. Но срочный вызов на двойное убийство, совершенное за городом, заставил нас поторопиться. По сообщению Ульяшина, были убиты купец Карамышев, путешествовавший в Кострому, и сопровождавший его городовой. Мы с Антоном Андреичем немедленно выехали на место преступления. Убийца или убийцы догнали экипаж за городом, совсем недалеко. Тело городового лежало на обочине, и издалека было понятно, что он безнадежно мертв. Лошадь, оставшись без кучера, видимо понесла, и сам экипаж завяз в снегу дальше по дороге. Я спрыгнул с пролетки на ходу, осматриваясь, Коробейников следовал за мной. — Мужики на них наткнулись, — пояснил встречавший нас Ульяшин. — Похоже, их догнали верхом. Я подошел к телу убитого городового. Пулевое ранение в голову, ровно по центру лба. Либо расстояние до убийцы было совсем небольшим, либо он очень хороший стрелок. Полагаю, что первое. И убитый стоял к нему лицом, нападения он не ждал. — Что видите, Антон Андреич? — привычно спросил я Коробейникова. — Кобура застегнута, — отозвался мой помощник, — похоже, что он знал убийцу. Либо просто не успел. — Похоже на то, — согласился я с ним. Все же, насколько Антон Андреич вырос в профессиональном плане за это время. И смотреть, и видеть научился. Да, действительно, очень похоже, что убитый знал того, кто в него стрелял. Он остановил экипаж, повернулся лицом. Наверное, спросил, что тот хочет. И тут прозвучал выстрел. Мертвец падает на снег, лошадь пугается звука выстрела и несется вперед, но без управления быстро вязнет в сугробе. — Вон оттуда в фельдфебеля стреляли, — показал я. — А потом лошадь понесла. Куда они ехали? — спросил я Ульяшина, направляясь к экипажу, чтобы осмотреть второе тело. — В Кострому, Яков Платоныч, — ответил околоточный. — Купец этот, Карамышев, нашел икону и обратился в управление, чтобы с находкой сопроводили его до Костромы, стало быть, к Ипатьеву, на Благочинку. — С какой целью? — уточнил я. — Не могу знать, — ответил Михаил Иваныч, — при мне они только с прошением приходили. — А кто они? — Купец Карамышев, — пояснил Ульяшин, — и с ним иерей был, отец Федор. — Антон Андреич, — обратился я к Коробейникову, — нужно будет найти этого батюшку. — Найдем, — заверил меня мой помощник. Я оглядел следы на снегу. Похоже, убийца все же был один. Прибыл он верхом, и подковы у его лошади весьма необычные. И следов от ног только один комплект. — Здесь он догнал повозку, — сказал я, рассмотрев следы, — спешился зачем-то, а потом обратно вскочил на лошадь и ускакал. На наше счастье подковы приметные. Антон Андреич, сделайте снимки крупно. Икона на месте? — спросил я Ульяшина. — Никак нет, — сказал он, — не нашли. Ну вот и ответ на вопрос, зачем он спешивался. А также и зачем убил. Нужно будет расспросить отца Федора об этой иконе поподробнее. Какая бы она не была старинная, но неужто ее стоимость такова, чтобы застрелить двух человек, один из которых еще и полицейский? — Осмотрите все вокруг, — велел я городовым, — только смотрите следы не затопчите. Мы с Коробейниковым подошли к стоящему на обочине экипажу и заглянули внутрь. Купец сидел, привалившись к стенке, крови видно почти не было, только дыра на пальто. Я дотронулся до шеи над артерией. Пульс бился, хоть и был очень слабый. — Живой он! — сказал я Коробейникову изумленно и свистнул, подзывая городовых. — Сюда всем! Бегом! Берите пролетку, срочно в больницу, — велел я подбежавшему Ульяшину. — Гоните, что есть мочи. Околоточный кинулся за пролеткой, одновременно ругая подчиненных последними словами за то, что не обнаружили, что купец жив еще. Отец Федор нашелся, как ему и полагалось, в своем приходе. Услышав от Коробейникова о случившемся несчастье, он легко согласился проехать в управление и поделиться сведениями. Был он пожилым уже человеком со строгим лицом, далеким от всякой благости. Видно было, что в служении его привлекает скорее аскеза, нежели сострадание. И его высокомерие, которое хотелось назвать гордыней, сильно мешало нашему общению. — Ну что ж, батюшка, — сказал присоединившийся к допросу полицмейстер, — расскажите нам, что же это за икона такая. Известная? Чудотворная? — А Вам сразу чудотворную подавай? — с неодобрением спросил отец Федор, поглаживая бороду. — Простые лики святые уже не внушают? Господин Трегубов несколько опешил от подобной отповеди. Да и то сказать, он ведь пытался поинтересоваться, чем столь славна эта икона, что ради нее двух человек жизни лишить пытались, а ему в ответ предложили выслушать мораль. Опешишь тут. Нужно выручать начальника, пока дело до конфликта не дошло. — Значит, господин Карамышев принес Вам икону, так? — осведомился я у иерея. — А я ему указал, — ответил отец Федор, — что икона старинного письма и могла пострадать в смутное время. Проще говоря, выкрали ее из Костромской обители. Решили мы ее возвратить Ипатию Благочинному, посему обратились к полиции. — Все равно не понимаю, — покачал я головой. — Если Вы заранее позаботились об охране, то знали, что икона какую-то ценность имеет? — Все в руках Господа, — вздохнул отец Федор и добавил очень серьезно и озабоченно: — Но я прошу Вас, господа, в городе никто не должен узнать, что это та самая икона и есть. Видите, что уже произошло. — Да какая-такая та самая? — спросил я, утомившись его загадочностью. — Я вижу, господа, что Вы все тут в полиции новые люди, — ответил священник, — поэтому не знаете о некоторых событиях нашего города. — Так Вы поведайте нам, батюшка, — с некоторой язвительностью предложил ему господин Трегубов. — Семь лет назад случился у нас переполох, золотая лихорадка, — приступил к рассказу отец Федор. — Все поголовно искали клад Кудеяра. Был в древности такой разбойник. А все потому, что кто-то пустил слух, что на Кудеяровом городище нашли золотые монеты. Никто этих монет не видел, но все друг другу рассказывали. А самое главное, — закончил он свой рассказ, — кто-то дознался, что на клад укажет икона, которая пропала. Так вот, кажется, эта самая икона и есть. — И что же, — спросил я его, — Вы решили отослать эту икону из Затонска куда подале на всякий случай? — Не куда подалее, — строго поправил меня отец Федор, — а к месту ее принадлежности! Позвольте на этом откланяться, господа, — произнес он, поднимаясь. — Храни Вас Бог. Отец Федор покинул кабинет, а мы переглянулись. Похоже было, что нелестное мнение об этом священнослужителе сложилось у всех нас троих. Уж больно суров и высокомерен батюшка. Надеюсь, в ходе расследования наше с ним общение частым не будет. — Вижу, особое отношение у отца Федора к этой иконе, — сказал я полицмейстеру. — Да, дело тонкое, — вздохнул Трегубов. — Выходит, убийца и в самом деле верует, — высказал свои впечатления Коробейников, — что икона приведет его к кладу? — Выходит, так, — мрачно ответил полицмейстер. — Это дело первостепенной важности. Я боюсь, как бы эта икона не наделала у нас тут лихорадки. Яков Платоныч, — обратился он ко мне, — я прошу Вас, возьмите это дело под свой особый контроль. — Так мы этим и занимаемся, — ответил я ему. Вот что он сейчас имел в виду? Я расследую это дело, какой еще особый контроль от меня требуется. Ох уж мне эти риторические приказы! Я отправил Коробейникова в больницу проверить состояние купца, а сам остался пытаться выяснить, что именно творилось семь лет назад и что у нас есть в архиве по тому времени. Семь лет, разумеется, долгий срок. Но вполне можно предположить, что кто-то из особо рьяных кладоискателей того периода узнал о том, что икона найдена, и захотел продолжить свои поиски уже с ее помощью. Антон Андреич вернулся довольно быстро и выглядел он крайне расстроенным, даже подавленным. — Ну, что там Карамышев? — спросил я его. — В себя не приходил? — Не приходил, — коротко ответил Коробейников. — Плохо, — сказал я. — Да… — как-то горько выдохнул он в ответ. — А кому еще могло быть известно об этой иконе? — спросил я его. — Да почитай всему городу, — сердито сказал Антон Андреич, снимая пальто. — Ребушинский в своем «Телеграфе» все пропечатал. Надо бы распорядиться, чтобы его вовсе не пускали в участок! — Но о поездке в Кострому он же не писал, — возразил я. — Нет, не писал, — согласился Коробейников. — А кому Карамышев мог об этом рассказать? — Кому угодно, — ответил мой помощник все также сердито. — Он ходил гордый, его прямо распирало. Да, он заходил к художнику Мазаеву, возможно, заказал копию иконы. — Очень может быть, — ответил я задумчиво. — Вот с него и начните. А что там с пулей? — Внимательно осмотрел и все запротоколировал, все как Вы учили, — ответил Антон Андреич, доставая из кармана платок, в который завернул пулю, извлеченную доктором Милцем из тела убитого городового. — Вот, пулечка. Револьвер системы Смит и Вессон. — Хорошо, — ответил я, — но к сожалению это нам ничего не дает, пока мы не найдем орудие убийства. — Да, — снова вздохнул Коробейников расстроенно, — согласен. Я смотрел на него с нарастающей тревогой. Мой помощник был явно выбит из колеи и чем-то безмерно огорчен, настолько, что с трудом мог сосредоточиться на работе. Что же произошло? — Вы возьмите снимки подковы, — велел я ему, — обойдите все скобяные лавки и кузни, разузнайте, где такие подковы могли делать и каких лошадей подковывали. — Я все сделаю, — все также подавленно согласился Коробейников, явно занятый своими мыслями. — Вы не больны случайно? — спросил я, выходя из-за стола и присаживаясь поближе к нему. — Нет-нет, — сказал Антон Андреич, поднимая на меня совершенно несчастные глаза. — Хотел Вас предупредить, Яков Платоныч, — сказал он, — я когда был у Карамышева в больнице, тамошний доктор сказал, что Анна Викторовна захворали. Все убийства и прочие преступления мгновенно вылетели у меня из головы. — Что с ней? — спросил я встревоженно. — Что-то нервное, — ответил Антон Андреич и потупился. Было абсолютно понятно, что он считает меня виновным в болезни Анны. Да я и сам так считал. Я во всем виноват, со своей несдержанностью, которая привела к этой глупой дуэли. Теперь я живу, не зная, сколько мне осталось, день или месяц, а Анна Викторовна больна, потому что переволновалась в тот день. И я даже навестить ее не могу, потому что должен держаться от нее как можно дальше. Нет, к черту все. Я должен ее увидеть. Мне своими глазами нужно убедиться, что она поправится. Иначе я не смогу ни работать, ни просто жить. Едва я взбежал по ступеням крыльца дома Мироновых, как дорогу мне преградила незнакомая мне дама в накинутой на плечи шали, румяная и круглолицая. — Вам кого? — осведомилась она. — День добрый, — сказал я, предположив по простому стилю одежду, что это новая горничная, нанятая, видимо, в помощь престарелой Прасковье. — Доложите Анне Викторовне, Штольман. — Так больна она, — ответила моя собеседница, не торопясь выполнить мою просьбу. — Не принимает. — Я знаю, что больна, — ответил я, — но все же доложите, пусть сама решает. — А что это Вы все время: «Доложите, доложите»? — рассмеялась дама. — Вы что меня за горничную приняли? — Простите? — несколько растерялся я. — Олимпиада Тимофевна. Я тетя любимая Нюши! — представилась она церемонно, пристально меня разглядывая. И тут же поправилась строго: — Анны Викторовны. Нюша? Сколь необычно. И насколько Анне Викторовне не подходит это имя. Судя по отчеству, Олимпиада Тимофевна являлась сестрой матери Анны. Я и не подозревал о ее существовании. Впрочем, я вообще достаточно мало знал о семье Мироновых. — Прошу прощения, — представился я в ответ, — очень приятно. Штольман, Яков Платоныч. Хотел повидать Анну Викторовну. Олимпиада Тимофевна поджала губы, повела плечами и взглянула строго, явно недовольная моей настойчивостью. Понятно было, что я не нравлюсь ей также сильно, как и Марии Тимофевне. А возможно, и еще сильнее. И пускать меня в дом она не собирается. — А что доктора говорят? — спросил я ее. — А зачем нам доктора? — рассмеялась тетушка Олимпиада, быстро меняя свое настроение. — Мы Нюшеньку и без доктора на ноги поставим. — Это хорошо, — натянуто улыбнулся я. Надеюсь все же, что лечением Анны Викторовны руководит не тетушка. Впрочем, Виктор Иванович человек здравомыслящий. И врача в дом Мироновых приглашали, это мне известно. — Так что же, — спросил я, надеясь все же, что Олимпиада Тимофевна сменит гнев на милость, — повидать ее никак?.. — Никак, — строго ответила тетушка, — невозможно. — Тогда передайте от меня поклон, — попросил я ее, — и скорейшего выздоровления. Олимпиада Тимофевна кивнула мне все с тем же непреступным видом, и я понял, что мои пожелания вряд ли дойдут до Анны Викторовны. Однозначно, матушке и тетушке ее я не мил. Но есть ведь еще и дядюшка. И уверен, он не откажет мне в подобной услуге. — Всего хорошего, — улыбнулся я Олимпиаде Тимофеевне на прощание. Она кивнула мне в ответ с натянутой улыбкой, точь в точь напоминающей улыбку сестры. И понятно было, что она не пропустит меня к Анне Викторовне, даже если та будет здорова. Но я не мог отказаться от своего желания увидеть Анну. Любым способом, любым путем. Так что из дома Мироновых я отправился на розыски Петра Ивановича. Я предположил, что вряд ли он останется дома в подобной ситуации, а места его развлечений были мне отлично известны, так что найти его оказалось не трудно. Я честно объяснил Петру Ивановичу ситуацию со всеми ее сложностями. В ответ он разразился жалобами в адрес свояченицы, мое же стремление увидеться с его племянницей счел романтичным и более чем одобрил. Я даже смутился немало, мне и в голову не приходило, что именно Петр Миронов думает обо мне и Анне Викторовне. Ну, хоть кому-то я в этом доме нравлюсь. Петр Иванович с удовольствием согласился помочь мне проникнуть в дом и повидаться с Анной Викторовной завтра с утра. Он явно находил ситуацию авантюрной и развлекался от души. Кроме того, будучи нелюбим обеими сестрами, рад был поступить им наперекор. Впрочем, мне не было дела до его развлечений. Пусть радуется, мне это не мешает. Мне было просто необходимо повидать Анну Викторовну и я готов был сделать это любым способом. Переговорив с Мироновым я вышел на улицу и увидел Коробейникова, стоявшего на площади у прилавка кузнеца. Впрочем, как мне показалось, он не столько беседовал с продавцом, сколько провожал взглядом идущих мимо барышень. — Антон Андреич, — окликнул я его, — Вы у художника были? — Нет еще, — Коробейников, даже вздрогнул от неожиданности, услышав мой голос. — Почему? — строго спросил я. — Так я… вот… — принялся оправдываться мой помощник, — по рынку решил потолкаться, про подкову узнать. И это… ну, что про убийство говорят. — И что же? — Подков таких нигде не делают, — ответил Коробейников, — непонятно, откуда она. А про убийство говорят, что чуть ли не сам Кудеяр шалит. — Какая полезная информация, — саркастически усмехнулся я, выслушав этот отчет о достижениях. — К художнику пойдемте. На стук в дверь Мазаев не открыл. Мы осторожно вошли и огляделись. Хозяин дома лежал ничком на столе и живым не казался. — Что с художником? — спросил я, увидев эту картину. Коробейников, с порога кинувшийся к Мазаеву, нащупал пульс на артерии. — Дышит, — мрачно ответил он. — Живой, но, боюсь, в таком состоянии он нам без надобности. Судя по количеству пустых бутылок на столе и вокруг него, добиться толку от господина художника можно будет очень не скоро. За спиной раздался какой-то звук. Обернувшись, мы увидели, как некто пытается улизнуть из дому, прикрываясь украденной, как видно картиной. Впрочем, воришка был нерасторопен, мы легко его остановили. За отведенной в сторону картиной открылось перепуганное лицо Ребушинского. — Господин Ребушинский! — приветствовал я его с изумлением. — Вы что здесь делаете? — Отпустите! — вырывался из наших рук журналист. — Я редактор уважаемой газеты, а не душегуб какой! — Ну вот только с этим читателем Вы как-то некрасиво обошлись, — усмехнулся я, показывая на Мазаева. — Я?! — возмутился Ребушинский. — Да Бог с Вами! Я нашел его в таком состоянии. Весь день потратил, здесь сижу, жду, когда он в себя придет. — И что же? — поинтересовался я. — Есть ценные сведения? — Куда там! — огорченно ответил писака. Но тут же, видимо, решив снова попытаться что-то из меня вытянуть, добавил пренебрежительно: — Ну, так, мелочь. Ерунда. — Поделитесь? — спросил я его с некоторой долей угрозы в голосе. — Ладно, — хитро взглянул на меня Ребушинский. — Только надеюсь на ответную любезность. — Слушаю Вас, — ответил я ему, не скрывая сарказма. Впрочем, что ему мой сарказм? Вот уж кого жизнь ничему не учит! Ладно, будет ему любезность. Я его отсюда чрезвычайно любезно выставлю, а не пинком, как мне того хочется. — Эта икона связана с кладоискательством! — таинственным полушепотом поведал нам Ребушинский. — Неужели? — усмехнулся я его таинственности. Мое недоверие Ребушинского обидело и сподвигло на откровенность. — Когда все бросились клады искать, несколько человек погибло, — рассказал он, — а Мазаев наш, между прочим, на этом деле деньгу зашибал. Перерисовывал карты Чертова городища и продавал всем желающим. Ну, вот! — продолжил журналист, убедившись, что безраздельно завладел нашим вниманием. — Тогда отец Федор собрал приход и обещал предать анафеме всех тех, кто будет продолжать искать тот клад. Всем велел планы в церковь принести и самолично их сжег на заднем дворе. Все! — развел руками Ребушинский, увидев, что мы явно ждем продолжения. — Рассказал все, как на духу, господа. Ну, все так все. Стало быть, ему пора. Но за информацию я ему где-то даже благодарен. Я чувствовал, что отец Федор относится к истории с кладом и иконой весьма неравнодушно, и рассказ журналиста подтвердил мои ощущения. Священник принимал активное участие в истории семилетней давности. Нужно расспросить его еще раз. Он точно должен знать, кто из кладоискателей был активнее прочих. — И теперь — сказал Ребушинский, доставая из кармана пухлый блокнот, — я хотел бы послушать Ваши соображения… — Не смею Вас больше задерживать, господин Ребушинский, — перебил я его. — Яков Платоныч! — аж всплеснул руками от возмущения журналист. — Позже, господин Ребушинский, — одарил я его ложной надеждой. Покачав головой разочарованно, он двинулся к дверям. Но в этот самый момент подал наконец-то признаки жизни Мазаев, со стоном оторвав голову от стола. Он обвел мутным взглядом комнату, затем с изумлением уставился на нас с Коробейниковым. — А где?.. — Что? — спросил его Антон Андреич. — Где, я говорю? — повторил художник, глядя на меня с подозрением. — Кто? — спросил его и я. — Конь в пальто! — возмутился нашим непониманием явно не протрезвевший до конца Мазаев. — Этот, в черном! — Этот? — спросил я его, указывая на Ребушинского. — Я же говорю — в черном! — ответил художник. Ну, цвета уже различает, стало быть, есть надежда на разговор. А вот то, что наш щелкопер застыл в дверях, меня вовсе не устраивает. — Господин Ребушинский, — сказал я ему строго, — я повторяю, Вы свободны. Журналист вздохнул с возмущением, но спорить не посмел и вышел вон наконец-то. — Так значит, — переключил я свое внимание на Мазаева, — с этим человеком в черном Вы и выпивали? — Ну да, — рассеяно ответил художник, шаря ищущим взором по столу. Наконец он вспомнил, видимо, где лежит то, что искал, и достал с подоконника недопитую бутылку водки. — Он водки принес, — сказал Мазаев, показывая отысканную бутылку, да тут же и разливая из нее водку по стаканам. — Белоголовка, водка хороша, зараза. Угощайтесь! Пьется, как вода, а с ног сшибает, как старая польская. — Вы мне о деле расскажите, — сказал я, отбирая у него стакан, пока он вновь не успел напиться. — Зачем он приходил? — Все про планы городища расспрашивал, — ответил Мазаев, добравшись все-таки до другого налитого стакана. — И что же Вы? — А что я? — удивился художник. — Нарисовал. Для хорошего человека не жалко. — А как он выглядел? — спросил я его. — Кто? — снова не понял меня Мазаев, которому, кажется, одной выпитой рюмки оказалось достаточно, чтобы опьянеть вновь. — Ну, конь этот! — ответил я ему с раздражением. — Я же говорю, — ответил художник, — в черном, шляпа. — Представился? — Не помню… — вздохнул он, явно пытаясь извлечь хоть что-то из своей памяти, затуманенной алкоголем. — Штерман… Шторман… — Штольман? — изумленно подсказал я. — Во! — обрадовался Мазаев. — Штольман! Мы с Антоном Андреичем переглянулись в изумлении. Вот так поворот! Это как-то уж совсем неожиданно. Но и это кое о чем говорит. Я не самое известное лицо в городе. А значит, приходивший к Мазаеву человек должен был как минимум знать мою фамилию. И то, как я одеваюсь, тоже. — А кто-нибудь еще приходил? — спросил я Мазаева, уже ухватившего следующую рюмку. — Да, дьякон заходил, Илларион, — ответил художник. — Рассказывал, что они какую-то икону нашли. Но тоже все про планы больше расспрашивал. Он вот эту бутылку принес. Но эта так себе. — Так значит, — уточнил я, указывая на бутылку из-под Белоголовки, — вот эту бутылку принес Штольман? — Да, — согласился художник и снова налил водки из упомянутой бутылки. Такими темпами он скоро снова заснет. — Давно я такой не встречал, — задумчиво произнес Коробейников, рассматривая бутылку. — А Вы что, разбираетесь? — удивился я. Раньше я за своим помощником не замечал ни любви к алкоголю, ни особых познаний на сей счет. — Ну, было одно дело, я расследовал, — пояснил Антон Андреич, — о самогоноварении. Еще до Вас. — Заберите бутылку на экспертизу, — велел я ему, — и надеюсь, насчет дьякона поняли? — Да, — кивнул Коробейников. — Я немедленно в церковь. Он встал и попытался забрать бутылку, но Мазаев отдал ее лишь тогда, когда опорожнил до капли. Впрочем, с пустой он расстался бестрепетно. Что и неудивительно, пустой тары в его доме хватало. — Вы же художник, господин Мазаев, — сказал я ему, когда Антон Андреич вышел. — В любом состоянии должны подмечать малейшие детали внешности, поведения. Чем он запомнился? — Водки принес, — ответил художник. Тьфу! Кому что, а лысому бантик! Да способен ли он вообще думать о чем-то, кроме водки? Впрочем, можно и подстегнуть его мыслительный процесс привычным ему стимулом. — Ну, за водкой я Вам не побегу, — сказал я ему с усмешкой, — но на поправку здоровья пожертвую. Мазаев заметно оживился, потянулся было за монетой, но я отвел руку. — Чем запомнился? — вздохнул он, поняв, что мои деньги ему придется заработать. Потом снова оживился, указывая на соседний стол, где лежали краски и кисти. — Вон банка… Он тот растворитель разлил на себя случайно. Облился весь! Это растворитель для красок. Я отдал ему обещанную монету и встал, чтобы рассмотреть банку поближе. Обычная банка, не слишком чистая. И пахнет, действительно, растворителем. И что мне это дает? Да ничего, собственно говоря. Вряд ли человек, который маскировался под меня, будет и дальше ходить в той же одежде. Хотя пальто он, несомненно, испортил. Запомню, вдруг да пригодится. — Ну, и на этом спасибо, — сказал я Мазаеву. — Заходите еще, — ответил художник, заливая в себя очередную порцию. Ну, уж постараюсь без этого обойтись. В крайнем случае, прикажу привести в участок и протрезвить насильственно. Смысл-то какой с пьяным разговаривать? Едва я вошел в управление, как меня окликнул дежурный. — Ваше Высокоблагородие, — доложил он, — из больницы посыльный передал: Карамышев пришел в сознание. — Давно? — спросил я его. — Часа два назад, — ответил городовой. Что ж, нужно ехать в больницу, и срочно. Рана у Карамышева очень тяжелая, кто знает, что с ним дальше будет. А ведь он наверняка видел убийцу и может пролить свет на все это дело. Но я опоздал. К моему приходу Карамышев был уже мертв. — Но как же так, — расстроенно спросил я доктора Сомова, который был его лечащим врачом. — Пришел в себя и умер? — Короткая ремиссия, — со вздохом ответил доктор. — Состояние его было критическое. Все зависело исключительно от выносливости организма. — Он был в ясном рассудке? — поинтересовался я. — Нет, — сказал Сомов, — только бредил. Но я сразу сообщил в управление. — Посторонние у него были? — Помилуйте, — возмутился доктор, — Вы сами к нему приставили городового. — Так-то оно так, — начал я, — но… — Причина смерти очевидна, — перебил меня доктор Сомов, — результат огнестрельного ранения. Да, и тут неудача. Теперь, со смертью Карамышева свидетелей преступления не осталось. А расследование наше пока продвигается крайне медленно и неохотно. Едва я вернулся вновь в управление, как появился весьма возбужденный Коробейников. — Извольте, Яков Платоныч, — выпалил он, переводя дыхание, — подкова действительно очень редкая. Обошел всех скобарей и кузнецов в городе. Удалось выяснить, что такими подковами подковывались лошади только в двух заведениях: школа верховой езды ротмистра Протасова и церковное подворье, там у них несколько кляч есть для хозяйственных нужд. — Опять все вокруг церкви этой крутится, — отметил я. — Нужно было дьякона этого сразу к нам тащить. Дверь внезапно распахнулась даже без стука, и на пороге показался доктор Милц, весьма взволнованный. — Яков Платоныч, — сообщил он, — Карамышев убит! — Что? — переспросил я в изумлении. То есть как убит? Но ведь доктор Сомов мне сказал, что он умер от ранения. Правда, Александру Францевичу я верю безоговорочно. — Вы не ослышались, — сказал доктор Милц, — Карамышев убит. — Почему Вы так думаете? — спросил я, имея, собственно, в виду, какие улики привели доктора к этому мнению, и как именно был убит купец. — Потому что я врач, — ответил Милц, обиженный тем, что принял за мое недоверие. — Я работаю не первый день. По всем признакам он задушен. — Это каким же таким манером задушен? — вмешался вдруг в разговор Серебряков, унтер из набранных недавно. — Я лично был в больнице. И ефрейтор был при дверях. А что ему, собственно, понадобилось в моем кабинете? Вошел без приглашения, да еще и в разговор вмешивается. Ох, уж эти новички! Понятно, конечно, что если Карамышева убили в больнице, то виноваты не уследившие городовые, но это еще не повод для подобного поведения. — Да все очень просто! — сердито ответил доктор. — Подушку положили и задушили. Да много ли ему надо? — А кто дежурил у палаты? — спросил я Серебрякова, раз уж он тут оказался. — Так Синельников, — ответил городовой. Снова Синельников! Нет, нужно мне было проявить настойчивость в свое время и уволить этого лоботряса. И уволю-таки, если выясниться, что он снова проспал или проглядел. Синельников, призванный пред мои гневны очи, был перепуган дальше некуда. Но отвечал четко, не сбиваясь. — Кто из посторонних к купцу заходил, — вопрошал его Серебряков, — уже после того, как доктор посыльного отправил? — Никого из посторонних не допускал, — ответил городовой. — После отъезда нарочного никого из посторонних и не было. — Ничего не запамятовал? — спросил я его. — Никак нет-с! — отрапортовал городовой. — Разве что… — Что? — набросился на него Коробейников, услышав заминку. — Иерей отец Федор были, — пояснил Синельников, — об их здоровье осведомлялись. — Что, и в палату заходил? — спросил Серебряков. — При мне — нет, — ответил Синельников. — Что значит «при мне»? — начал закипать я, поняв, что этот раззява опять взялся за свое и покидал пост. — Ты что, отлучался? — Да я к доктору, — заискивающим голосом пояснил Синельников, — на пять минут всего. — А может, ты его за деньги впустил, а? — возмущенно предположил Коробейников, тоже никак не прощавший городовому прежних его прегрешений. — Да нет, — умоляюще проговорил Синельников. — Он застонал, ну, я и подумал, что может… — Свободен, — перебил я его. Ничего больше мы от него не узнаем. Нужно будет все же добиться, чтобы этого идиота если уж не уволили бы, то и не ставили ни на какие важные посты. — Может, Синельников и раззява, — сказал я задумчиво, — но не можем же мы всерьез полагать, что отец Федор задушил Карамышева. — Тут я с Вами согласен, — ответил мне Серебряков. — Это уж как-то слишком. — Господин Штольман! — раздался вдруг от дверей громкий женский голос. И в управление вошла быстрыми шагами смутно знакомая мне дама. — Господин Штольман, — обратилась она ко мне, — меня Нюша прислала. — Какая Нюша? — спросил я с недоумением, судорожно пытаясь вспомнить, где я мог с ней познакомиться. Ведь знакомое же лицо! — Так Миронова же! — удивилась моему непониманию посетительница. — Анна Викторовна, — подсказал мне из-за плеча Коробейников. Господи, ну конечно. Это же тетушка Анны Викторовны, та самая, что в дом меня не пустила. Тогда она выглядела иначе, совсем по-домашнему, вот я и не признал ее сразу в пальто и элегантной шляпке. Но что же могло заставить тетушку Олимпиаду явиться ко мне в участок? Неужели Анне Викторовне стало хуже? — Я тетушка ее, — напомнила мне Олимпиада Тимофевна, — вспомнили? — Да-да, я помню, — ответил я ей встревоженно. — А что случилось? — Да слава Богу, — улыбнулась тетушка, — Нюшенька покушала, я ей отвар сварила — помогает. — Это хорошо, — ответил я, успокаиваясь, — я очень рад. Но все же, если здоровье Анны Викторовны волнений не вызывает, то что могло привести сюда ее тетю? Как-то слабо мне верилось, что она расстроилась из-за того, что не впустила меня, а теперь пришла успокоить. — Погулять уже выходила, — продолжала рассказывать Олимпиада Тимофевна, — надо же и воздухом дышать! — Ну конечно, — ответил я с вежливой улыбкой, — Вы передайте Анне Викторовне, что я желаю ей скорейшего выздоровления. — И я! — добавил из-за моего плеча Коробейников. — Обязательно передам! — улыбнулась нам тетушка Олимпиада. — Обязательно! С этим она развернулась и пошла было к дверям, но сделав три шага остановилась, спохватившись. Я улыбнулся тихонечко. Эта черта явно фамильная и передается по женской линии. — Да что это я! — воскликнула Олимпиада Тимофевна. — Она же велела мне передать… — Что передать? — снова встревожился я. — Сама прийти не смогла, слаба еще, — добавила тетушка. — Нужно идти в церковь! — И что это значит? — спросил я недоуменно. — Нужно идти в церковь, он там, — произнесла Олимпиада Тимофевна, явно цитируя Анну. — И больше ничего не сказала? — уточнил я. — Только это сказала, — ответила тетушка Олимпиада. — «Нужно идти в церковь, там он». А кто он? — Не известно, — покачал я головой. — Не известно, — повторила за мной Олимпиада Тимофевна. Впрочем, если кто этот самый «он» мы не знали, то место было обозначено точно. Да я и в любом случае собирался съездить поговорить с дьяконом и отцом Федором. Так что, распрощавшись с Олимпиадой Тимофевной, мы с Коробейниковым отправились на церковное подворье. — И где этот дьякон? — спросил я Антона Андреича, когда мы вошли на церковный двор. — Я полагаю, что во флигеле, — ответил мой помощник. Дверь во флигель заперта не была. Я открыл ее, вошел и замер, будто громом пораженный. Картина, представшая перед нами потрясала воображение. Дьякон Илларион лежал на полу, распростертый в луже собственной крови, а над ним, держа в руке окровавленный нож, стоял отец Федор. — Я думал, где он… — дрожащим голосом проговорил батюшка. — Нет его и нет… А он тут лежит… Я постарался взять себя в руки. Сейчас не время замирать в потрясении. В конце концов, кому как не мне знать, что порой все совсем иначе, нежели выглядит. Я велел ошеломленному Коробейникову срочно вызвать городовых, забрал нож у священника и усадил его в соседней комнате. Потрясение отца Федора было настолько сильным, что он, кажется, даже не замечал ничего вокруг. Я осмотрелся в поисках хоть каких-нибудь улик, но рассматривать, собственно, было практически нечего. Клеть, в которой лежало тело дьякона, была практически пуста. Ни на теле, ни возле него никаких улик убийца не оставил. Одно мне было совершенно непонятно: зачем убивать молодого священнослужителя. Кому и в чем он помешал? — Отец Федор, подойдите, — позвал я. Батюшка тяжело поднялся с лавки и подошел ко мне. Он выглядел уже лучше, хотя до спокойствия ему было явно еще далеко. — Отвечать на вопросы можете? — спросил я его. — Не убивал, — все еще дрожащим голосом ответил отец Федор, широко перекрестившись. — Ей Богу, не убивал! Я смотрю, не видать его долго, ну и… — принялся рассказывать он. — А он лежит. А тут и Вы объявились. — Посторонних видели? — Нет, — все также взволнованно сказал отец Федор. — В церкви были прихожане, несколько. А на подворье никого. — Так кто же убил? — спросил я его. — Откуда ж мне знать? — спросил священник. — Я вошел, а он лежит. Я нож вынул. — Вы осмотритесь внимательно, — попросил я его, — может, пропало что. Отец Федор оглянулся в растерянности. — Да нет, ничего вроде, — сказал он. — Да что тут взять-то? — План! — неожиданно вмешался Коробейников, вместе с городовыми осматривавший соседнюю комнату. — На стене здесь план висел. — Точно, — подтвердил отец Федор, взглянув на стену. — Там чертеж кладбища и подворья висел. — Кому нужен этот план? — спросил я его. — Не могу представить, — ответил священник и добавил со вздохом: — Я устал. Можно мне уйти? — К сожалению, нет, — сказал я, — Вы должны поехать с нами. Я не мог бы сказать, что считал его убийцей. Приятным человеком отец Федор не был, но в убеждениях своих явно был тверд и заповедь бы не нарушил. Но мы застали его над неостывшим еще телом с орудием убийства в руках, а значит, он был первым подозреваемым. И я обязан был арестовать его. — Как же? — изумился священник. — Задержаны по подозрению в убийстве, — пояснил я ему. — Это что ж мне, в тюрьму? — спросил он, но тут же и прервал сам себя. — А хоть бы и так. Скорей бы лечь. Устал. Евграшин вежливо сопроводил отца Федора к экипажу, а ко мне подошел Коробейников. — На плане этом, — рассказал он, — был крестиком отмечен сарай, в котором нашли икону. — И что? — не понял я, какие выводы он собрался делать из этого факта. — Не знаю, — стушевался Антон Андреич. Смерть дьякона явно расстроила моего помощника очень сильно. Я еще раз взглянул на труп. — Убит одним ударом в сердце, — показал я Коробейникову. — Мгновенная смерть. Наступила не далее чем два-два с половиной часа назад. — Хороший был человек, — вздохнул Антон Андреич, — благостный. — Тело в мертвецкую отправляйте, — велел я ему. Некогда горевать. Нужно найти убийцу как можно скорее, пока не погиб кто-то еще. На следующее утро я припозднился слегка и, войдя в управление сразу понял, что Антон Андреич уже приступил к работе. Не заметить этого было нельзя, он допрашивал отца Федора, и они орали друг на друга так, что стекла в окнах позвякивали. — Всем сердцем, всей душою, — вещал взволнованно Коробейников, — мне хочется верить, что Вы не виновны. Но посмотрите нашими глазами! Заходим: Вы стоите с ножом, окровавленный. Ну, все против Вас! Все!!! Я приостановился и прислушался. Разумеется, вести допрос подобным образом крайне непрофессионально, но если выяснится, что таким образом мой помощник чего-то добился, лучше не мешать. — Вот это орудие убийства, — уже спокойнее, но все еще очень громко сказал Антон Андреич. — Ваше? — Мое?! — загремел возмущенно в ответ отец Федор. — Да ты что, сын мой? Белены объелся?! Чтобы глава прихода с ножом по дому Божию расхаживал?! Да ты подумай головой своей!!! — Да я думаю! — в том же тоне отвечал Коробейников. — Но Вы помогите мне найти хоть что-то!!! Хоть какую-то зацепочку, чтобы оправдать Вас! Так, пора вмешиваться. Никаких сведений он так не добудет, только разозлит мне подозреваемого. А у него и без этого характер непростой. — Антон Андреич, — строго одернул я помощника, входя в кабинет. — Вас с улицы слышно. — Простите, — взял себя в руки Коробейников. — Вы успокойтесь, господа, — сказал я им обоим. — В самом деле, батюшка, все улики против Вас, — сказал я отцу Федору. — Нож в руке и никого поблизости рядом не было. — И пальто! — вступил снова Антон Андреич. — Ваше пальто, черное! Зачем Вы ходили к Мазаеву? — Я?! — снова возмутился отец Федор. — К этому безбожнику?! — Да, Вы же были у него! — вновь повысил голос Коробейников. — А после у него был Ваш дьякон, а затем Вы зарезали его! Вот такая вот вырисовывается картина. Надо куда-то отсылать Антона Андреича, срочно. Они с отцом Федором явно характерами не сошлись. Того гляди подерутся. Вот кошмар-то будет. — Да недоразумение это, а не картина! — вновь загремел священник, но тут же успокоился, поняв смысл сказанного. — А Илларион, значит, к нему захаживал? — Приходил, — уточнил я. — Вот что я думаю, — сказал отец Федор, — Илларион решил отыскать карту городища. Смутила его эта икона и ударился он в кладоискательство. А другой такой же помешанный его и убил. — И что же они не поделили? — Икону! — ответил батюшка. — Только она могла указать на клад. — Батюшка! — изумился я. — И Вы в это верите? — Да прости Господи! — снова повысил голос отец Федор. — Чтобы лики Святых использовать в бесовских колдовских обрядах! Да что ж он кричит все время! До всего этого я уже додумался и сам, вчера еще. Вот только кто этот другой помешанный кладоискатель? И где его искать? — Значит, по-Вашему, — спросил я священника нарочито спокойным голосом, — дьякон и кто-то неизвестный не поделили икону? — Думаю, так, — согласился отец Федор. — Опять у нас этот дух Кудеяровский бродит, светлые умы смущает! — Хорошо, допустим! — вновь вмешался так и не успокоившийся Коробейников. — Но факты говорят о том, что не было никакого неизвестного, о котором Вы говорите, а что просто Вы и Ваш дьякон не поделили икону! — Господь с Вами! — вскинулся батюшка. — Да я же первый боролся с этой лихоманкой кладоискательства! — Конечно! — продолжил давить на него мой помощник. — Но дьявол не дремлет, совратил и Вас! Вы ведь знали, когда Карамышев поедет с иконой. Знали? Я посмотрел на него с изумлением. Да что с ним такое сегодня? Еще и дьявола приплел! — Да я же сам его провожал и напутствовал! — отвечал отец Федор. — Это что ж выходит? Я, по-Вашему, их проводил, вскочил на коня, догнал и из револьвера убил? Хороша картина! — Хороша картина или плоха, — продолжал негодовать Антон Андреич, — но последним мазком в ней то, что лошади с Вашего подворья имеют такие же подковы, как у коня убийцы. — Да Вы посмотрите на этих лошадей! — возмутился батюшка. — На них не ускачешь далеко! — Устали Вы, батюшка, — сказал я ему со вздохом. И я устал тоже от их криков безмерно. Хватит покуда. Всем нам нужно успокоиться. Пусть пока отец Федор отдохнет в камере. А я попробую разобраться, что за стих нашел на Коробейникова нынче утром, и отчего он вдруг кричит на подозреваемого. Да и других дел у нас немеряно. — Пальто отца Федора еще не доказательство того, что он ходил к Мазаеву, — сказал я помощнику, когда Евграшин увел отца Федора в арестантскую. — Таких пальто в городе пруд пруди. Так что лично я не верю его виновность. — Яков Платоныч, — кинулся доказывать свою правоту Коробейников, — он взят с орудием убийства в руках! — Поэтому, — пояснил я, — мы пока его и не отпускаем. — Хорошо, — напористо ответил Антон Андреич. — По-Вашему, с какого конца подступиться к этому делу? Он что, теперь будет на меня давить, за отсутствием иных персон? Нет уж, сейчас он у меня пойдет работать, и не в управлении. Есть еще что искать покуда. — Ну, во-первых, водка, — сказал я ему. — Нужно узнать, где этот неизвестный покупал водку для визита к Мазаеву. Вы же сами говорите, водка редкая и необычная. Ну, а во-вторых, подкова, — продолжил я. — Вы наведайтесь в школу верховой езды этого ротмистра. Смирившись со своей участью, Антон Андреич одним глотком допил чай и вышел. Я вздохнул с некоторым облегчением. Позже, когда он успокоится, нужно будет разговорить его и узнать, что за муха его укусила. Никогда я не видел Коробейникова в таком состоянии. Но это позже. А меня сейчас ожидает Петр Миронов и тайный визит к прекрасной даме. Самому смешно слегка от всей этой таинственности, но ведь даже сердце колотится в ожидании. Как мы и договорились с Петром Ивановичем, я прошел садом к дому, и он впустил меня через черный ход, а затем со всеми предосторожностями сопроводил по лестнице. Миронов явно забавлялся от души, хоть и не говорил ничего, только глаза блестели весело. Я посмотрел на него с угрозой, чтобы не вздумал что-то вслух сказать, но он только улыбнулся в ответ. Впрочем, я отлично его понимал. Это тайное проникновение было настолько не в моем стиле, что я чувствовал себя весьма странно. Ну, хорошо хоть не через окно в дом пролез. Впрочем, я и на это был вполне готов сейчас. Петр Иванович оставил меня ожидать в комнате, а сам пошел позвать Анну Викторовну. Через минуту он вернулся, подмигнул мне весело и занял наблюдательный пост на лестнице, прикрыв за собой дверь. Я остался один и вдруг понял, что волнуюсь ужасно. А вдруг она вовсе не хочет меня видеть? Мы не виделись с того самого дня, с той проклятой дуэли. Что если она по-прежнему сердится на меня? Но долго волноваться мне не пришлось. Анна Викторовна вышла едва ли не через три минуты. И от одного взгляда на ее радостное лицо все мои сомнения развеялись, как дым. Она была рада мне, я видел это. И невыносимое счастье мгновенно накрыло меня с головой. — Доброе утро, Анна Викторовна, — сказал я, подходя к ней и поднося к губам ее руку. — Здравствуйте, Яков Платоныч, — ответила Анна с нежной улыбкой. — Простите, что беспокою, — сказал я, волнуясь. — Я не мог не зайти, узнал, что хвораете. — И очень хорошо, что зашли, — сказала Анна Викторовна, не отнимая у меня руки. — Да Вы присядьте. Не разнимая рук, мы опустились на диван у стены. — Вы как себя чувствуете? — спросил я, лаская нежные маленькие пальцы, доверчиво лежавшие в моей ладони. — Хорошо, — серьезно кивнула Анна Викторовна, явно стремясь утишить мое беспокойство. Я достал из кармана позднее яблоко, которое сорвал, когда шел по саду. Оно было еще холодное с мороза и очень румяное. Вечно я все делаю неправильно, в порыве. К больным положено приходить с гостинцами, а я увидел это яблоко на дереве, когда шел через сад к дому, и вспомнил в последний момент, что иду с пустыми руками. Зато оно было такое красивое и яркое! Я смущенно протянул его Анне на ладони, как когда-то протягивал тот несчастный цветок, украденный с клумбы. Анна Викторовна рассмеялась, принимая скромный мой дар, и вдруг прижала яблоко к сердцу, нежно, бережно. Может и не уж страшно, что оно всего одно? — Это хорошо, что хорошо, — ответил я ей улыбаясь. — А я к Вам вчера приходил, но сказали, что Вы не можете меня принять. — Ах вот как? — изумилась Анна Викторовна. — А мне не сказали ничего. Ну, ясно, это, должно быть, тетушка моя распорядилась. Я кивнул, подтверждая ее догадку. — Как Ваша служба? — спросила Анна. — Да все как обычно, — ответил я, любуясь ею. Она выглядела удивительно юной и чудесно уютной сегодня, в домашнем платье и с рассыпавшимися по плечам волосами. И по-прежнему не забирала из моих рук свою ладошку. — Делом пропавшей иконы занимаетесь? — спросила Анна Викторовна с улыбкой. — Удивляюсь Вашей осведомленности, — улыбнулся я. — Просто зависть разбирает. — Да дьякон ко мне заходил, Илларион, — пояснила Анна со смехом. Улыбка сбежала с моего лица, и, будто отражаясь в зеркале, веселье покинуло лицо Анны Викторовны, уступая место испугу. Да что же это, Господи?! Я могу хоть раз прийти к ней, не будучи черным вестником! — Что такое? — встревоженно спросила Анна, заглядывая мне в глаза. — Не хочу Вас расстраивать, — сказал я, отводя глаза, — но убит дьякон вчера. Огромные голубые глаза мгновенно наполнились слезами. — Как? — спросила Анна Викторовна дрогнувшим голосом. — Как? Он же вчера ко мне заходил! Радовался этой иконе! — Вы не переживайте, — попытался утешить я ее. — Я с этой иконой сам разберусь. Вам нужно оставить все это. — Что все? — спросила Анна Викторовна горько. — Вы же не верите во все это. — Не важно, во что я верю, — сказал я ей. — Но Вы же сами видите, все время что-то происходит! — Это из-за меня, — сказала Анна. — Прав тот математик был, это из-за меня происходит. Господи, как я сейчас жалею, что не пристрелил тогда Куликова при задержании! Своим мерзким письмом он ранил ее душу, и она снова и снова возвращается к этим мыслям. А я не знаю, как помочь ей забыть это все. — Не из-за Вас, — твердо ответил я ей. — И я о Вас так никогда не думал. — Но Вы же сами сейчас говорите, — сказала Анна Викторовна со слезами в голосе, — что вокруг меня все время что-то происходит. Да не говорил я этого! Я просто хотел сказать, что ей нужно выздороветь, а с этим делом я разберусь! Не хватало еще, чтобы она больная с духами беседовала. Видел я, чем заканчиваются порой для нее эти беседы. Господи, да она же просто больна. И от того и лезет ей всякая чепуха в голову. И зачем я пришел только! Одна боль ей от меня! — Отдохнуть Вам надо, — сказал я ей, ласково сжимая ее руку. — Вы сейчас видите все в черном цвете, но все пройдет. Вы верьте мне! Все пройдет и все будет хорошо. — Если бы, — прошептала Анна Викторовна. По щекам ее текли слезы, но она и не утирала их. Зачем я пришел? Она плачет теперь. Нужно уходить. Или быстро уходить, или обнять и целовать до тех пор, пока она не забудет все нелепые страхи, все горькие мысли. Пока не забудет, как плакать. Я не хочу, чтобы она плакала, никогда! — Мне пора, — сказал я тихо. — А Вы выздоравливайте. Анна Викторовна лишь кивнула мне в ответ. Как уйду? Вот как уйти сейчас, когда она плачет? Я поднялся, снова поднося к губам ее руку. Замер на минутку, вглядываясь в дорогое лицо, расстроенное, залитое слезами. А потом быстро вышел. Пока еще хватало сил уйти. Мне казалось, мой визит к Анне Викторовне длился долго, но вернувшись в управление я обнаружил, что времени прошло совсем немного, и даже Коробейников, посланный мною на поиски, еще не успел вернуться. Впрочем, он не заставил себя долго ждать. — С водкой совсем плохо, Яков Платоныч, — объявил он, входя в кабинет. — По водке мы, боюсь, никого не найдем. Покупало ее много людей вчера, более двадцати человек в черных пальто и шляпах. Ни имен, ни особых примет. Примечательно только то, — продолжил Антон Андреич, — что эта водка, Белоголовка, продается в одной лавке. Ее держит — кто бы Вы думали? — сестра нашего унтера, Серебрякова. — И что же? — насторожился я. — Да ничего, — легкомысленно ответил Коробейников, — но только любопытно, что, оказывается, у него сестра у нас в городе живет. Э, нет, любезный Антон Андреич, здесь есть кое-что поважнее сплетен. Уж больно много в этом деле Серебрякова. И про отправку иконы он знал, и к водке отношение имеет, и моим именем назваться мог бы. А еще он ведь был в больнице в тот момент, когда был убит Карамышев… — А ну-ка позовите сюда городового, который в палате дежурил, — велел я Коробейникову. — Вызывали? — вытянулся во фрунт призванный Синельников. — Ты говоришь, никто из посторонних в палату не заходил? — спросил я его. — Никто, — коротко ответил городовой. — А из наших? — спросил я его. — Да, — кивнул Синельников. — Унтер Серебряков. — А почему ж ты не доложил? — спросил я его возмущенно. — Так Вы только про посторонних спрашивали! — принялся оправдываться Синельников. Спорить с ним… Что толку спорить с глупцами! Да и я тоже хорош. Крепко, видно, сидит у меня в голове, что тот, кто обязан защищать закон, преступать его не может. Если бы я сразу задумался о том, что преступник может быть в управлении, дьякон Илларион остался бы жив. Но я прошляпил эту версию, а ведь и то, что преступник назвался моим именем, тоже подводило меня к ней. Дверь отворилась и вошел наш полицмейстер. — Свободен, — бросил он Синельникову. Тот радостно бросился прочь из кабинета. Ага, господин Трегубов удаляет младших по чину, стало быть, ожидается разнос. Но не слишком сильный, иначе он бы о политесах не заботился. — Итак, господа, — расстроенно сказал Николай Васильевич, — отец Федор у нас в камере, а еще у нас три трупа, один из них полицейский. Ну, стало быть, нас собираются торопить. Не проблема. Отца Федора я вполне могу отпустить. Лучше бы, конечно, оставить пока. Пусть убийца думает, что он вне подозрений. А про версию с Серебряковым я промолчу до времени. Тут все проверить нужно, и очень осторожно к тому же. — Город полнится нелепыми слухами, — продолжил свои жалобы полицмейстер, — да еще этот Ребушинский подливает масла в огонь! Вы читали, что он пишет в своей газетенке? Что будто бы он знает, как эта икона показывает клады! Вот как? Так может, не ловить пока убийцу-то? А подождать, пока он доберется до Ребушинского? Заманчивая идея, жаль, совесть не позволит. — Вот такая вот картина, — завершил свою речь господин Трегубов. — Теперь Вы, господа, расскажите мне, как Вы продвинулись в этом деле. — У нас новый подозреваемый, — сообщил я полицмейстеру, — некто «человек в черном пальто». Вчера приходил к художнику Мазаеву, срисовал план Кудеярова городища. — Ну вот и хорошо! — обрадовался Николай Васильевич. — Отпускайте отца Федора. Вот точно как я и предполагал. Ну, до чего же все предсказуемо, право! И до чего же я не люблю, когда мне указывают, как вести расследование. — Отпускайте, отпускайте! — добавил он, видя, что радости у меня его указание не вызвало. — Ну, я понимаю, что его взяли с орудием убийства в руке. Но это ничего не значит! Он все объяснил. Вы же сами не верите в его виновность! — Не верю, но… — Ну вот и освобождайте! — перебил меня Трегубов. — Нелепо обвинять священнослужителя в этом. К тому же, общественность и верующие возмущены! Отпускайте! — Хорошо, — согласился я, — пусть будет по-Вашему. — Что там у нас с черным пальто? — спросил заметно успокоенный моим согласием полицмейстер. — Мазаев вчера как всегда был пьян, — рассказал я, — но припомнил, что неизвестный во время своего визита пролил какой-то растворитель на одежду и мог ее повредить. Какая-никакая, но улика. — Вот-вот, — согласился Трегубов. И тут же принялся раздавать ценные указания: — Бросьте все силы на это дело! Ищите дырявое пальто. Замечательно, без его указаний ни за что бы не догадались! — Яков Платоныч, — продолжил Николай Васильевич совсем другим, слегка смущенным тоном, вставая со стула и подходя ко мне, — у меня к Вам просьба деликатного свойства. Вы читали сегодняшнюю статью Ребушинского? Что еще за вопросы странные? Я работаю чуть не круглые сутки, где мне взять время, чтобы читать всякие глупости? — Про икону? — уточнил я. — Да нет, про икону это вчера, — расстроенно махнул рукой Трегубов. — А сегодняшнюю статью, последнюю? — Да не успеваю я следить за опусами Ребушинского, — ответил я раздраженно. — Так вот в этой статье высказывается мысль, — просветил меня полицмейстер, — что в нашем городе наблюдается беспрецедентный рост преступности! И вот такая подводится теория, что наш город страдает от появления в нем… На этом месте Трегубов аж поперхнулся, то ли от ярости, то ли от того, что не в силах был выговорить очередную глупость, придуманную Ребушинским. — Водички? — предложил ему сострадательный Коробейников. — Спасибо, — отмахнулся Трегубов, прокашлявшись, и продолжил: — От появления в нем темных сил! — И думаете, — усмехнулся я, — стоит обращать на это внимание? — Стоит, Яков Платоныч, стоит, — очень серьезно сказал Николай Васильевич. — Вы что, сами не замечаете, что происходит что-то странное? — О чем Вы? — спросил его я, видя, что он ходит вокруг да около, но не решается выговорить то, из-за чего затеял этот разговор. — Рост преступности! — пояснил господин Трегубов. — Почти каждый день совершаются убийства. Город уже наполняется недовольством. На базарах уже простой люд открыто высказывается об этом. Я слушал, маскируя скуку серьезным выражением лица. Да, работы прибавилось, уж кому как не мне это знать. Так бывает порой, будто волна пошла. Но это ничего не означает обычно. Отхлынет волна, и снова наступит затишье. А до разговоров на базарах мне дела нет. И до Ребушинского тоже. — Яков Платоныч, — явно волнуясь, сказал Николай Васильевич, — я Вас очень прошу, поговорите с Анной Викторовной. Вот теперь он завладел моим вниманием безраздельно. И не было мне больше ни скучно, ни весело. — О чем Вы? — спросил я его встревоженно. — Пусть она на полгода уедет из города, — чуть виновато произнес Трегубов. — А насчет отца Федора я распоряжусь, — добавил он, торопливо покидая мой кабинет. Я стоял и пытался справиться с яростью. Не на полицмейстера, нет. Он просто проявил заботу, как умел. Ему я был даже благодарен, что предупредил меня. Я взглянул на Коробейникова. Он стоял, виновато потупившись. Стало быть, тоже знал, что говорят об Анне. Знал и не сказал мне! Теперь понятно, почему он так отвязался на отца Федора. Этот святоша небось в первых рядах, готов как ведьму ославить! Немыслимым усилием воли я взял себя в руки. Не время сейчас для ярости. Никто не причинит Анне Викторовне вреда, я не позволю. Понадобится — удавлю Ребушинского голыми руками. И отцу Федору найду чем рот заткнуть. А Коробейников не виноват, он просто не знал, как меня предупредить. Но теперь… Все, хватит. Ее никто не обидит, я этого не допущу. А сейчас нужно выдохнуть и поймать убийцу. — Серебряков здесь? — спросил я моего помощника, так и стоящего с растерянным видом посреди кабинета. — Да, он в столе приводов, — кивнул Антон Андреич. — Есть мысль, — сказал я ему. — Подыграете? Коробейников кивнул согласно, хоть и смотрел на меня с недоумением. Но я не стал задерживаться и объяснять ему свой план. Он умница и все поймет сам, по ходу действия. А меня уже несло, злость вылилась на работу и остановиться сейчас я не мог. Я прижму мерзавца, и как можно скорее, пока он еще кого-нибудь не убил. Мы вышли из кабинета. Серебряков и в самом деле сидел в столе приводов, занимался документацией. — Этот неизвестный в черном пальто, — сказал я Коробейникову не приглушая голоса, — пролил на себя жидкость под названием «Персидский огонь». Известна она тем, что при попадании на кожу вызывает страшные волдыри, язвы. Воздействие начинается только через несколько дней и лечению практически не подлежит. — Вот ведь! — очень натурально подхватил мой театр Антон Андреич. — Я нечто подобное слышал. Есть такой раствор на основе кислоты. — Именно, — снова перехватил я инициативу, — но и нейтрализовать ее просто, протерев обыкновенной касторкой руки. Преступник вряд ли будет об этом знать, так что обратится к врачам и будет обнаружен. — Я думаю, надо предупредить всех врачей, — ответил мне Коробейников. — Вот этим и займитесь, — закончил я, оборачиваясь. Серебрякова за столом не было. В самом начале я нарочно встал к нему спиной, чтобы не насторожить случайным взглядом. Но по звуку шагов я точно знал, что он вышел, как только я упомянул касторку. Ах, ты ж мразь! — Вы меня поняли? — спросил я Антона Андреича. — Пока нет, — ответил он. — Проследите за Серебряковым, — велел я. — Если он бросится в аптеку за касторкой, значит, это он был у Мазаева. На честном и открытом лице Коробейникова отразилось изумление, постепенно превращающееся в ужас. Мысль о том, что служитель закона может быть убийцей, давалась ему в тысячу раз труднее, чем мне. — Он отправлял икону, — пояснил я, — он же мог догнать повозку, и еще эта водка из лавки его сестры. Я к ней, а Вы глаз с него не спускайте. Едва я зашел в лавку и осмотрелся, как ко мне подошла сама хозяйка, миловидная женщина средних лет с приятной, чуть грустной улыбкой. — Чего изволите? — вежливо спросила она. — Я из полиции, — пояснил я свой визит, — хотел уточнить кое-что для личного дела Вашего брата. Он ведь из Тамбовской губернии к нам перевелся? — Да, недавно, — ответила она. — А Вы его самого не можете спросить? — Сейчас он в управлении практически не бывает, много дел по службе, — сказал я, пытаясь улыбкой усыпить ее тревогу. — Так он родом из Затонска? — Да, затонские мы, — сказала она, явно успокоившись. — Сергей уехал из нашего города еще в молодости. Сначала в Москву, потом служил в Тамбове. И вот вернулся поближе к сыну. — К сыну? — удивился я. Коробейников сообщил, что у Серебрякова есть сестра. Но о ребенке он не упомянул. — А, Вы не знаете, — сказала Серебрякова со вздохом. — Он овдовел и остался с сыном. Летом он привозил его ко мне в Затонск. И вот семь лет назад у нас случилась эта лихоманка. Все клады копали, ну и он копал по малолетству с мальчишками заодно. Его и засыпало. Кошмарная история, конечно. И ребенка жаль. Но это вовсе не объясняет, почему убитый горем отец сделался убийцей. Разве что в уме повредился? — Какое несчастье, — сказал я. — Так это на Чертовом городище было? — Да, там, — подтвердила она со слезами на глазах. — Недоглядела я. Семь лет ему было. Здесь и похоронили. Вот Сережа и приехал к нему поближе. Больше мучить эту несчастную женщину, которая до сих пор не простила себя за смерть племянника, я не стал. Она явно любили брата и наверняка не знала о его делах. Жаль только, что когда она узнает, груз вины ее лишь увеличится. Но с этим я ничего поделать не мог. На пороге управления меня ожидал неожиданный визитер, Петр Миронов. Что его привело ко мне? Виделись же недавно совсем. — Яков Платоныч, — бросился он ко мне, едва завидев. — Вот очень хорошо! Я уже не чаял Вас дождаться. Меня Аннет прислала, — пояснил он свой визит, очевидно заметив мою тревогу, — она беспокоится насчет Ребушинского. — Отчего же она о нем беспокоится? — спросил я. — Видите ли, она что-то видела, — ответил Петр Иванович, — уж не знаю, что конкретно. — Надо ехать к Анне Викторовне, — многозначительно произнес Коробейников, тоже подошедший только что. — Она знает. — Да подождите Вы со своей Анной Викторовной, — привычно отмахнулся я от очередного приступа мистицизма моего помощника. — Где Серебряков? — Я его упустил, — виновато потупился Коробейников со вздохом. — Ищите, — велел я. — Идите к его сестре, и если он там, под любым предлогом в управление его. — Ну, а как же Анна Викторовна! — переполошился Коробейников. Вот ведь настырный! Или он считает, что без его помощи я Анну успокоить не сумею? — Серебрякова ищите! — рявкнул я на него, чтобы не лез не в свое дело. И кивнул Миронову: — Поехали. Что бы ни рассказали Анне Викторовне духи, мне нужны подробности. А еще я хочу сам ее успокоить, пообещать, что найду этого пройдоху Ребушинского и спасу, если потребуется. Не хватало еще, чтобы она больная побежала его искать. К дому Мироновых мы подъехали быстро, я торопил возницу. Меня вдруг охватила непонятная тревога, причины которой я не понимал, но от которой не мог избавиться. На крыльце дышала свежим воздухом Олимпиада Тимофевна. — А где Анна Викторовна? — кинулся я к ней. — Так нет ее, — радостно ответила тетушка, — к Вам помчалась! Тревога моя возросла, сделавшись почти непереносимой. Это чувство было мне знакомо, я испытывал его не раз и узнавал уже безошибочно. Анна попала в беду, мне нужно торопиться. — Вот странное дело, — продолжала тетушка Олимпиада, не замечая моего состояния. — Она к Вам — Вы от нее, она отсюда — Вы сюда! — А на чем же она уехала, Вы запомнили? — спросил я. — Я Вам намедни наговорила всякого, — сказала Олимпиада Тимофевна, игнорируя мой вопрос, — но не могу не заметить, что у вас, столичных, полная неразбериха в амурных делах. Нюша к Вам — Вы от нее, она отсюда — Вы сюда… — Изольда Тимофевна! — взорвался Петр Миронов, опередив меня на доли секунды. — Голубушка, мы ее не встретили! — Олимпиада Тимофевна, — обиженно поправила она его. — Ну, так на коляске и уехала, с черным верхом, на двоих. Лошадка такая… И кучер такой, на барина больше похож, чем на кучера. — Господи! — взметался Петр Иванович. — Куда она могла уехать? — На городище, — мрачно ответил я ему. — Я думаю, скорее всего на городище. Нужен план этого городища. План был просто необходим. Потому что я абсолютно был уверен, что кучером в той коляске был Серебряков. И не сама Анна Викторовна уехала, он ее увез. И спрятал где-то там, где искал клад. А значит, нам нужно понять, где именно. А для этого нужен Мазаев. Художник на наше счастье был дома и даже не спал мертвецки пьяный. То есть, пьян-то он был, разумеется, но рисовать мог. Он попытался было отнекиваться, но мое нетерпение быстро его урезонило. Да и взволнованный Петр Миронов был куда как убедителен. То время, которое понадобилось ему, чтобы изобразить план городища, я стоял над ним, сжимая кулаки и изо всех сил подавляя страх, а Петр Иванович, по обыкновению братьев Мироновых, метался по комнате, как тигр по клетке. Наконец Мазаев закончил рисовать и передал мне план. Ничего в нем было не понятно, но я надеялся сориентировать на местности. И снова наш экипаж летел по Затонску. Городовые на козлах, уже понявшие, что пропала Анна Викторовна, погоняли изо всех сил. Мы с Петром Иванычем молчали оба, стараясь сдерживать свою тревогу. Вот и конец пути, слава Богу. — Стой, — приказал я, на ходу спрыгивая с повозки. Петр Иванович и оба городовых последовали за мной. — Вот оно, это Кудеярово городище, — сказал Петр Миронов, — или Чертово. Здесь все было перерыто кладоискателями, все! Я огляделся. Деревья, курганы, засыпанные снегом. Где искать? — Ну, разве здесь найдешь чего? — сказал я, глядя то на план, то окрест. — Ни один план не поможет. — И никаких следов, Яков Платоныч, — крикнул мне Евграшин, осматривающий местность вокруг. А ведь он прав, следы должны быть. Ведь он на коляске. Да даже и пешком! Снег нетронутый кругом, не было здесь никого. — Он забрал план подворья и план кладбища, — сказал я. — В церковь нужно ехать! Он взял у Мазаева план, пошел с ним к дьякону, — пояснил я Петру Ивановичу, пока мы снова грузились в повозку, — а там он нашел другой план, на котором крестом было отмечено место, где нашли икону. Икона указывает, где клад. — Так следовательно, клад там, где нашли икону? — поразился Миронов. — Значит, все искали на городище, а он возле церкви! Слава Богу, от городища до церкви было не очень далеко. Я готов был сам погонять лошадь. Впрочем, она и так старалась изо всех сил. Коляска, на которой приехал Серебряков, стояла возле входа на кладбище. Но на самом кладбище никого видно не было. Мы вчетвером разошлись в разные стороны в поисках следов, наперебой окликая Анну Викторовну, но ответа не было. Я изо всех сил пытался хоть что-то почувствовать, ведь удавалось же мне найти ее иногда! Да нет, всегда удавалось! Но паника захлестывала, заглушая все остальные чувства, не позволяя ни думать, ни дышать. Мне начало казаться, что я опоздал все же, что я никогда не найду, не увижу ее! Внезапно откуда-то раздался звук, похожий на сильно приглушенный взрыв, дрогнула земля под ногами. Я обернулся и увидел, как дым валит из дверей старого склепа, в который несколько минут назад вошел Петр Миронов. Я был ближе, чем городовые, поэтому и добежал первым. Внизу было пыльно и дымно, и не видно почти ничего. Но, судя по тому, что вход был началом коридора, склеп был не склепом, а входом в подвал старого здания, от которого над землей и следа не осталось. Осторожно, пытаясь разглядеть что-то во тьме и в дыму, я прошел по коридору, повернул за угол и при свете одинокого фонаря, чудом уцелевшего при взрыве, увидел лежащих вповалку на полу людей. Анна тоже была здесь, и в темноте я не мог различить, жива ли она. — Анна Викторовна, — в отчаянии позвал я, — Анна Викторовна! Ну, не молчите! Что с Вами? Она не отвечала мне, не приходила в себя. Не помня себя от ужаса я дотронулся до артерии на шее. Пульс был, слава Богу! Нужно как можно скорее унести ее отсюда! Здесь дышать нечем! Я подхватил Анну на руки и осторожно пошел к выходу, стараясь думать лишь о том, как не споткнуться и не упасть с моей драгоценной ношей. На полпути мне встретились городовые, которых я послал вынести остальных. Сам же я выбрался на поверхность и присел на ближайшее надгробье, пытаясь понять, что с Анной, не ранена ли она. Но морозный чистый воздух мгновенно оказал свое целительное воздействие, Анна Викторовна вздохнула, закашлялась и открыла глаза. Увидев меня она замерла на секунду, будто пытаясь понять, откуда я взялся и что здесь делаю. А потом вдруг горько разрыдалась, уткнувшись в воротник моего пальто. Ни уговоры, ни убеждения не действовали. Анна плакала, не в силах успокоиться, и лепетала что-то непонятное о том, что пыталась и не смогла. Краем глаза я увидел, как Евграшин вывел Петра Миронова. Тот поддерживал одной рукой другую, висящую плетью, и выглядел ошеломленным, но шел сам. Увидев меня с рыдающей Анной Викторовной на руках, он, пошатываясь, подошел ближе и попытался как мог ее утешить, но все было тщетно. Анна рыдала так, что у меня сердце разрывалось. — Яков Платоныч, — позвал меня Евграшин. — Давайте я Вас до церкви отвезу, туда и доктора можно позвать. Нам все равно инструменты нужны для Ребушинского, прикован он. — А Серебряков? — спросил я. Евграшин отрицательно качнул головой. Серебряков при взрыве не выжил. Что ж, Евграшин был прав, нужно выбираться отсюда. Он помог нам всем погрузиться в коляску. Не выпуская плачущую Анну из рук, я устроился сзади, а Петра Ивановича городовой посадил на козлы рядом с собой. К счастью, до подворья было подать рукой. Послали посыльного за доктором. Анна Викторовна к тому времени наконец перестала плакать и только дрожала сильно, прижимаясь ко мне. Я успокаивал ее, как мог, и наконец она овладела собой настолько, чтобы рассказать о случившемся. Как ей удалось понять, Серебряков, начитавшись глупой похвальбы Ребушинского, похитил журналиста. Но добиться от него ничего не смог, естественно. И тогда он решил похитить и Анну, чтобы она рассказала ему, как икона открывает путь к кладу. Анна Викторовна хотела поехать в управление, потому что дух невесты Кудеяра предупредил ее, что тот снова замышляет убийство. Но села на подвернувшегося под руку извозчика, которым оказался Серебряков, и пришла в себя уже в подвале. Серебряков угрозами заставил ее выдать тайну иконы, но когда он стал разбивать стену, раздался взрыв. Анна Викторовна утверждала, что видела смеющийся дух Кудеяра у него за спиной в тот момент. Не знаю, было ли это на самом деле, или ей почудилось из-за последствий взрыва, но если это сделал дух, то я был благодарен ему за то, что наказав виновного, он почти что не тронул остальных. Вскоре приехал доктор, а вместе с ним примчался перепуганный Коробейников с целым отрядом городовых. Я отправил его на кладбище, заканчивать дела. К тому времени городовые уже привезли раскованного Ребушинского. Тот был в полном порядке, только оглох слегка от взрыва и громко жаловался на головную боль. А еще он проклинал Серебрякова, полицию и, почему-то, Анну Миронову. Хорошо, что его поместили в соседней комнате, иначе, честное слово, я бы не сдержался. Но Анна Викторовна держалась за мою руку, и отойти от нее я не смог бы себя заставить ни за что на свете. Александр Францевич осмотрел Анну и не нашел в ее состоянии ничего опасного, лишь легкую контузию и последствия сильного потрясения. Впрочем, он предупредил, что, учитывая только что перенесенную болезнь, ей следует поберечься и отдохнуть пару дней. Анна Викторовна, уже совсем овладевшая собой, пообещала ему это, улыбнувшись. Петра Ивановича, у которого оказалась сломана рука, и оглохшего Ребушинского доктор забрал в больницу, велев Коробейникову проследить, чтобы останки Серебрякова отправили в мертвецкую. А меня, взглянув пристально, доктор Милц попросил заехать к нему после того, как отвезу Анну Викторовну домой. Добравшись до Мироновых, я передал Анну Викторовну родным, выслушав неизбежную порцию обвинений от ее матушки, а пуще — от тетушки. Анна пыталась было меня защищать, но ее никто не слушал. В результате она расстроилась до слез, и дело шло к громкому скандалу, но вмешался Виктор Иванович, мгновенно наведший порядок. Он отправил Анну отдыхать, как и рекомендовал доктор, урезонил Марию Тимофевну и ее сестру, а затем подступился ко мне с расспросами. Адвоката Миронова крайне интересовало случившееся, а также он был весьма обеспокоен тем, куда я дел его брата, уехавшего в моей компании. Рассказав крайне встревоженному Виктору Миронову о том, что случилось, а также и о том, что его брат пострадал, я подвез его до больницы. Петр Иванович был уже в порядке, слава Богу, хотя руку ему пришлось зафиксировать. Впрочем, своим ранением он даже гордился. Оставив братьев Мироновых, я отправился в царство доктора Милца. В глубине души меня чрезвычайно беспокоило его приглашение. Чудилось, что он позвал меня, чтобы рассказать что-то наедине, и что с Анной все вовсе не так хорошо, как он пытался это представить. Но все оказалось иначе. Едва я вошел, как доктор, кивнув удовлетворенно, молча достал бутылку коньяку и налил мне сразу полстакана. Никогда не испытывал я такой благодарности, как в этот момент. Черт с ней, с работой, справится там сегодня Коробейников. А я сейчас просто посижу с доктором и расскажу ему всю историю. И успокоюсь заодно. Сейчас, когда все закончилось относительно благополучно, меня, как обычно, накрыло последствиями. Взбесившееся воображение рисовало картины одну страшнее другой. Так что хороший коньяк, а пуще того, хороший собеседник мне были просто необходимы. И Александр Францевич в этом качестве был абсолютно вне конкуренции. На следующий день в мой кабинет пожаловал господин полицмейстер. Был он неожиданно тихий и расстроенный. Видимо то, что один из его подчиненных оказался убийцей, огорчило Николая Васильевича до крайности. — Да, — вздохнул Трегубов. — А ведь он и меня обвел вокруг пальца. С такими рекомендациями поступил. О сыне рассказывал, который от болезни умер. Так что все-таки случилось? — спросил он, с благодарностью принимая из моих рук чашку с чаем. — Господин Ребушинский такие страхи рассказывал! Я скрипнул зубами. Про Ребушинского я даже слышать сейчас не мог, а про его рассказки тем более. — Да ничего сверхъестественного, — ответил я. — Скопление газов, произошел взрыв. Серебряков сразу и скончался. А Петр Иваныч, спасая Анну Викторовну, даже ранение получил. — Хороший человек, — отозвался Николай Васильевич, — правда, со своими завихрениями, но кто без них? Так зачем Серебряков дьякона убил? — Серебряков приходил к дьякону так же, как к Мазаеву, узнать о секрете иконы, — пояснил я. — Видно, в процессе разговора увидел на стене план кладбища. Такой же план был изображен на иконе в ногах святого. Он понял, что клад находится на кладбище, и то же самое, видно, знал дьякон. Это и решило его судьбу. — Душегуб взбесившийся, — тяжело вздохнул Трегубов. — Из-за смерти сына совсем разум потерял. Но что самое занимательное во всей этой истории, что господин Ребушинский вместе с Анной Викторовной солидный процент от клада получит. — Да, кому-то везет, — усмехнулся я. Дверь распахнулась, и вошел Антон Андреич. — О, а вот и господин Коробейников, — оживился полицмейстер. — Под Вашим присмотром каким орлом стал! — Рад стараться, — отозвался мой помощник, слегка встревоженный непривычной похвалой начальника. — Да, — протянул Трегубов задумчиво, все еще не в силах уйти от мыслей о незаслуженном везении Ребушинского, — процент солидный… — Что? — переспросил Коробейников. — Ничего! — строго осадил его полицмейстер и, обратившись ко мне, добавил: — Вы объясните Вашему орлу, чтоб он был порасторопнее во время наружного наблюдения и не упускал преступника в самый критический момент. — Исправлюсь, Ваше Высокоблагородие, — вытянулся в струнку Антон Андреич. На этом начальство покинуло наш кабинет, позволив нам наконец расслабиться. Нас ждала работа, и было ее немало.***
Два дня я подряд размышлял и уговаривал себя, но на третий все же сдался. Я знал, что Анна Викторовна была в порядке. Петр Иванович, которого я разыскал в трактире на следующий же день, рассказал мне, что «Аннет здорова, но печальна». Рассказал он также, что Анна Викторовна решила пожертвовать храму полученный ею процент от клада. Кажется, это ее решение у дядюшки не встретило полного понимания. Я знал, что он не обманывает меня. Но мне требовалось своими глазами убедиться в том, что Анна здорова. И увидеть ее. И поговорить. Нам давно требовалось поговорить уже. С некоторым опасением я отправился к дому Мироновых, ожидая, что меня снова не пустят на порог. Но, на мое счастье, ни матушки, ни тетушки Анны Викторовны дома не было. Как, впрочем, и ее самой. Петр Иванович, встретивший меня на крыльце, рассказал, что Анна хотела сходить на кладбище, видимо, о чем-то с духами поговорить. Он был слегка пьян, как всегда, и настроен весьма легкомысленно. А вот мне сделалось тревожно. Я так и не понял, отчего она плакала тогда, но было ясно, что это как-то связано с духом, которого она видела в подвале. Не собирается ли она снова вызвать его? Анну я увидел, едва войдя в ворота кладбища. И сразу понял, что дело плохо. Она явно плакала, а от нее в сторону ворот шел отец Федор с суровым лицом и фанатичным огнем в глазах. Все было понятно без слов. Я взглянул на него так, что взгляд его из фанатичного стал испуганным. Обогнув меня по дуге он прошел в ворота, а я торопливо спустился по ступеням к Анне Викторовне. Она плакала, и в глазах ее было отчаяние. Я осторожно взял ее руку, одетую в белую пушистую рукавичку. — Я буду гореть в аду, — дрожащим голосом произнесла Анна, сжимая мою руку. — Вы что такое говорите? — спросил я ее возмущенно. Вот догоню сейчас этого святошу и… Но сперва я должен ее успокоить. — Это так! — плакала Анна Викторовна. — Так суждено! Я ничего не могу изменить. — Да не слушайте Вы никого! — сказал я ей убежденно. — Никто не знает своего приговора. — Вы так думаете? — спросила она жалобно. Я кивнул. Только бы она поверила мне. Мне, а не этому фанатичному попу, обуянному гордыней. На меня он, небось, не нападает, боится! — Вы меня опять спасли, я Вам очень благодарна, — сказала Анна Викторовна, борясь со слезами. — Но мне сказали сейчас, что дар мой, он не от Бога. — Оставьте, — попытался я вновь ее утешить. — Мало ли кто что болтает. — Это батюшка сказал, — ответила она. — Вы ни в чем не виноваты, — сказал я ей, глядя прямо в глаза, вкладывая в свои слова всю силу своего убеждения. — Я не виновата! — покачала головой Анна. — Я не виновата, но я никому не нужна! — Не правда это, — ответил я, чувствуя, как дрогнул мой голос. Не могу больше. Я расскажу ей все. Все, что она захочет узнать. И скажу наконец, что она мне нужна как воздух, что я люблю ее больше жизни. Только вот если она примет меня с моей любовью, нам придется ждать, и я не знаю, сколько. Но поймет ли она меня? Согласится ли? И где мне взять слова, чтобы попросить о подобном? — Вы молоды, и у Вас все впереди, — начал я, пытаясь найти те единственные слова, которые смогут убедить ее. Но как всегда бывало со мной в таких случаях, все слова разлетелись из головы. А те, что я произнес, явно не подходили. Голубые глаза вновь наполнились слезами. Я снова ничего не смог объяснить, лишь больнее обидел ее. Я понял, что почти повторил то, что сказал когда-то. Вот только смысл был уже иной. Но договорить мне Анна Викторовна не дала. Она видела лишь, что я снова отталкиваю ее, а я не знал, как это исправить. И рука в белой пушистой варежке выскользнула из моей руки. — Все, — тихо сказала Анна, борясь со слезами. — Пожалуйста, оставьте меня. Вы меня измучили! Я больше не могу. И не ходите за мной! — Анна Викторовна, я… — рванулся я к ней. — Не надо, пожалуйста! — сказала она со слезами в голосе. — Оставьте меня навсегда, прошу! Она уходила по заснеженной тропинке быстро и не оборачиваясь. А мне оставалось лишь смотреть ей вслед. И понимать, что вот теперь я и в самом деле ее потерял. У меня было сотни моментов и возможностей, чтобы рассказать ей о своей любви, но каждый раз я находил поводы этого не делать. А на самом деле просто боялся. Безумно боялся потерять ее в случае, если она откажет мне. Я готов был любить ее безмолвно, просто быть рядом, лишь бы иметь возможность видеть, говорить с нею. И вот теперь, в тот момент, когда ей на самом деле необходимы были и моя любовь, и мое тепло, я просто не смог подобрать слов. И потерял ее. Навсегда. А навсегда — это очень долго, если ты должен жить.