brother

Мой младший брат застрелился прямо в спальне, но я, освещенный фарами полицейских машин и заляпанный слезами матери, никогда ни о чем не жалел. Понимание того, что терять больше нечего, приносило блаженное упокоение. У меня хроническая рвота на почве всего сверхгалактического уродства, которое он порождал, рассеивая вокруг меня семена научно-фантастической лоботомии, как пух белоснежного одуванчика. Какая же великая стояла тогда пурга. Мой младший брат ломал мои игрушки и оскорблял меня, за завтраком я подливал ему молока в хлопья, а он подливал химикаты в мои цветы, они пропахли отбеливателем. «Я не мечтал, чтобы он поперхнулся этим же отбеливателем», — на самом деле правда, просочившаяся сквозь мои кровоточащие десна, которые я так боялся лечить в детстве. Мой младший братец ни черта не сделал за жизнь, разве что вышиб себе мозги. У него была любая вещь, которую можно возжелать. Наши родители пытались купить его любовь, но никогда не позволяли ему свободно мыслить и дышать. Взрослея в такой семье, я слышал шутки, что однажды один из детей моей матери сломается и последует примеру мужа моей тети. И да, нахуй мою тупую мать, она лежит в хосписе, но мне как-то поебать, я ее все равно не люблю. У нее опухоли в глазах от третьего рака подряд, но она все равно скуривает по пачке в день и улыбается, как будто у нее скрутило живот. Считаю свою мать идиоткой хотя бы за то, что родила меня, не зная при этом, как дальше жить — маленькая тощая потаскуха на солях, которая залетела от чокнутого старого наркомана. И вот наступала первая неделя апреля 1977-го, она шаталась около пригорода с моей бабулей или хуй его знает где ещё, пытаясь родить меня на свет, и я опоздал, не успев проглотить свой язык и задохнуться на руках у врачей. Какой могла быть моя судьба? Каким, сука, образом я должен был нормально расти, когда всё время на тарелке лежала нищебродская еда? Учитывая такие обстоятельства, жизнь прекрасна, даже если от неё волосы дыбом, разумеется. Прививки от кори, свинки и краснухи, высокофункциональный аутизм, обрезание, невротические смерти, белые пиявки в венах, выползающие через поры, экзорцизм, колючая проволка на заборах в районе, где я рос, как терновый венец в волосах Иисуса Христа. Всю юность я проследовал по тропе нового доктора Джекилла и мистера Хайда. Наша мать вышла за мужчину, который вырастил меня, и я видел, как она крошит камень в гальку от злобы и обиды за Майки, ведь отец его не признавал. У меня нет никакой преданности своей семье, кроме как к папе, брату и Хелене Ли Раш, прекрасной леди — моей мертвой бабуле, страдавшей агорафобией. Может, у меня просто иные ценности и мне этого никогда не понять? Может, у меня был какой-то генетический сбой, и я не могу принадлежать к этим отсталым католикам с комплексом вины? Брат украсил своими мозгами стену и окно, а я убивал только раз — в шесть лет прикончил лягушку, потому что хотел походить на других школьников. Я пристрастился к мастурбации, когда мне было пять — сверстники, должно быть, знали, что это, но не так, как я в этом возрасте. Помню, как однажды меня маленького какой-то подозрительный незнакомец, с которыми обычные родители учат своих детей не разговаривать, повел сдавать кровь, а дальше все как в тумане, помню только, что меня увели в странное место и там осквернили. Может, мне все это приснилось? Кто станет глумиться над невинным ребенком с такой ненавистью? Но я бы стал, если честно, это, по моим представлениям, крайне весело, когда впадаешь в эйфорию и настолько сильно желаешь большего, что сдираешь кожу с жертвы под конец действа, потому что она должна пылать, как мое сердце от всего пережитого. Но если то был сон, почему я тогда каждую ночь думаю об этом пиздеце, который мне понравился? Однажды мой младший брат, сидевший тогда на солях, услышал голоса в своей голове, схватил молоток и пробил дыру в стене своей квартиры, он продолжал крушить ее, пока наконец не добрался до соседской семьи, чьи голоса и были голосами из его головы. И стена — это метафора, в которую облачена моя личность, как в плащ-невидимку. В шестнадцать лет однажды с утра мы с Фрэнком побежали в библиотеку за книгами, и около индустриального парка я увидел мертвых людей прямо на дороге, четыре пары ног, выложенные по линейке под белой простыней. «Так вам, блять, и надо — подохнуть в своем измятом джипе», — захихикал он, а я любил его и «хотел быть, как Фрэнк», поэтому тоже посмеялся. Мою мать разозлило, что меня повеселило увиденное, но я нуждался в этом, потому что так я мог ненадолго забыть свое прошлое. Часто мы с Майки видели, как наших друзей косила чума алкоголизма, поэтому всегда были новые друзья, но не Айеро, живучий сукин сын. Он грубо целовал меня в обугленном и заброшенном доме, погруженном в загадочную пыльную мглу, я обычно справлялся с искушением, но не тогда. Фрэнк был настоящим экстравертом, рассказывающим мне о перевернутых крестах, и я заворожено, будто под ЛСД, внимал словам и внимательно следил, как дрожали в улыбке тонкие изгибы его еще чуть влажных губ. Помню, Фрэнк пересчитывал мои ребра своими холодными пальцами и все не прекращал болтать о том, как окрасит город в кроваво-красный, когда сможет получить свою пушку. Шепот Айеро в шею обжигал мою кожу, как нечистое пламя Ада, и только в один момент я был покладистым мальчиком, который думал, что верить агрессивному гнилому стервятнику — неплохая мысль. С тех пор в моей голове я слышу диалоги разных Джерардов. А эту историю ждет забвение, как Сэлинджера.