Никитка

Мне стоило уехать оттуда, когда я увидел у парня ружьё. Но я не сдался, промучился полночи на соломенной подстилке, а потом пошёл за тем парнем на кладбище. Или не на кладбище. Посмотреть на главную местную достопримечательность, в общем. Чёрт знает, я сижу в поезде, я, здоровый тридцатилетний мужик, и мечтаю бежать быстрее этого адского состава. Только бы оказаться подальше оттуда. Меня трясёт, как одержимого, мне стыдно за то, что я оказался таким слабым, но — видит небо! — он точно был не совсем человеком. …Я собирал материалы для одного проекта. Объяснять сложно и долго, скажу вкратце: он был направлен на возрождение малоизвестных памятников русского деревянного зодчества. Бывает же: крошечная деревенька, подгнивающая церквушка, а изучишь её внимательно — такое всплывёт… Мне стоило действовать осмотрительно тогда, когда местный староста, щурясь на мои документы, предложил пожить у «одного парня, Никиткой его зовут». Кто же, чёрт возьми, знал, что Никитке едва ли двенадцать стукнуло? И что у него ружьё заряженное к стене прислонено? Когда я увидел так называемую «избу» Никитки, я остро ощутил желание бежать до ближайшего органа опёки. Ни одного взрослого. Ни намёка на печь. Я писал про стену? Так у него только одна стена и была! Детально. Четыре столбика, навес. Между двумя задними — стена. Перед всем этим архитектурным чудом — чёрное пятно выжженной земли, угли, распорки, котелок. Под крышу можно войти только согнувшись. Соответственно, внутри — либо сидеть, либо лежать. Мои ноги, вероятнее всего, будут торчать наружу. Прекрасно. Никитка очень серьёзно посмотрел на меня. Его лицо было в тени, а меня слепило солнце. Щурясь, я на мгновение вообразил, что у него совсем нет лица. Парень заставил меня нервничать одним своим видом: он сидел, обхватив колени руками, завёрнутый в жуткого цвета тонкое одеяло, и пристально разглядывал меня. Было на что посмотреть: я, приехавший в светлой рубашке и прямых строгих брюках, успел испытать на своей одежде все прелести деревенского быта. Скажем так, я умудрился измазать одну штанину отходами жизнедеятельности местной скотины, вторую как-то испачкал мелом, а рубашка, прекрасная, твёрдо сидевшая рубашка, хрустящая, как накрахмаленная, обвисла неприятными складками. Не знаю, почему. — Как тебе мой дом? «Ты называешь это домом, парень? Где твои родители? На что ты живёшь? Парень, меня невероятно раздражает этот идиотский навес, я хочу жить в нормальных условиях!» — Непривычно. — А если я скажу, что у меня ружьё у стены? — Шутишь? Он наклонился в прыгающую цветными точками темноту и показал мне приличных размеров ружьё в своей тощей руке. Вот тогда-то мне и следовало бежать из этой деревни. Пешком, да хоть босиком! — Я слышал, ты ищешь всякие деревянные древние развалюхи. У нас есть часовня на кладбище. Только не стоило ради этого приезжать. Да тебе вообще не стоило сюда являться, ты слишком большой, я не смогу тебя вытащить. Парень начал меня бесить, но мне приходилось иметь дело и с более безумными и неприятными людьми, поэтому я выдал дежурную улыбку и, сделав вид, что всё хорошо, попросил его отвести меня к часовне. — Да пожалуйста, — пожал плечами он. — Сейчас ещё светло. Всё оказалось лучше, чем я ожидал: предположительно, семнадцатый век, конструкция выдержала века и простояла бы ещё столько же, если б не красные. Северный фасад часовни был жестоко повреждён, по-видимому, давним взрывом. Доски в обломанных местах почернели, барабан с шатровым завершением завалился на кровлю, подмяв черепицу. Светлые пятна вокруг пустых проёмов намекали на резные наличники, некогда украшавшие окна. Ничего такого, с чем бы не справились щедрое финансирование и команда профессиональных реставраторов. Но за утраченную страницу истории было обидно до боли. Как и всегда: это чувство мне никогда не удавалось приглушить. — Не знаешь, что здесь произошло? — обратился я к мальчику с исключительно дурацким вопросом. Парнишка не выглядел любителем истории. Но я получил неожиданно ёмкий, хоть и неохотный ответ: — Здесь храм стоял за забором. Его красные взорвали. Забор снесло. Ещё половину домов пожгли. Раньше большая деревня была, оттого и храм имелся. Часовню вот задело. — Спасибо, — рассеянно поблагодарил я, подбираясь к предполагаемому фундаменту храма. Странные ощущения возникают, когда ходишь по заброшенному кладбищу. Но именно в этом месте было что-то вязкое и тягучее. Хватающее за ноги, что ли. Неприятные мысли, но какие ещё образы могла навевать история со взорванным храмом? Все обломки давно были растащены жителями и заросли травой, но нечёткий прямоугольник фундамента выявить удалось. Я сделал пометку в блокноте: засыпать землёй это место очень не хотелось. В самых смелых мечтах я уже успел нарисовать новый храм, стилизованный под постройки того времени, прекрасную стройную часовню, аккуратные цветники, подновлённые кресты… …прекрасно зная, что ничего этого не будет. Часовню бы хоть как отреставрировать, и ладно. …Стоит подумать о работе, и я успокаиваюсь. Разжимаю мокрые кулаки, смотрю в окно на смазанные веники деревьев и усиленно представляю себе восстановленную часовню. Нет, это смешно: реставраторы сойдут с ума после первой же ночи около объекта. Пока я ещё что-то помню, буду говорить в мыслях так быстро, как только смогу. Развалится часовня, как её ни укрепляй, и, может быть, этот кошмар закончится, тогда и Никитка уйдёт, и навес его улетит далеко в поля… А потом наступила ночь. Беззвучная, поразительно тёмная и мрачная. Я уселся под навесом у единственной стены дома Никитки, кое-как переодевшись в лёгкий свитер и мягкие штаны. Конечно, я мог бы попроситься к кому-нибудь из местных, заплатить за ночлег, в конце концов. Но парень, хоть и вызывал некоторые опасения, всё же притягивал к себе. Неприятный собеседник и загадочный человек, он всё же был тем, с кем мне удалось наладить контакт. И тем, кто, по-видимому, знал многое о часовне. В конце концов, чем плоха ночёвка на свежем воздухе? С чего я вообразил, будто у Никитки нет ни дома, ни семьи? Возможно, парень просто самостоятельный, и живёт летом отдельно. Может, он работает так. Никитка устроился у самого входа и пристально вгляделся в небо. Что он там мог увидеть, неясно: облака скрывали хвалёную деревенскую россыпь звёзд. А посреди ночи, когда я измучился в попытках принять хоть сколько-нибудь удобную позу для сна, Никитка решительно встал, уверенно ухватил ружьё и, шурша соломой, вышел из-под навеса. — Эй, — сипло шепнул я, — ты куда? Он обернулся, и я снова вздрогнул: в темноте он казался безликим. — К часовне, — пожал плечами он так, словно это обычное дело: мальчик с ружьём, отправляющийся ночью на кладбище. Мне стоило остаться под навесом или бежать в строго противоположную сторону. Но я мгновенно вылез и, представ воплощением суровости, объявил, что это нехорошо звучит. Никитка тихо засмеялся. — Я не смогу тебя вытащить, — с нажимом повторил он. — Ты. Слишком. Большой. — Не надо меня ниоткуда вытаскивать! — рассердился я. — Тогда не суйся, — огрызнулся парень и широко зашагал к часовне, слишком уверенно вскинув ружье на плечо. Слишком точным движением, которое не могло быть копией из фильма или чего-то подобного. А я, полусонный и раздражённый, увязался за ним. Я спотыкался на каждом шагу и тоскливо думал о том, что даже не надел ботинок, что это были очень чистые и хорошие носки, что сухие травинки протыкают ткань насквозь и забиваются режущими краями между пальцами… Я рассерженно сверлил взглядом спину Никитки. Я мог остаться, я должен был остаться, но, в конце концов, если двенадцатилетний пацан вёл себя так спокойно, стоило ли мне волноваться? …Стоило. И ему было далеко не двенадцать. Сначала я подумал, что это своего рода мираж. Хотя откуда взяться миражу в обычной русской деревне, да еще и ночью? Часовня была точно такой, какой я её запомнил: надломленный каркас барабана, промятая крыша и бесследно исчезнувший крест. Но поверх этого подгнившего остова, словно наложенный в компьютерной программе, легко и изящно вырисовывался молочно-белый контур прежних очертаний. Восьмерик, шатровое завершение, маленькая главка и сияющий крест. Линии расплывались и мерцали, но знакомый силуэт был виден достаточно чётко. Я с трудом оторвал взгляд от неожиданной оптической иллюзии и вздрогнул: на старом фундаменте вновь вырос величественный храм, сорные травы колыхались внутри прозрачной оболочки. Земля была усыпана призраками надгробий и крестов. …Сейчас я могу говорить об этом сухо и достаточно бесстрастно, потому что меня уже ничем не удивить. Потому что я могу говорить, могу и буду, пока не начну путать мысли, Господи, как бы записать всё это, пока я помню, пока я вижу этот проклятый мёртвый храм и… огоньки. В оцепенении я даже не заметил, как Никитка толкнул меня в бок и нагло хихикнул. Но глаза у него были чёрные и серьёзные, и не знаю, чего я испугался больше: этого недетского — нечеловеческого взгляда или жутких миражей. — Я же говорил, — тихо сказал он, поводя плечами. Я еле подавил желание наклониться, чтобы чётче слышать его странный голос. — Не вздумай сунуться за ограду, вытащить я тебя точно не смогу. — Что происходит, чёрт возьми?! — таким же задушенным шёпотом прохрипел я. — Не задумывайся, — посоветовал Никитка и приблизился к ржавому забору. Призрак обрисовывал распахнутые деревянные ворота, невысокую ограду и аккуратную калитку. В реальности из земли торчали перевязанные проволокой куски арматуры. Тут я и увидел огоньки. Маленькие синие всполохи, которые толпились внутри храма, бились в призрачные стены и взвивались к деревянным сводам. И её я тоже увидел. Маленькую девочку. Классический такой призрак: в длинной рубахе, с распущенными волосами и жутким спокойным лицом. Только тогда я не анализировал. Я стоял, словно вкопанный в ледяную землю, и не мог шевельнуться. А она проплыла сквозь массивные двери несуществующего храма и рывком подлетела к Никитке. …Я помню, я всё ещё помню, я рассказываю кратко, чтобы не забыть, кажется, уже вслух, попутчики странно смотрят на меня. Но она, эта девочка, намного более реальна, чем все эти люди, я так и говорю, я говорю, и, может быть, кто-то запомнит это!.. — Леночка, милая, — неожиданно нежно проговорил Никитка и осторожно протянул руку через ограду. Я мог развернуться и убежать. Но оставлять за спиной целый призрачный архитектурный ансамбль не хотелось. Я стоял и трясся, как самый последний трус, но клянусь, любой не вёл бы себя храбрее. Девочка несмело подняла сложенные ковшом ладони. В них бился тот самый огонёк из храма. — Леночка, родная, спасибо, — без остановки говорил Никитка, принимая огонёк на кончики пальцев. — Леночка, ты всё делаешь правильно, ты хорошая девочка, ты второй раз уже их спасаешь, спасибо, Леночка… Скоро всё закончится, я обещаю, Леночка… Он медленно отошёл от ограды, не сводя глаз с девочки. — Что происходит? — я хотел закричать, но вышло только жалкое испуганное сипение. — Что, чёрт возьми, происходит? Вероятно, я слишком сильно взмахнул руками. Я коснулся призрачных ворот, и на меня обрушился грохот и вой. …Конница топчет пыльную дорогу, поперёк седла перекинут мужчина в офицерской форме, из разбитой головы стекает тёмная кровь, а атаман гарцует, всё красное, красное, красное — слипшиеся бинты, повязки, кровь, опять кровь… Бабы воют, выскакивают из домов в одних рубахах, простоволосые, с опухшими лицами, бравые ребята выволакивают отбивающихся мужчин — кого в исподнем, кого в мятой форме, кричат дети, орёт атаман… Офицеров строят, особо дерзких бьют прикладами в лицо, месят ногами, целят в живот — красное, красное, красное… Выстрел, резвая баба, цепляющаяся за ноги уводимого мужчины, падает с пробитой головой… Офицеров заталкивают в храм, забрасывают туда же мёртвые тела… — Нешто креста на вас нет?! — Нет! Заткнись, баба! Двери храма сотрясаются от града кулаков изнутри, тяжёлые брёвна надёжно блокируют выход, баб теснят прикладами, а кое-кто — и штыками; красное, красное… — Папа! — Ленка, стой! — Стоять, паршивка! — Не лезь, Алексей, рванёт, мать твою! — Ленка! — Поздно! …Леночка бьёт кулаками по дверям храма. Взрыв закладывает уши. — …Ты слишком большой! — Ты слишком большой! — рассерженно кричал Никитка, крепко обхватив моё запястье, а в клетке пальцев его левой руки метался синий огонёк. Храм. Красные. Леночка. Всё вставало на свои места. Я рухнул на сухую траву. — Я ничего не понял, — прошептал я в панике. — Ты слишком большой и глупый, — фыркнул Никитка. Осторожно перекатил огонёк в другую руку и сказал так же отрывисто, как тогда, днём у фундамента храма: — Красные налетели на деревню, там в это время офицеры стояли. У одного даже семья там была. Их в храм затолкали, баб отогнали за дома и подорвали ко всем чертям. А Леночка к папе побежала, никто её, ясное дело, не стал вытаскивать. Вот теперь она и… ходит. — А… огоньки? — хрипло спросил я, не сводя глаз с синего пламени. — Белых много было. Руки-ноги потом никто не собирал, так и разлетелись. И Леночка. Так часто бывает. Она не отдаёт их. Только мне. Иногда. А уж дальше я сам их провожу. — Так лет сто прошло, наверное? — Леночка боится, — пожал плечами Никитка. — А мне хоть сто, хоть двести лет ходить — лишь бы вытащить их всех оттуда, да не могу, пока Леночка сама не отдаст. — Кто ты? — с тихим ужасом выдохнул я, борясь с желанием закрыть глаза. — Это моя работа, — сурово ответил Никитка и подбросил вверх огонёк. — А… ружьё? — недоумённо уточнил я. Действительно, зачем этому парню ружьё? — Мечи давно вышли из моды, а без оружия мне никак. Привык, — усмехнулся Никитка и повторил ещё раз: — Ты слишком большой, шёл бы ты отсюда. Забудь про часовню. Скажи, восстановлению не подлежит. Леночка еще лет пятьдесят будет охранять их. Вот тогда я побежал. Сначала, конечно, оглянулся и увидел только развалины и заросший фундамент. Потом вскочил и помчался так быстро, как только мог с окоченевшими ногами. …Я говорю — я ведь всё ещё говорю? Господь свидетель, он точно был не совсем человеком, не стоило мне идти туда, нет. Я ведь готов поклясться, что, обернувшись, я увидел, как двенадцатилетний пацан расправляет крылья. В буквальном смысле. Может, уйдёт Никитка, и рухнет его дом, и солому разметает по всей деревне… Но придёт другой. К Леночке — придёт.