Give us a little love, give us a little love We never had enough, we never had enough Give us a little love, give us a little love We never had enough, we never had enough
______________________________________ — Чанёль, ты опять молчишь. — Расскажи, какие у вас с ним были отношения? Part 1. Тогда был Питтсбург — утро холодное и промозглое, вылинявшее небо — город сгорает, а из радиоприёмника на кухне каждое утро играет «Killing Me Softly», которую крутят исключительно по субботам на нелегальной волне радио. Чанёль сбивает пепел в пустую тарелку, на которой минуту назад была нарезана ломтиками дыня, и смотрит на вытянутое худое мальчишеское тело на полу с плотно сведенными коленками и напряженными бедрами. Тот вытирает сладкий сок с подбородка и облизывает пальцы. — Хён, хочешь, я опишу сорок девять способов твоей смерти? Пятидесятое оставляю на тебя. У Сехуна волосы — розовая жвачка, как та, что раздражающе лопается между острых клыков. На нём одна джинсовая куртка с яркими, нелепыми значками и распахнутая так, чтобы видеть подкожные рельсы рёбер и ниже, ниже — бёдра и порезы — мне, правда, жаль. Чанёля давно привлекал Сехун: нечто в его лице будоражило воображение, именно — распутная заостренность черт, серые круги под глазами, углубления под скулами и тонкие губы. Кожа Сехуна гладкая, без волоска, если не считать редких завитков на ногах и внизу живота. Чанёль видел его несколько раз в квартале, где гнилая иллюминация с подбитыми фонарями, загорелые парни с ямайскими косичками и зеленые бутылки шартреза. Он не помнил, что привело его туда впервые, но второй раз он шёл исключительно за ним. Тогда в ту ночь он почувствовал чьё-то присутствие слишком близко и навсегда запомнил это лицо: высокие скулы цвета слоновой кости, спадающая на лоб жвачная чёлка. Ещё — широкие шорты с выглядывающими побитыми коленями, и джинсовая куртка как произведение искусства из значков, булавок, и не забыть голодный взгляд — чёрным маркером по каёмкам глаз. — Забери меня к себе, а. Я Сехун. Так меня зовут. Азиатский парнишка восемнадцати — девятнадцати лет. Такие парни как Сехун — с улицы, грубоватые, с бунтарской натурой нравятся таким молодым мужчинам как Чанёль, потому что те с легкостью при виде защиты и доступной дури могут стать спокойными и послушными, а им такие и нужны. И сразу сказать, кто из них больший извращенец достаточно сложно — сам Чанёль, у которого работа на полставки, незаконченная учёба и мальчики, по которым он больше и довольно долго, или сам этот сахарный Сехун с веселым туманом в голове и подсохшей корочкой сахара по губам. — Моя мать меня нагуляла, — признаётся Чанёль и опускается рядом на ковёр, передавая младшему крепкий косяк. Пепел летит в углубление впалого живота, Се выдыхает дым через ноздри и сжимает пальцы на копне чужих волос — тянет, целует в сухие губы и медленно ползёт влажным языком в чужой рот без доли смятения. Чанёль ведёт вниз от ключиц, в желобке которых застывает капелька пота, от напряженных острых плеч, которые будто бы обрываются и ниже — от тазовых костей, почти слепящих белизной. От его кожи приятно пахнет, запах такой холодный, как и его тёмные глаза, исходящие трещинами изнутри. (когда ты успел так разбиться?) Killing me softly with her song Telling my whole life with her words — Тошнит уже от этой песни, — цедит сквозь зубы, а младший не обращает внимания. Он живет от субботы до субботы, чтобы послушать эту волну, а свободное пространство заполняет кислотой и грибами, но Чанёлю нравится больше, когда сахарная пудра мажет по губам — так наивно и губительно одновременно не было ещё никогда. — И почему её постоянно крутят по субботам? — Он писал мне письма, — подмечает Сехун. — А отец нашёл их в моём ящике. — И в итоге Сехун точно не может вспомнить того китайского парня с бледными руками, ванильными улыбками и голодным взглядом, парня, который пристрастил его к дури и был окончательно помешан на нём. — Он сломал мне запястье, чтобы заботиться. — Ты мне нужен, — слишком мягкий, почти нежный тон, но Се молчит — искривленные в подобии улыбки губы и чуть расширенные зрачки — чужие пальцы больно сжимаются на его запястье — ещё, сильнее. (а не ты не сломаешься?) (нет) В те дни, когда Сехун не балуется кислотой, он в запой читает книги и говорит, что мечтает стать вторым Ричардом Бахманом. Лежит на животе, болтая в воздухе ногами, и лениво разгоняет горький дым. Рубашка съехала в сторону, открывая взгляду кусочек плеча — ломанного, а волосы-жвачка собраны в маленький хвост на затылке — видны отросшие чёрные пряди. Чанёль возвращается с работы и ставит сохнуть обувь на батарею, приносит с собой еду и человеческого тепла в избытке, когда в Питтсбурге — дождь и ветрено — снова, а он забирается под плед и укладывается рядом — рукой поперёк и носом в острие обрывистого плеча. Чанёль думал, что Сехун любит книги, а поэтому домой таскал их пакетами, но не слышал ни слова благодарности в ответ. Младший сушил в них дурно пахнущие гербарии и отрывал каждую прочитанную страницу, заворачивая в неё душистую траву, и продолжал читать, как ни в чём не бывало. — Эй, Се, однажды ты оступишься, — слегка простуженным тоном, пальцами стягивая резинку на бледно-розовых волосах. — Эй, Се, никого не будет рядом. — Я знаю. — Тогда почему? — Такие, как мы, просто не могут быть. / настоящими / __________________________________________ — Чанёль, так я не смогу тебе помочь. — Можешь сказать, откуда ты брал наркотики? Part 2. — Сорок девять способов умереть и двадцать четыре вида оружия, — голос у Сехуна безветренно-хриплый, что Чанёля немного разламывает этим сиплым — скрежетом по костям и оголенным как ветви по осени нервам. — Ты принёс? — Да, — отвечает без малейших колебаний и знает — всё это губительно, но кладёт небольшой конверт в манильской бумаге во внутренний карман джинсовой куртки и идёт на кухню включать радио, слушать местные новости. Радио хрипит вхолостую о растущем уровне преступности и наркомании, а Чанёль ищет закоптившуюся ложечку с зажигалкой, ведь все культурные наркоманы, так или иначе, колются дома. Сехун не спрашивает, откуда Чанёль берёт дозы и почему так мастерски владеет приготовлением к самому процессу, Сехун вообще ничего не спрашивает, только опирается лопатками на стену и смотрит холодно и безразлично. — Пожалуйста, не относись ко мне как к мусору. Strumming my pain with her fingers Singing my life with her words Killing me softly with her song — Если тебе от этого будет легче — я сделаю для этого всё. Всё стало сложнее, когда Сехун сказал, что хочет попробовать героин, а Чанёль обещал быть с ним во всём, только хотел большего — чтобы этот ублюдок остался в живых. Каждую дозу он испробовал на себе. От низкопробного часто немели пальцы, во рту оставался привкус медицинских лекарств, но лучшее они делили на двоих. Будь то ЛСД или героин, Чанёль отщипывал от себя по кусочку и грел — для него — на ложечке до горящего шипения. Сехун смотрит своим ранено-недоверчивым. Шипящая пенка по сожжённому краю алюминия и обхват жгута — пересохшие вены, наполняемые чувством эйфории. — Лучше колоться, чем нюхать, — говорит Чанёль, потому что сам когда-то два года назад пришёл к такому выводу. Научная студенческая конференция по микробиологии, его первый провал в исследовательской работе, звонок родителям и чисто-сердечное — — мам, прости. (я не смог) И Чанёль даже не прогибался словам какого-то парня в первой подворотне. Помнится он был в синей бейсболке, с заразительным смехом и засохшей корочкой порошка у ноздрей, и это так походило на — счастлив. Он просто поддался и не знал, стоит ли ему извиняться за расколотые / даже не свои/ надежды. Но привыкания сразу не было, организм крепчал с каждой дозой, а мама больше не брала трубку, а потом этот озорной с кокаиновым блеском в глазах — эй, парень, хочешь, возьму тебя в долю? Так и должно быть. И по венам — течёт долго и счастливо. И они не перед кем не виноваты. Тело подстреленной куклой падает на промятый диван и утягивает за собой второе, стараясь не забыть, где торчит острый край пружины. — Это двадцать четвёртое и сорок девятое для тебя, хён. Чанёль целует его в шею и не может оторваться от шрама поверх пульсирующей жилки, а дальше в череде рваных прикосновений — соски, впалый живот до пояса штанов. Скрытая между худых ног голова — оглушительный стон вкупе с каким-то болезненным всхлипом. Сехун закусывает губу и медленно выпрямляет ногу, опуская её Чанёлю на плечо. Чанёль сглатывает, футболка задирается до неприличия, в комнате становится как-то душно — кожа между лопатками становится влажной. Сехуна легко свести с ума удовольствием, легче — раздразнить болью, чтобы всхлипы и зажатые в зубах костяшки, потому что к боли привыкаешь легче. Он приручен болью, когда тонкие пальцы шагали по его сломанному запястью и безумный взгляд светился изнутри иллюминацией — ты ведь не сбежишь от меня, правда? Хрустят сухожилия — ломкое, китайский мальчик — больное. И даже у такого, изломанного, под кайфом Сехуна, нежное прикосновение к коже вызывает приступ липкой тошноты. (остановись, не надо. просто ударь) У Чанёля трясутся руки, у него влажные глаза и болезненно ноет сердце, потому что он знает, что этот чертов О Сехун должен жить, но ничего с этим поделать не может. И тогда становится слишком — до одури — хорошо. — Ты мне нужен. — Чанёль зарывается носом в чёрные корни волос, ему отвечают сведенными холодными ладонями на влажной пояснице, притягивая тело ближе. Они лежат в обнимку, а в голове упрямо стучит — уже утро, уже суббота. Из радио доносится голос китайского мальчика который-ломает-запястья и ставит на повтор песню перед новым эфиром. — Killing me softly, — напевая полухриплым, свистящим голосом, когда потом внутри — пусто, когда потом организму — мало. А Чанёль понимает, что от мамы ему досталась способность влюбляться не в тех. Чанёль не хотел быть зависимым снова, но Сехун ему вроде как нужен. Чанёль не хотел, но уже, вроде бы как, поздно. — Killing me softly… завтра. я обещаю. _______________________________ — Чанёль, я понимаю, это сложно. — Но скажи, что за знак ты выводишь на ладони? Part 3. — Эй, Се? Парень, сегодня ничего нет. У того взгляд пустой и отстраненный, который даже слишком помнит и знает Чанёль по тому мальчишке в бейсболке с озорной улыбкой. Протягивает руку и начинает ковыряться пальцем в плоской груди — пусто. Снова зовёт. А Сехуна здесь вроде как нет. Сехун вообще оказывается может быть бессердечным. Смотрят в его опасно-суженные глаза и не успевают отследить момент, когда он впивается худощавой рукой в линяющий свитер с высоким горлом. —Хён, давай я убью тебя. Спасать меня не обязательно, — ломает губы в улыбке и чертит на мозолистой ладони иероглиф мужества. Сехуна опять скручивает, Сехун сгибается — руками под рёбра, пальцами — в кожу, и воет до первых рвотных позывов — склоненная с дивана голова — мажет желчью по прожжённым звёздам ковра. Чанёль высвобождает свою руку из посеревших пальцев и поднимается с дивана, цепляясь штаниной о металлическую пружину и накрывая парня пледом. Рука скользит в рваные розовые перья волос, останавливаясь где-то у выбритого виска, и отсчитывает биение жилки. Сехун вжимается в спинку дивана — ему сводит холодом руки, ноги немеют и больно — опять слишком больно бьёт крупной дрожью. (ничего, скоро пройдет. потерпи, малыш) пускай. — Мы превратились в обломки, — констатирует Чанёль, а кончик ножа вслед за ним цепляет сахарный порошок — белёсые разводы и надорванные нити. — Эй, Се, здесь осталось ещё немного… (твоя любимая сахарная пудра) Она мазала по губам наивностью, как в тот вечер их встречи, когда Сехун всерьез собирался подохнуть от голода и двустороннего воспаления легких, а Чанёль отобрал его от группы озабоченных японцев, заказал кофе и тарелку паровых булочек с той самой пудрой, в мякоть которой Сехун вгрызался с голодом и небрежной благодарностью. Ещё тогда — сушеная дурь, радио играло громче, они, обдолбанные, смеялись и считали звёзды на прожженном ковре, оставляя после каждой затяжки новые. Были медленные, почти любовные касания, потому что Чанёль всегда — бережно и осторожно, Сехуну это в новинку, но он всегда был готов испробовать что-то новое. Когда в 70-е шла мода на дешёвые наряды из хлопка вкупе с шикарными изделиями от-кутюр под условием «главное — выглядеть ненормально», им уже наскучило это, потому что — джинсы, травка, дешевые рубашки и браслеты по локоть. И тогда Сехун придумал игру в сорок девять способов смерти. И к каждому он подходил со смыслом. — Хён, четвертый способ для тебя — потерять самоконтроль и прыгнуть с крыши. — Выводит на широкой мозолистой ладони иероглиф «мужества», выдыхая зловонный лиловый дым в запястья. — А девятый — вечно гореть в аду, играя со спичками. Этому меня парни из квартала научили. Ну, японскому… Чанёлю нравилось, что рядом в постели лежало гибкое, теплое тело, которое сейчас — острые лопатки и ломкие ребра – позвонки торчат ступенчатым гребнем. Тогда после дикого секса, когда действие наркотиков сходило на нет, оба ощущали невероятную усталость. Сехун всегда отворачивался и стремительно засыпал, Чанёль всегда оставался лежать и смотреть на гладкую спину первого, мучаясь от похоти и разочарования — хотелось упиваться ещё, испытывая неповторимое ощущение мальчишеского жара. В первые недели употребления героина Чанёль ловит себя на мысли, что ему нравится брать такого Сехуна — почти не сопротивляющегося, обдолбанного, с затуманенными глазами, но вскоре эмоции притупились — эмоциональный брак, и в какой-то момент это перестало приносить удовольствие. Осталось только невидимым росчерком, ломкими линиями по ладони — «мужество» — всё, что у нас осталось. И всё было так — — по-настоящему. ______________________________ — Чанёль, давай поговорим. — Расскажи мне, как ты убил его? Part 4. — Сехун, ты сломан. Выкинь себя. Шприцы, пустые пакетики, новые пружины на продавленном диване, засохшая блевотина на ковре — картина выведена мусором, и где-то среди этих обломков закрытый в себе Сехун, держащий между обкусанных губ цельную таблетку. А Сехун целым уже никогда не будет. Чанёль его бережёт, а сам мысленно — уходи, уходи, уходи, но забывает свои пальцы на его запястье и винит, что наркотик приятным действует один к пяти, а Сехун на него — лучшего любого пакистанского героина внутривенно. — Моя мать меня нагуляла. Она любила азиатов. (она оставила Чанёлю способность влюбляться не в тех) В парней, что с пустыми и безразличными глазами, отсутствием улыбки и хронически холодными ладонями. Сехун ходит бесшумно и постоянно скалится, стоит только попытаться подойти на шаг ближе. Он смотрит на хёна своими чертовыми, панически-отчаянными и, хрипя, сплёвывает слюной, когда тело скручивает болью от побоев. Чанёль стоит в стороне и не знает, что с этим делать. — Очнись уже, Се, — сверкающий злобой взгляд сконцентрирован на его лице. Под ногами хрустят шприцы и шуршат пустые пакетики — украденные чужие мечты. Пальцы упрямо сходятся на чужом горле — Чанёль подтягивает его ближе и смотрит столь же неотрывно в пустые глаза. — Очнись же ты, придурок! (я по колено в этом порошке) (я хочу выпить это - пенистое – с ложечки) Сехун больше похож на тряпичную куклу — пинай её, пинай, а она будет всё так же улыбаться своей улыбкой-оскалом — немного иронично, немного с насмешкой. Сехун уже не помнит, чей голос принадлежит тому парню на радио, но помнит про песню — уже утро, суббота. And then she looked right through me As if I wasn't there Чанёлю хочется придушить этот хрипящий радиоприёмник, всё потому что становится противно. Им двоим больно, тепло и хорошо от новой дозы, но это так мало похоже на счастливо. Сехун бессердечный и ломаный с подмененными на оскал улыбками. Он почти падает сломанной куклой на плинтус и бьётся подбородком об острые углы, но тянется за лезвием и чуть не роняет радио. — Gomenasai*, хён,— голос слабеет, а у Чанёля орудуют ножом в опасной близости от лица. Младший жмётся выступами позвонков к ободранной стене, выставляя дрожащие руки вперед, сверкая лезвием — бесчеловечность, жестокость. Чанёль смотрит на такого Сехуна — нервно взвинченного, улыбающегося слишком широко – и на улыбку это больше не похоже — кровавый оскал разбитыми губами в кровь — в уголках застывает пурпурным. Их мир медленно рушится, может, не было ничего. Просто были они — Сехун и Чанёль. А ещё были прожжённые звёзды, любовные касания, были воспоминания и косяки на двоих под песни радио, а ещё ладонями во влажные волосы — человеческое тепло. — Мы мусор, хён. Но всё закончилось слишком быстро. (нас самих больше нет) Чанёль не хочет просто так отпускать Сехуна, легче — самому, чем потом подписывать бумаги и хрипеть из угла изолятора, цепляясь пальцами за скрюченные плечи, винить себя за его вой и те ремешки, которые перекидывают через грудь и что-то колют, вводят внутривенно, после чего становятся вовсе не людьми. Станет хуже — и вовсе безэмоциональная кукла, а сейчас хотя бы у него ещё есть немного чувств и безумия. /ты хочешь отправиться туда?/ /не отдавай меня им, хён. там холодно/ — Эй, Се. Тот смотрит воспалено и хищно, серая кожа, чёрные круги под глазами. Никакого Сехуна здесь больше нет. — Пятидесятый способ для тебя, хён. (убей их всех) убей. Но его он так просто не отпустит. Чанёль летит навстречу на призывной и манящий блеск лезвия — стиснутые зубы и решительные глаза — больше он ничего не возьмёт из этого города, потому что брать больше нечего. Несколько ещё пока живых вздохов до собственной гибели — на последних сантиметрах лезвие тускло поблескивает и — ломаное тело вминается в стену под чужим и отчаянным напором, острие ножа вжимается и холодит, кожа лопается и пурпур расцветает по рубашке. Между ними течёт и впитывается в одежду что-то тёплое. У Се необычайно-осмысленный взгляд на последних секундах, сливовые отливы, налитые кровоподтеками и багрянец в уголках губ — выходит шипящей пеной и пачкает подбородок. — Gomenasai, хён… — голос слабеет, сам стекает по стене — кровавый мазок по ободранному вниз, а руки упрямо держатся за рукоять ножа — он вовремя перевернул его, а после закрывает свои — отчаяние — глаза. — Се… холод, безумие и тишина. Утро холодное и промозглое, вылинявшее небо — город сгорает, а из радиоприёмника на залитой кровью кухне доносится мужской голос: «Приветствую всех слушателей моей станции. В нашем городке становится всё больше преступников и наркоманов, ничего не меняется, как и сегодняшний эфир. Я хочу открыть его по традиции с композиции «Killing Me Softly», специально для моего мальчика сидящего на героине. Надеюсь, с тобой всё в порядке и ты услышишь её». ___________________ — Я не убивал его. — Значит, ты отказываешься признавать вину? — Да, капитан. — А что на счёт остальных людей? — Я убил их, убил всех. Меня зовут Пак Чанёль. И я сижу в сырой одиночной камере тюрьмы штата Пельсинвании за убийство, которого не совершал. Каждый день я вынужден терпеть горящий свет до прожженных роговиц и смотреть на руки, перепачканные кровью, осознавая лишь одно: либо кровь была не его, либо эти руки были не мои. Холодный металл наручников обнял мои запястья. Я был причислен к заключенным высшей категории за десятки смертей тех, кто сидел на игле, за хранение наркотических веществ и его жизнь, которую фактически не забирал — он изначально был прогнивший. Мой голодный мальчик из квартала, сидящий на героине. На ноже нашли мои отпечатки пальцев, на его теле — следы моих побоев, а его богатенькие родители вдруг вспомнили о сыне, вышвырнутом ими же из дома. Когда я шёл по длинному коридору, то знал — мне предстоит долгий путь в четырех покрытых плесенью каменных стенах и воспоминаний об этом дне, о нас... Но здесь никогда не поверят ни единому моему слову. — Пак, слышишь? К тебе должны подсадить в камеру новенького. Надеюсь, вы с ним поладите. Я до конца не признавал и не признаю своей вины в убийстве своего мальчика. Остальным я поставлял героин и имел с этого хороший доход, а его я — спасал. Пока офицер открывал дверь, я обернулся на одно мгновение назад и посмотрел в сторону двух охранников, ведущих высокого и широкоплечего заключенного. На его спине я увидел нашивку с цифрами «24/49». Он обернулся ко мне и странно улыбнулся, почти оскалился. Лицо ухмылялось, не то презрительно, не то насмешливо. Липкий и холодный пот пробежался у меня по спине, а к горлу подступила сильная тошнота. В этом лице я узнал… себя. Камера открылась со скрипучим звуком железа: яркая лампочка, железная кровать, привинченная к стене, неустойчивый стол, стул, горшок для самых необходимых нужд и мой радиоприёмник. — Killing me softly with her song… Я опустился на бугристый матрас и стал ждать прихода моего сокамерника, заранее зная, с кем я проведу остаток всей своей жизни до тех пор, пока мои пустые глаза не уставятся в сырой, покрытый плесенью потолок, выходя далеко за его рамки. Дверь наконец-то открылась. В камеру зашёл ухмыляющийся — я. Сейчас у меня есть все условия и достаточно времени, чтобы подумать о пятидесятом способе моего убийства, о двадцать пятом орудии его преступления._____________________________ Дай нам любви немного, Дай лишь немножечко любви. Нам никогда её не будет много, И не хватает каждый раз, увы.