Одуванчики

Губами касаюсь головки зажатого в пальцах одуванчика. Нежный серебристый пушок щекочет кожу. – Пф-ф-у! – балуясь, сдуваю с цветка седую шапку. Невесомые «зонтики» срываются в полет, неторопливо оседая на одежду, на ветви подступивших к тропинке деревьев, траву под ногами. На ставшей уродливо-лысой головке, будто олицетворение укоризны, торчат несколько так и не улетевших пушистых семян – криво торчат, некрасиво, одиноко сцепившись, будто ища друг у друга поддержки. В приступе жалости додуваю и их тоже, чтоб присоединились наконец к остальным, упали в почву, проросли новыми цветами. Жарко. Солнце со всей мощью середины лета опекает кожу, слепит глаза, не позволяя долго рассматривать такое восхитительно глубокое и яркое сегодня небо. Прекрасное солнце. Прекрасное небо. Прекрасный шорох шагов рядом. Улыбаюсь, как идиотка, делая вид, что – солнцу. На краю зрения появляется тень, быстро приближаясь к лицу, извиваясь, мягко стукает по лбу. Рефлекторно смахиваю упавшую с ветки гусеницу, и только потом на меня накатывает. Часто, истерически дышу, ощупывая голову, вновь и вновь провожу пальцами по волосам, готовая повыдергать их к чертовой матери, если там запутался еще кто-то. – Ударилась? – холодные пальцы осторожно прикасаются к моему лицу. – Дай посмотрю. – Посмотри… Их нет больше? Нигде нет? – выдавливаю из себя и в ответ на вопросительную тишину уточняю: – Гусениц? – Ни одной гусеницы, – облегченно улыбается, но голос по-прежнему тревожный, сочувствующий. И за это – спасибо. – Фобия, – цежу, пытаясь забыть омерзительное ощущение, оставшееся на коже после скользнувшего по ней извивающегося тельца. – Забей. Сейчас… Нормально всё будет… Отчаянно, остервенело тру испоганенный лоб, скребу кожу ногтями, пытаясь хотя бы болью перебить гадостное ощущение, зная – не получится, и еще долго потом в самые неожиданные моменты будет вспоминаться, возвращаться эта мерзота. Хочется закопаться под землю, чтоб точно не достали, да только там – черви. А в пруду – пиявки. Бесперспективняк. Руки – осторожные, внимательные – отрывают мои ладони от лица, сжимают пальцы, потом, отпустив, обхватывают за плечи – успокаивая, удерживая. – Перестань… Все хорошо, – губы, такие же холодные, как и пальцы, как глаза, как интонации: не по-настоящему холодные – лишь издалека, чужим кажущиеся такими. Во внезапном порыве – я чувствую его, как свой собственный – они касаются растерзанного наверняка уже до ссадин лба. Замираю в этих руках, под этими губами. Ветер, балуясь, раздувает пушистые волосы – ее? мои? наши? Пряди смешиваются, спутываются – не расцепить,– словно пытаются связать нас окончательно. Вот бы действительно… Отстраняется, замирает, близко-близко – всего в паре сантиметров от моего лица. Закрываю глаза, вспоминая. Я уже почти люблю ту гусеницу. Пусть упадет еще. Пусть на голову просыплется водопад из гусениц. Да, конечно, можно и без них. Я знаю. Ткнуться-клюнуть в эти шершавые губы своими, выпустить из себя все, что чувствуешь… а там хоть трава не расти, потом разбираться… – Что мы делаем? Молчит. Легкое, бесшумное дыхание касается моего уха. Одуряюще пахнет травой и цветами, одуряюще пахнет ее кожа. Надрывно стрекочут кузнечики, вместе с ними надрывается сердце. Холодно. Почему под этими горячими губами, в этих горячих руках (кто говорил, что они холодные? кто? кто?), под этим палящим солнцем – меня так трясет? – Страшно? – Чудовищно, – выдыхаю в самое ухо, пытаясь хотя бы словом, звуком прикоснуться к ее коже. Если почувствует… мне будет этого достаточно. Она чувствует. Чуть крепче сжимает – судорожно, напоследок – и отступает назад. – Мне тоже. – Тогда пойдем, – улыбаюсь, не глядя в глаза, сжимаю ее ладонь и шагаю на тропку. Наши пальцы переплетаются, спутываются – не расцепить. Это – можно, это – допустимо. Как хорошо, что идти еще далеко.