Когда теряешь контроль

Все тело трясёт, как в гребаной лихорадке, и я понятия не имею, что со мной. Какого черта происходит, Россия? Когда-то мне было так же плохо из-за Франции, потом из-за Америки — и в обоих случаях я желал им смерти, так ведь легче, верно? Но теперь я захотел умереть сам. Я и не думал убивать тебя. Объясни мне, какого хрена? — Какого хрена, Россия? — я хочу закричать тебе в лицо, но выходит лишь хриплый шепот. Горло словно онемело. И слёзы щиплют глаза. Я не помню, сколько раз ты видел меня таким, но предпочел бы, чтобы ты забыл каждый. — Почему я это чувствую? Почему ты? Почему, блять, ты? Ты нависаешь надо мной, серьёзный и… испуганный? Я мог бы сказать, что ты даже как-то осунулся за эти сорок минут, но мы ведь не в Стране Чудес. Переводишь взгляд — чертовски уставший взгляд — с моих глаз на запястья, а я смеюсь и, знаешь, даже не чувствую ненависти. — Ты сможешь подняться? — твой тон такой напряженный, что я наконец понимаю, насколько ты зол. Но какого хрена? Почему тебе не все равно, чёрт тебя дери? Почему мне не плевать, почему, блять?! — Нда… — выдавливаю я и пытаюсь подняться. Ты не подаешь мне руки. Может, думаешь, что это оскорбит меня? Или боишься, что я оттолкну? Почему ты обнимаешь меня сейчас? Почему ты такой? Зачем я узнал тебя таким? — Ты сейчас отмоешься от всей этой херни и ляжешь спать, ясно? А завтра мы поговорим. Я чувствую, что ты дрожишь не меньше моего, и мне так хорошо от этого, всего на секунду я… счастлив. Но это так глупо, верно? Ты доводишь меня до душевой кабинки своего номера. Тут пахнет хлоркой и холодно. Почему ты всегда останавливаешься в таких отстойных отелях? Привычка? Я усмехаюсь судорожно, но язык не поворачивается спросить об этом вслух, тем более сейчас. Господи, сколько я распускал о тебе слухов, м? Сколько раз подставлял, заставляя разочаровываться в себе? Оставь меня. Гребаный ублюдок, оставь меня. Уйди. Не из чертового номера, а из головы, мыслей, которые мешают мне жить. Ты мешаешь мне жить. Ты стягиваешь с меня пиджак — рукава пропитаны кровью насквозь, ну и чёрт с ними, это всего лишь очередной подарок Франциска. Рубашка прилипла к рукам. Говоришь, что придётся потерпеть, будто забыл, кто мы и какую боль способны выдержать. Дурачок. Рвешь бурую ткань нахрен, делаешь все медленнее и осторожней, когда дело доходит до порезов. Мне становится смешно. — У тебя шрамов больше, чем у меня, — говорю сквозь смех, еле держась на ногах. — Что ты, как маленький… — Англия? — Ты сверлишь меня взглядом, ярко-голубые глаза — ты стал надевать линзы, чтобы слиться с толпой — нехорошо блестят. Я делаю тебе больно, да? Ты, наверное, жалеешь, что связался со мной. И я рад твоим страданиям. Ведь ты — это все ты — этим взглядом делаешь мне в сто раз больнее. Ты. Убиваешь. Меня. Продолжай. — Что, люби-и-имый? — тяну глупо, проклинаю себя, свою обдолбанность, свою жизнь. Это так больно — вспоминать, что значит не притворяться. — Помолчи, хорошо? — ты заканчиваешь с рубашкой и тянешься к пряжке ремня, я не могу не прыснуть от подкотившего внезапно дежавю. Сколько раз ты так делал? В номерах отелей, туалетах, подсобках? Но… Теперь все иначе. Ты включаешь воду, разобравшись с нижним бельем, и затыкаешь меня поцелуем. Именно затыкаешь, потому что я чувствую, как твой язык выбивает «заткнись, ублюдок» азбукой Морзе у меня во рту. Но все равно — ты нежен. Ты всегда такой, чёрт побери, когда я пьян или укурен — знаешь ведь, что я не просто так все это. Какое я дерьмо по сравнению с тобой. Но ты никогда не узнаешь, что я об этом думаю. Потому что я груб почти всегда — игрок высшей лиги просто снизошел до второсортной страны. И знаешь, в чем вся соль? Каждая разумная страна знает — хоть на задворках мозгов, но знает — что ты не хуже, блять. Но все делают вид, что это не так. И я в том числе. И это не изменится. Никогда. Я хочу выпить всего тебя, вместе с жизнью и болью, которой она наполнена. Оставить от тебя гребаную дымку. И остаться в пустоте. Я так боюсь этого. И. Одновременно. Желаю больше всего на свете. Если ты умрёшь все закончится, и я тоже умру. И мне не придётся разрываться на части. Я так хочу тебе сказать о том, что чувствую. Но ты слишком нежно целуешь, явно не думая о том, чтобы лишить меня жизни, верно? Ты заталкиваешь меня в душ, осторожно сжимая плечи. Я всегда стеснялся раздеваться при тебе. У меня ведь не идеальное тело, да и лицом не вышел, что уж тут. Но я не видел ещё в твоих глазах недовольства по этому поводу, ты, по-моему, вообще не приценивался, правда? Почему ты никогда не смотришь на такие вещи? У тебя красивое тело, Россия. Мне не нравятся твои глаза — я не знаю, почему они такие, и это пугает, твои волосы слишком тусклые, когда-то они были ярче, помнишь? Но все равно ты выглядишь лучше, чем я. Вода прохладная — то, что надо. Я просто стою, смотрю на тебя, как идиот, чертов тупой придурок, гребаный даун. Но ты только качаешь головой и сам проходишься мочалкой по моим рукам и всему остальному. Мне не нравится твоё молчание. Я так привык, что Франциск вечно что-то щебечет — он сам походу не замечает, что из его рта через каждое слово сыплются комплименты. Особенно, когда мы одни и не надо играть роль. Скотт тоже не затыкается — изрыгает проклятья, как дракон огонь. Альфред… Ну ты знаешь. Я привык молчать, изредко сыпать остроты и затыкать глотки чертовым уебкам, но ты… Какого дьявола ты молчишь?! — Россия? — овладеваю голосом ненадолго, чтобы ты мог меня слышать. — Сколько раз ты сходил с ума? Ты нервно улыбаешься — довольно похоже на твою жуткую улыбку для всех остальных, но глаза выдают волнение. Впрочем, ты уже не трясешься. Порезы заживают, как на собаке, и я трезвею — тебе легче, правда? — С чего ты взял, что я не все ещё сумасшедший? — отвечаешь вопросом на вопрос, как всегда. О, да… Чёрт возьми, сколько ты был сумасшедшим, родной? Почти век, верно? Когда это началось? Когда ты убил своего царя? Или когда эти террористы захватили власть? Социалистическая, мать её революция, ты был первым, кто её испытал. А ещё — Гражданская война. Все знают, насколько это больно. Я знал, но представить себе не мог, степень твоих страданий — и знаешь что? Мне это нравилось. Я хотел, чтобы ты разорвал себя в кровавые ошметки, я хотел твои земли, мне было плевать на твою сущность — на Ивана Брагинского — плевать на людей. Я упивался чужой болью. Я тоже был сумасшедшим. И я не уверен, Что Что-то изменилось. Ведь то, что я сейчас чувствую Ненормально. — Ты считаешь. Что-то, что происходит. Между нами. Это. Не сумасшествие? — отрывисто перекрикиваю воду. Ты медлишь с ответом, заканчивая мочалкой растирать мне кожу. Потом попадаешь под струи воды, притягивая меня к себе. И просто обнимаешь. Так сильно, что кости трещат, но я молчу. Трусь щекой о твою щеку. Мне так больно и так хорошо из-за всего этого. И я ненавижу себя за это. И тебя ненавижу. Вытаскиваешь меня из душа, я почти в отключке. Помогаешь с чертовым махровым полотенцем, с меня стекает вода и кровь в тех местах, где порезы не успели закрыться. Предлагаешь что-то. Кажется, чай. Я мотаю головой — что за бред ты иногда несешь?! Тянусь к тебе за поцелуем, ты подхватываешь меня на руки, куда-то несешь. Ненавижу это на самом деле, мне всегда становится неловко и меня это злит. Но не сейчас. Я цепляюсь за тебя и слабо замечаю, что мы на кровати. Мои глаза закрыты. Слепо прижимаюсь к тебе, чувствую, как накрываешь нас одеялом. Опять твоя чёртова забота. Мы враги, ясно? Не будь тупым придурком, Россия. Я тебя предам как только представится случай. А потом убью себя. Ничего мне не говори. Ничего не показывай. Мы страны, а не люди. Странам можно спать вместе, но не любить. Любить слишком больно. Если по-настоящему. Мне снилось все то же, что происходило пару часов назад. Как я завалился после собрания стран в одну из проверенных точек, скупил все, что было у старого диллера — он все открещевается от меня и считает дьяволом, я ведь не то, что подыхать не собираюсь, так ещё и не старею, блять. Закинулся всем, что было, подмешивая в кровь отличный шотландский виски — хоть что-то Скотт может делать хорошо, и встретил одного самоубийцу. Я чувствовал в нем свою кровь и не прошёл мимо. И не стал останавливать его. Я орал на него, как ему, черт возьми, повезло, что он может просто взять и подохнуть — в любое время. А я — нет. И я показал ему. Отобрал лезвие — и резал, резал, резал вдоль, пока не потерял сознание на несколько минут. Когда я очнулся англичанин от шока решил ещё пожить — Америка сказал бы, что я супермен, или конченный мудак — разные ли это вещи, блять? И я позвонил тебе, как и было на самом деле. Я позвонил, хотя обычно ближе всех кто-то из моих городов или Франция, но тут другое дело — собрание было в Лондоне, ты был в десяти минутах езды от меня. А ещё два десятка других стран. Но не позвонил не одному из них. Ты у меня чуть ли не в конце списка — «Варвар». Я хотел забыть тебя, тебя настоящего. Но надолго не хватило. Мы виделись на собрании — три часа сидели напротив друг друга. И ты не смотрел на меня. Хреновина! — я страдаю, а ты нет, с какого хера?! Я надеялся, что увижу, как ты мучаешься, что это заставит меня злорадствовать и презирать тебя. Что все закончится. Мы не общались месяц — деловые встречи не считаются. Но ты спорил с Америкой, наводил на всех остальных стран страх, и даже шутил с Японией на тему ваших долбанных Курильских островов. А я смотрел на тебя, как побитый пёс. И Франция явно заметил — у этого лягушатника глаза даже на затылке. В реальности ты увез меня на такси и прожигал взглядом всю дорогу. А тут, во сне — ты приехал. И все было как надо, все было правильно. Ты издевался надо мной, избивал, говорил, что никто не способен полюбить такую мразь, как я… И это то, что нужно. Я бы поступил так же. Так почему же так больно? Просыпаюсь, меня потряхивает после сна, будто я проваливаюсь в безду. Хорошо блять, надеюсь подохнуть. Но, открыв глаза, замечаю твою физиономию, не менее обеспокоенную, чем вчера. Ты со мной, верно? Тебе больно, Россия? Потому что я сойду с ума, если останусь наедине с этой болью. Хочу тебя обнять. Я благодарен тебе. Хочу сказать, что этот сон был ужасен. И я рад, что ты не похож на меня. Потому что я бы и вправду Не смог полюбить Такую тварь, Как я. Но я должен играть свою роль. Никогда не буду унижаться, тем более перед тобой. Из нас двоих только мне положено уходить по-английски, верно? — Ты теперь мне долго будешь это припоминать, м? — говорю самое нейтральное, что смог придумать. Ты молчишь несколько секунд, потом спрашиваешь тихо: — Ты в порядке, да? — касаешься пальцами свежих шрамов. Они исчезнут через пару дней — те, что навека получают другим путём. — Волнуешься? — голос сочится ядом, будто ты — набитая не вытекшим еще красным бредом страна — ни можешь, ни имеешь права сопереживать. — Я отлично, ты же ещё не забыл, кто я и что могу? — Не забыл, — ты качаешь головой. — Ты тупой кровопийца, который не стоит ни одного человека из тех, за которых отвечает. Ты проговариваешь это сквозь зубы, и мне не нравится эта твоя холодная улыбка. Все происходит так быстро — я успеваю только моргнуть — и твоя ладонь бьёт наотмашь — по скуле, щекам. Ты кричишь, что ненавидишь меня за это. Английский мешается с русским безбожно, а я улыбаюсь. Потому что ты первый раз за все время сорвался, у тебя слезы по щекам, у меня тоже, и я не могу остановиться, захлебываясь ими. Не сопротивляюсь, принимаю все удары, всю боль. Потому что это — лёгкий зуд, комариный писк, капля воды в океане по сравнению с тем, что ты со мной делаешь бездействием. И потому что я заставил бы тебя Захлебываться собственной кровью, Если бы ты Только посмел Попытаться Себя убить. — Какого хуя ты улыбаешься?! — морально добитый, ты шипишь на меня и твоя ладонь — такая холодная — застывает в воздухе. Твои плечи сотрясаются, тебе так плохо, что я не выдерживаю. Срываюсь с места, накидываюсь на тебя, сжимая в объятьях. Целую всего, захлебываюсь слезами, чувствую как тугой ком давит на грудную клетку. …мне так больно родной но ты же рядом ты же рядом не бросай меня только не бросай меня иначе я не смогу я так хочу чтобы это все не причиняло тебе и мне больше боли тогда это будет не любовь вовсе… И мы не можем оторваться друг от друга или хотя бы остановить гребаные слёзы. Ты целуешь каждую клеточку моего лица, сбивчиво извиняясь за синяки. Это длится так долго, но даже сейчас на задворках сознания я понимаю, что ещё ничего не ясно — и придётся страдать. Я вдруг представляю заголовки своих таблоидов:

РОССИЯ И АНГЛИЯ ЧАСАМИ ОБНИМАЛИСЬ В ДРЯННОМ ОТЕЛЕ И РЫДАЛИ!

Сквозь слёзы я делюсь с тобой этой мыслью, и мы оба взрываемся смехом, который заставляет нас наконец отпрянуть друг от друга и собраться с силами, чтобы хотя бы попытаться встать с кровати. Я искусал тебе всю шею, кое-где стекает кровь, в которой теперь испачканы пальцы. Я бесцеремонно и нарочито медленно слизываю твою кровь с кожи, наверняка зная, что ты стискиваешь зубы сейчас. Смотришь на меня пристально, глаза — невозможные фиалковые — горят желанием. Ты тоже не мог спать с кем-то, кроме меня, верно? Хотя возможно я выгляжу слишком разбито, но кого это волнует? Тебя никогда не волновало. — Когда тебе уезжать? — спрашиваю, пытаясь скрыть, как это важно для меня. — Скоро, — выдыхаешь воздух, смотришь на меня с таким теплом, что выть хочется. — Через два часа надо быть в аэропорту. Что, блять? Какого черта, Россия?! — Может, продлишь поездку? — пытаюсь говорить спокойно, в конце концов, кто я такой, чтобы тебя удерживать. — Я не могу отменить деловую встречу с Китаем, — отвечаешь бесцветно. — Англия? — Да? — наклоняю голову немного вбок. Я так боюсь, что ты скажешь что-то не то. Я так боюсь тебя потерять И остаться В одиночестве. — Я не считаю это сумасшествием, — говоришь ты, и во мне поднимается что такое, от чего хочется взбираться на вершины гор, — хоть и схожу с ума из-за тебя. И знаешь… Ты задерживаешь дыхание и краснеешь — и я понимаю что это что-то слишком безумное, чтобы произносить вслух. — Я тоже, — голос дрожит, слёзы снова наварачиваются на глаза. Потому что это так, чёрт побери, больно — любить другую страну, тем более своего врага. Я никогда не видел такого детского восторженного выражения на твоём лице. Так мало надо, оказывается, чтобы заставить своего личного дьявола стать ангелом ненадолго. У меня губы опухли, но я так хочу тебя, что зубы сводит, и времени у нас осталось не так много. И мы подрываемся друг к другу одновременно. На этот раз тебе даже не нужно стаскивать с меня одежду — одно лишь обмотанное вокруг бедер полотенце. Я тяну тебя на себя, и мы валимся на белые — кое-где капли крови портят картину — простыни. Ты нависаешь надо мной, заглядываешь в глаза, и мне первый раз в жизни хочется, чтобы ты прочитал меня, как открытую книгу — от корки до корки. Я готов открыть тебе все секреты — разложить все карты на стол. И почти физически хочется называть тебя родным, любимым, моим, только моим. — У тебя же никого не было за это время? — приподнимаю бровь вверх. На самом деле мне плевать, но если ты посмел быть с кем-то, кроме меня… Ты смеёшься неожиданно, и мне становится легче. — Я этот месяц провел, как в Аду, Англия, как ты можешь думать… — Хорошо, — затыкаю тебя поцелуем, руками забираюсь под майку, меня потряхивает от накотившего возбуждения, и в горле пересыхает. — Я не знаю, что буду делать без тебя, — шепчу ему куда-то в ключицу. — Англия, знаешь, — произносишь между поцелуями. — Мы справимся, я тебе слово даю, что справимся. — Я верю, родной… О-оох… Чёрт… Проводить языком от пупка до основания, стягивая полотенце. Стояк ноет и пульсирует, ты бросаешь на меня взгляд полный похоти перед тем, как взять в рот. Я рвано дышу, стараясь не слишком стонать — достаточно и того, что каждое движение твоего чертового шершавого языка заставляет выгибаться и хватать воздух беспомощно, как рыба, выброшенная на берег. Ты проводишь языком зигзаги по всей длине, иногда возвращаясь к головке, заставляя срывать голос до хрипоты. Одновременно вводишь в меня два пальца. Удовольствие заглушает неприятные ощущения, я так хочу тебя, блять, как же я хочу тебя. Насаживаюсь на пальцы, ты добавляешь ещё один, попадаешь куда надо, одновременно заглатывая до основания, так что я могу лишь тихо поскуливать. Как же я хочу этой гребаной разрядки, чёрт. Но не сейчас, верно? Мы должны сделать это вместе, м? Я уже плохо соображаю, шепчу что-то сбивчиво, когда ты зажимаешь член пальцами у основания, причиняя еле ощутимую боль, которая способна привести в чувство. А потом кусаешь мои ключицы в определённых местах, будто это традиция. — Англия? — такой хриплый голос, такой робкий вопрос. Иногда мне достаточно представить ту интонацию, какой ты спрашиваешь это каждый раз, чтобы кончить. — Давай уже, чёрт, — голос совсем охрип, шепчу, надеюсь, что все услышишь, — пожалуйста. Толчок. И я чувствую боль, которую через пол минуты затмевает тягучие удовольствие. Сладкие вспышки заставляют стонать беззвучно, и у тебя теперь вся грудь в глубоких царапинах, а у меня весь живот в твоей крови. Я обожаю её. Сделай так, чтобы только я мог пускать её тебе, хорошо? Чтобы ты больше никогда не чувствовал боль, Кроме той, Что даю тебе я. Её надо испить до дна. Ты же любишь меня. Кровать ходит ходуном, и ты только наращиваешь темп. Мы оба трезвы, так? — так что не стоит ждать особой нежности — и мне это нравится. Вбиваешь меня в матрас, все тело напряжено, я готов кончить в любую секунду — ты чувствуешь это, поэтому шепчешь, чтобы я продлил удовольствие. Потому что как только наступит моя разрядка — ты остановишься, а я хочу, чертовски хочу, чтобы ты получил удовольствие. Мне так хорошо, блять. Я так люблю тебя. И это в очередной раз бьёт током. Чувствуя физическое удовольствие, мне сейчас так хреново в душе. Опять. Потому что я не знаю, что с этим делать. Я, блять, не могу без тебя. Я не знаю, как это началось. Но в какой-то момент все перешло черту — я больше не хотел разузновать твои тайны и вытаскивать скелеты из шкафов. В наших отношениях сдохла ложь, вот в чем проблема, а когда она подыхает — остаётся настоящая любовь. Но разве можно стране любить по-настоящему? Страна априори должна чувствовать любовь только к своему народу, любить так же сильно кого-то ещё — постоянно чувствовать вину перед своими людьми и правительством. Ты целуешь меня почему-то слишком нежно, и это заставляет вернуться в реальность. Несколько грубых движений, ты дотрагиваешься рукой до моего члена — и я не выдерживаю. Эйфория накрывает ещё больше, когда я понимаю, что ты тоже чувствуешь приятное опустошение. У меня на глазах слёзы, я не нахожу в себе силы прекратить это. Ты смотришь немного растерянно, принимаешься собирать их языком, спрашиваешь, что случилось. — Это похоже на Гражданскую войну, когда не знаешь к кому примкнуть. Когда и любишь и ненавидишь. Я так устал, — шепчу бессвязно. — Ты это чувствуешь? Ты ложишься на спину и улыбаешься. Меня это раздражает. Сколько же всего меня в тебе раздражает, Россия. То ты обещал, что мы справимся, верно? — Я чувствую, что останусь в пустоте без тебя, — говоришь, сплетая наши пальцы вместе. — И если эта боль — плата за тебя, я выдержу. Мы справимся. Вместе. Да… Может, ты и прав. Мы целуемся ещё какое-то время. Поцелуи солоноватые и нежные. Мне не хочется кусать твои губы до крови, я только хочу показать, что тоже способен на это. На самопожертвование. Ты встаешь с кровати первым. И кидаешь мне бумажный пакет с какой-то одеждой. — Где взял? — спрашиваю, хотя с первого взгляда узнаю чей это вкус. — Позвонил Франции, — пожимаешь плечами беспечно. — Сказал, что с тобой случились неприятности, не вдаваясь в подробности. Он, что-то не шибко удивился. Ну, ещё бы. Это же Франция. Ничего удивительного. На дне коробки была старая пачка голландских сигарет, тех, что прекратили производить лет пятьдесят назад. То, что нужно после секса. Чертов Франциск со своими утонченным намёками. Но, блять, я уже давно не затягивался с таким наслаждением. Я думаю о России и Франции, пока натягиваю вычурную одежду — впрочем, не слишком. У лягушатника все же есть вкус иногда. Франциск когда-то достал меня своими восторгами насчёт тебя. А я не понимал. Что за хрень, придурок, как можно общаться с деревенщиной?! Ну да, ну да… А потом — гораздо позже — мы переспали с тобой по пьяни. В этом нет ничего особенного — это ничего никогда не значило. По крайней мере, в Европе. Потом я подумал, что можно использовать это против тебя, а потом… — У меня чай только в пакетиках, — говоришь озадаченно, будто это крысиный яд. — Эта чайная пыль, труха с днища мешков? — спрашиваю наиграно строго. — Запаривай давай. Я улыбаюсь как-то неприлично счастливо, за что и получаю комплимент. Перестаю улыбаться, почему-то престыженно, и чувствую, как краснею. Не краснею, когда предаю союзников и нарушаю клятвы, данные на библии, но сейчас… Я до сих пор не понимаю, что происходит. Но ты ведь тоже не святой, верно? Кто знает, на ком из нас больше крови. Хотя я и верю, что ты каждый раз сходил с ума, как говорит Франция, когда дело доходит до Наполеона. Можно подумать, ты никогда не хотел смерти другим нациям. Можно подумать, ты не внёс свою лепту в разжигание Второй Мировой. Мои раздумья прерывает колокольный звон. Ты задумчиво смотришь в окно — на церквушку неподалёку. А я смотрю на тебя. Ты веришь в бога, я знаю. Ты умудрялся молится даже, когда это каралось смертью. Крестишься тремя пальцами — по-своему — и смотришь вдаль. Верь в бога, Россия. И люби меня. А я буду верить в тебя, — мне больше ничего и не остаётся. Мы пьём чай, держась за руки. Напиток обжигает горло, но мне не из-за него тепло внутри. Мы либо сделаем так, чтобы эта любовь не была порочной — и тогда боль исчезнет и будет легче не съедать себя заживо. Либо… Я улыбаюсь чуть маниакальной улыбкой — потому что странам нельзя любить по-настоящему тех, с кем скорее всего придётся воевать в будущем. Это просто убивает. Ты же понимаешь это, мой родной? Но ты никогда не жалуешься, верно? И всегда рядом. Я знаю, что не достоин. И ты, наверное, знаешь. Но поздно — мне и с тобой нельзя. И без тебя. И если ты готов на эту жертву, то и я готов. Первый раз в жизни пойти ва-банк не ради себя. Я готов измениться.