Rainy Day

      Деревянная табличка с легким скрипом покачивалась у входа в кирпичную арку, а ведущие вниз ступеньки, еще влажные после недавнего дождя, едва слышно дребезжали под подошвами осенних ботинок; к стеклу прилип разлапистый ярко-красный лист момидзи, невесть как занесенный сюда ветром — поблизости не росло ни одного клена. Юри хмыкнул себе под нос от этой мысли и дернул на себя тяжелую дверь; после промозглой уличной хмари за порогом его обдало приятным теплом и терпким ароматом кофе, а хорошо знакомая девушка-бариста за стойкой радостно улыбнулась и даже помахала рукой вместо стандартного поклона.         — Добро пожаловать, Кацуки-сан! Вам как обычно? Как обычно — это горячий латте с медом и банановые оладьи.         — Да, благодарю, Юко-сан. Я вам новые книги привез, где мне их разместить?         — Ох, ну что вы, не стоило так беспокоиться, — засуетилась та, то и дело поправляя лохматый хвост на макушке; оценив на глаз размер пакета из книжного магазина, Юко продолжила: — На крайнем справа стеллаже наверняка найдется свободное место, третья и четвертая полки точно до отказа не забиты. Юри кивнул в ответ и привычно направился к столику, облюбованному еще прошлой весной; с одной стороны он был удачно скрыт от посторонних глаз, с другой — находился ближе всего к книжным шкафам и был оборудован встроенной настольной лампой, и все это делало его поистине идеальным.         — Я прослежу, чтобы вас не беспокоили, — подмигнула Юко, ставя перед ним большую чашку латте, от которой пахло смесью молока, кофе, меда и, кажется, корицы — авторский рецепт держался в строжайшем секрете. — Оладьи будут минут через двадцать.         — Конечно. Спасибо большое. Емкости, в которых здесь подавался кофе или чай, сложно было назвать чашками, а по размеру легко можно было перепутать с ведром, но это было именно то, что нужно после напряженного учебного дня. Не потому ли Юри вот уже полгода приходил сюда, как по расписанию, каждый четверг — единственный день, когда пары заканчивались раньше, чем в шесть часов вечера? Он сделал глоток из… — видимо, это уже пора окрестить ведрокружкой, — блаженно зажмурился, наконец-то чувствуя, что согрелся окончательно, и вынул книги из мокрого пакета: благо, продавцы упаковывали их так, что печатной продукции их магазина после покупки не страшны были ни землетрясения, ни ядерная война.       Когда свалившийся весной с температурой Пичит попросил его после занятий съездить за конспектами к его приятелю, живущему около станции Ногизака, Юри, конечно, не мог отказать. Но, к сожалению, здорово переоценил собственные способности ориентирования на местности, и в итоге оказался в незнакомом районе с разрядившимся телефоном и без зонта под проливным дождем.       Вывеску с надписью «Rainy Day» взгляд выхватил по чистой случайности; Юри, оценив каламбур вселенной, юркнул в арку и едва не поскользнулся на мокрых ступеньках, убегающих куда-то вбок. «Книжное кафе „Дождливый день“, работаем для вас с 8:30 до 19:00 со среды по воскресенье», — гласила надпись на прозрачной двери, и продрогший до костей Юри поспешно шагнул вперед, зацепившись ногой за порог и едва не распластавшись на полу прямо перед стойкой заказа.       Здесь были книги. Множество книг. На японском, английском, французском языках, на языках, которые Юри поначалу даже не удалось опознать — лишь позже, приходя сюда в третий, четвертый, пятый раз он едва заметно улыбался, натыкаясь на большую, яркую, явно детскую книгу о Муми-троллях, написанную на финском. Книги Юри обожал — искренней детской любовью. Иначе как бы он очутился на литературном факультете Токийского университета?         — Прошу, ваши оладьи, — Юко составила с подноса тарелку и очередную гигантскую кружку, ловко забрав старую, кофе из которой Юри успел допить незаметно для себя, и, наткнувшись на его взгляд при виде добавки, шепнула, прикрывшись ладошкой: — За счет заведения. Щеки обдало волной жаркого румянца, но он уже по опыту знал, что спорить с Юко бесполезно: не лишняя порция кофе, так на две оладьи на тарелке больше или вообще блюдо дня, заботливо упакованное в контейнер и как бы невзначай оставленное на стуле сбоку от него.         — Спасибо, — смущенно пробормотал он, по привычке поправив сползающие с носа очки. Негласный уговор. Юко и хозяйка заведения Минако-сан не говорят ни слова, когда Юри вновь приходит с сумкой подержанных книг для их библиотеки, предлагаемой гостям кафе — как же тоскливо было впервые увидеть полупустой стеллаж, отведенный японской литературе! — Юри молчит и делает вид, что не замечает, как Юко украдкой пододвигает к нему очередную бадью кофе, за которую с него по-прежнему отказываются брать деньги.       Искусство слагать стихи очаровало Юри еще в начальной школе: он до сих пор помнил трепет, когда впервые открыл «Песни ста поэтов», а после прибегал к учительнице после уроков сдавать выученные наизусть танка. К прошлому всегда почему-то тянуло сильнее, чем к настоящему или, тем более, будущему. По этой причине, тщательно рассортировав пополненную коллекцию, он, пробежавшись пальцами по потрепанным корешкам, почти не глядя вытянул первый том «Собрания мириад листьев» и вернулся за столик, пока чашка не успела остыть.         — На ночную луну подняла я свой взор и спросила: «Милый мой отправляется в путь, о, когда же мы встретимся снова?» — по памяти прочитал Юри песню принцессы Нукада, бережно разгладив помятый уголок. Удивительно. Жизнь принцессы пришлась на вторую половину седьмого века, а тринадцать с половиной столетий спустя люди читают ее стихи, когда-то услаждавшие слух императрицы Саймэй, что отправляла в Корею войска из порта Хакаты, от которого осталось лишь название железнодорожной станции его родной префектуры на острове Кюсю. Юри сам не понял, как зачитался, едва успевая перелистывать страницы, но очнулся в тот момент, когда вместо легенды о любви Кагуямы и Миминаси внезапно увидел испещренную крупным угловатым почерком закладку-открытку — другую сторону занимала зимняя фотография павильона Кинкаку-дзи в Киото, укутанного снежным покрывалом. «Кажется, я совершенно не понимаю японскую поэзию, — гласила написанная первая строчка, заставившая лицо Юри вытянуться в немом удивлении. — В чем смысл связывать стебли травы друг с другом и почему в танка так часто упоминается луна? Разве можно писать только о луне? Или о травах под луной? Неважно. Хотел бы я, чтобы кто-нибудь мне это объяснил, иначе не видать мне зачета (под чем я был, когда записывался на этот курс?). Не знаю, зачем я это пишу. Наверное, выговориться о наболевшем. Если хотите, возьмите на память открытку. Хотел домой послать, но передумал. P.S. Крис, чтоб ты знал, твои советы — как мертвому припарки». В конце постскриптума вместо точки — показывающая язык рожица, а в оставшихся восьми-девяти квадратных сантиметрах пространства рисунок то ли мальчика, то ли девочки с длинными волосами и ртом в форме сердечка, тискающего большого кудрявого пуделя. Юри еще раз перечитал сбивчивые строчки и почти машинально достал из рюкзака ручку и блокнот. «Куса-мусуби — старинный народный обычай, изначально относящийся к просьбе о долголетии: связывание стеблей трав или ветвей деревьев — магический ритуал, не дающий душе покинуть тело раньше срока. Позже его использовали при молении о счастье вообще, об удачной дороге, неизменной любви и так далее. Образ луны позаимствован из китайской поэзии и стал популярен в более поздних японских вака, посвященных осени, любви и разлуке», — писал он на разлинованном листе бумаги, то и дело покусывая кончик ручки. Юри сам не понял, как настрочил почти три страницы, которые вложил в книгу на том же месте и закрыл ее, пока не успел передумать. Вернул сборник на полку между вторым томом и «Записками у изголовья» Сэй Сёнагон, незаметно оставил купюру в тысячу йен рядом с кассой и поспешил на улицу: дорога до общежития в отсутствие форс-мажора занимала около часа, а на компьютере ждало неоконченное эссе. И лишь когда Юри полез за ключами и наткнулся пальцами на картонный прямоугольник в кармане осеннего пальто, он понял, что прихватил открытку с собой.       Весь вечер пятницы и первую половину субботы Пичит пытался уговорить его пойти на какие-то посиделки к какому-то Лео, который «брось, Юри, ты же его знаешь, ну помнишь, он как-то…», в общем, был одним из многочисленных представителей круга общения его неугомонного друга и соседа по комнате; Юри, в компании домашнего задания, горящего экрана ноутбука и Пичитовых хомячков чувствующий себя более чем комфортно, все же смог отделаться от навязчивого приглашения выползти из своей раковины и помахал ему вслед, услышав: «Ладно, но в следующий раз пойдем вместе, завтра буду поздно, покорми Пушистиков!» — за секунду до того, как вихрь по имени Пичит Чуланонт таки усвистал, с треском хлопнув дверью напоследок. Один из отъевшихся хомяков, который, судя по темно-рыжим пятнышкам на спинке, был Пушистиком номер два, лениво перебирал по перегородкам колеса-вертушки короткими лапками, пока Пушистики номер один и номер три самозабвенно дрыхли по разные стороны от поилки. Юри со вздохом свернул окошко с почти законченным рефератом и бездумно уставился на отсвечивающую теплым желтым блеском крышу Золотого павильона на обоях рабочего стола — как на той открытке из книги, которая теперь хранилась в кармане чехла для ноутбука. Он выкопался из мягкого гнездышка, в которое с помощью пледа превратил компьютерное кресло, подумав, что неплохо бы в такую холодину согреться чаем. Некстати всплыло воспоминание об уютном тепле любимой кофейни, но ходить туда два раза в неделю было для его и без того невысокой стипендии непозволительной роскошью.       Четверг наступил раньше, чем Юри успел заметить, и, выложив в общежитии часть учебников из рюкзака, он быстрым шагом направился к метро, ежась от холодного ветра, проникающего под пальто — надо бы купить зимнее, да все недосуг… Только начавшийся хмурый ноябрь скоро перетечет в такой же хмурый декабрь, а еще он вряд ли сможет выбраться домой даже на каникулы: преподаватели их в последнее время совсем не щадили, да и конец учебного года не за горами.       В кофейне, как ни странно, было пусто, и Юри грешным делом подумал, что в прошлый раз пропустил объявление о том, что «Rainy Day» по какой-то причине будет сегодня закрыт, когда за стойкой показалась Юко, жизнерадостная, как и всегда, но неожиданно — в окружении трех очаровательных, абсолютно одинаковых девочек лет шести на вид. Которые, завидев его, прилипшего к порогу, тут же подбежали поближе и уставились на него снизу вверх, смешно тараща глазенки.         — Это наш постоянный посетитель, Кацуки-сан, — Юко потрепала одну из них по коротким волосам, убранным в два торчащих хвостика. — Извините, пожалуйста, мои дочки такие непоседы.         — Ты учишься в университете?         — Почему ты носишь очки?         — У тебя есть девушка? …прозвучало все это одновременно, и Юри попятился было назад, оглушенный бомбардировкой вопросами, но Юко строго прикрикнула на дочерей и, отдав им на растерзание ту самую книжку про муми-троллей, повернулась обратно к не знавшему, куда деться от смущения, Юри.         — Кацуки-сан, простите, мне совсем не с кем было их сегодня оставить, пришлось брать с собой на работу, и Аксель простудилась и капризничает… Юри собирался честно ответить, что все в порядке, но изо рта невольно вырвалось:         — Аксель?         — Аксель, Лутц и Луп. Это названия прыжков из фигурного катания, мы с мужем большие поклонники, — с улыбкой объяснила Юко, уже шустро отмеряя свежемолотый кофе для загрузки в машину и доставая из холодильника пачку молока. — Вы садитесь пока, я сейчас! Повторять дважды не требовалось; в углу, будто специально для него, стоял небольшой обогреватель, и Юри, сняв пальто и шарф, с наслаждением вытянул ноги. Хорошо бы взять что-нибудь почитать, но заставить себя встать оказалось непосильной задачей, поэтому, когда Юко, еще раз извинившись, звякнула чашкой о блюдечко на столе, он попросил:         — Юко-сан, если вам не трудно, не могли бы вы принести мне книгу со стеллажа? Пожалуйста.         — Конечно, какую?         — «Собрание мириад листьев», — на автомате ответил Юри. — Первый том. Между тонкими пожелтевшими страницами что-то лежало; нетерпеливо перевернув обтрепавшуюся обложку, Юри раскрыл книгу в нужном месте и едва удержался от возгласа радостного изумления. Ему на колени выпало несколько покрытых рисунками плотных листов, в которых Юри узнал специальную бумагу, которой пользовались профессиональные мангаки. На первом же фрейме был изображен тот же, видимо, все-таки мальчик с пуделем. «Wow! — глянцево переливались большие черные буквы в небольшом круглом облачке над его головой. — Спасибо, теперь многое стало понятно! У меня были проблемы с пониманием сюжетов, связанных с японской культурой, — мальчик на рисунке сидел за партой и куксился, грустно подперев кулачками подбородок, — и один мой одногруппник, — в облачке возник образ зеленоглазого блондина с хитрой улыбкой на нарисованном лице, — посоветовал мне ознакомиться с японской поэзией. Только он тоже европеец и сам не очень-то хорошо в ней разбирается, — он почти растекся по парте, занавесившись пепельно-серыми волосами. — Я взял этот трехтомник домой из библиотеки, — голубые глаза засияли яркими звездочками, а пудель, нарезая круги вокруг хозяина, обмотал ему ноги поводком. — Может быть, ты посоветуешь почитать что-нибудь еще?» Юри хихикнул себе под нос, глядя на изображение растрепанного парнишки в сползшей с головы шапке, сидящего в разноцветном ворохе листьев в обнимку со стопкой книжек, и взял в руки следующую страницу. «Я даже не думал, что кто-то захочет мне ответить. Как тебя зовут? Меня зовут Виктор, — Юри прочитал вслух странное „Викутору“ в скобочках после латинского написания и машинально огляделся по сторонам, но Юко хватало забот с детьми, а зал все еще пустовал. — И я учусь рисовать мангу». Взгляд скользил по изящным в своей простоте рисункам, и он улыбался, смотря на главного героя, оседлавшего своего пуделя на манер лошади и рассказывающего, как год назад переехал в Японию из России, чтобы поступить в Токийскую академию дизайна, как сейчас идет работа над зачетным проектом, для которого ему и понадобилось знание японской литературы, как он порой не спит до утра, чтобы поговорить с семьей и друзьями, оставшимися за шесть часовых поясов. От этих страничек веяло теплом, а еще, совсем немного — изо всех сил подавляемой тоской: по дому, по родному языку, по говорящим на нем людям, по тому, что привык считать обычным. «Меня зовут Кацуки Юри», — записал он первое предложение и замер с занесенной над блокнотом ручкой. «Фундамент заложен», — засмеялся бы над ухом Пичит, солнечно, непринужденно и легко, если бы видел его сейчас. А Юри, то и дело поправляя очки, быстро, словно боясь передумать, покрывал бумагу чернильными кандзи, неожиданно для самого себя рассказывая о родном городке на северном побережье Кюсю, о семье, оставленной позади ради учебы в Токио, о единственном друге, которого порой слишком много, но чаще непозволительно мало… Это было похоже на измусоленный психологами эффект попутчика, но все же немного иначе; чужой крик в пустоту был услышан, дождался отклика, и Юри, то и дело возвращаясь глазами к грустному мальчику за партой на первой странице, чувствовал, что пишет ответ знакомому незнакомцу со странным именем не потому, что должен. А потому, что ему этого захотелось. Для себя. Впервые за долгие, долгие годы.       В следующий четверг Юри нашел спрятанную между первым и вторым томом тонкую блочную тетрадь и впервые уселся за стол без книги; на сей раз Виктор описывал уроки одного из своих учителей, преподающего основы дизайна персонажей. Стиль его манги представлял собой странно гармоничную смесь западной и японской рисовки, но, тем не менее, это все-таки была именно манга. Не то чтобы Юри разбирался в этом хоть сколько-нибудь профессионально, учитывая, что мангу он бросил читать еще в начальной школе, но он и сам вряд ли смог бы объяснить, почему он так в этом уверен. И почему эта мысль его настолько обрадовала.       Виктор предложил ему написать ответ в той же тетради: наряду с плотными листами для рисования в ней были и обычные, которые можно было вставить в нужное место. «Если ты, конечно, не против», — поспешно уточнил нарисованный в левом нижнем углу мальчик в свитере с собачьей мордой, ковыряющий пол носком ботинка. Против Юри уж точно не был и с чистой совестью выдал целое сочинение на свободную тему. На свободную — потому что определить тему этого спонтанного потока сознания хотя бы приблизительно возможным не представлялось. Это оказалось гораздо лучше, чем он мог себе представить: высказать разом все, что скопилось в голове, вылить на бумагу, чтобы очистить разум, чтобы отдохнуть от бесконечного водоворота мыслей — беспокойно жужжащих мошек. Виктор делал то же самое, просто выражался иначе. Кому-то проще писать. Кому-то рисовать. Кому-то — петь или просто говорить, пока не пересохнет горло.       Юри узнал, что то и дело мелькающий на изрисованных страницах пудель — его пес по кличке Маккачин, оставшийся с родителями в холодном заснеженном Пе-те-ру-бу-ру-ге. Виктор по его рассказу на отдельном листке нарисовал тройняшек Юко, делающих прыжки на катке согласно их именам. «У меня родители тоже фанаты, даже в детстве меня в секцию запихнули», — ответил он на закономерный вопрос рисунком самого себя в веночке из роз и в коньках с золотыми лезвиями. «Мне очень интересно, как ты выглядишь», — ребенок кружился на открытом катке и ловил падающие снежинки. Ведущие ко входу в кафе ступеньки тоже припорошило снегом, тающим под подошвами промокающих ботинок; Юри встретился взглядом со своим отражением на стекле и, поправив очки, покачал головой. Пожалуй, не стоит.         — Он обычно по средам приходит и по выходным иногда, — сказала как-то раз Юко, увидев рисунки Виктора у Юри в руках, и поставила перед ним тарелку с горячими оладьями, политыми карамельным сиропом. — Ох и привлекательный же молодой человек, на него даже Минако-сан заглядывается, говорит, в жизни никогда таких красавчиков не видала! Юри уронил тетрадь под стол, и та грохнулась с неожиданно громким треском; пружины, удерживающие листы, раскрылись от удара, и те рассыпались по полу. Чертыхнувшись, он шлепнулся на четвереньки, судорожно сгребая их в одну кучу, стараясь не помять и не перепутать все окончательно.         — А как… он выглядит? — непроизвольно сорвалось с языка, и Юри почувствовал, как щеки заливает краска. Юко задумалась на мгновение, а после вытянула из неровной стопки рисунков тот, где главный герой изобразительного жизнеописания Виктора был показан в более реалистичной манере, чем обычно:         — Вот примерно так же. Только вживую еще лучше. Прошу прощения, Кацуки-сан, но… разве вы с ним не друзья?         — С Виктором? — зачем-то уточнил Юри, и в ту же секунду ему захотелось зашить себе рот. К счастью, Юко воздержалась от комментариев. Но, дождавшись, пока он в тетради разложит листочки по порядку, сказала:         — Можете хранить ее не на стеллаже, а в служебном помещении или у меня за стойкой. Если, конечно, хотите. То, что их переписку может прочитать кто-то чужой, раньше ему в голову не приходило. А после слов Юко стало навязчивой мыслью, и он не заметил, как практически сгрыз карандаш, которым бездумно чертил непонятные каракули. «Виктор, что думаешь по этому поводу?» — написал он в итоге в конце очередного многотомного послания, кратко обрисовав предложение Юко. «Думаю, что это отличная идея», — над головой хитро улыбающегося чибика горело аж три лампочки вместо каноничной одной. А почему улыбка была такой хитрой, Юри понял лишь через две недели, когда вместе со ставшей за полтора месяца ощутимо толстой тетрадью Юко, заговорщически подмигнув, принесла ему плотную непрозрачную папку.       С рисунков на него смотрел он сам. На первом он стоял вполоборота у одного из стеллажей, проводя по корешкам книг подушечками пальцев, а на лице застыла задумчиво-одухотворенная улыбка, невесомая, легкая, чуть заметная; на втором — грел руки о кружку с горячим кофе и смотрел в окно, щурясь от солнца, невесть как протянувшего свои лучи к спрятанной на минус первом этаже здания кофейне; на третьем — сидел за привычным столиком, закусив зубами кончик ручки и барабаня пальцами по деревянной столешнице. «Этот стол — тоже мой любимый!» — гласила карандашная надпись над изящным росчерком «В. Никифоров» в правом нижнем углу.         — Юко-сан, вы ничего не хотите объяснить? — поинтересовался Юри; глупая улыбка все-таки прорвалась наружу, и попытка придать голосу суровость с треском провалилась.         — Простите. Виктор-сан буквально умолял вас сфотографировать и показать ему снимки. Юри со стоном уронил голову на сложенные руки.       Папку он забрал с собой и, оказавшись в своей комнате, разложил рисунки на кровати за неимением места у компьютера. Пушистик номер три сосредоточенно грыз прутья клетки, а Пичит еще не вернулся с занятий: по четвергам на его юридическом учитель, ведущий последнюю в расписании пару, регулярно задерживал студентов, разбирая с ними старые судебные протоколы. Юри не знал, что за фото тайком успела сделать Юко, но Виктор… Виктор показал его таким, каким никто его не видел. Посмотрел таким взглядом, которым до него никто не смотрел. Он вспомнил, как в ответном письме обозвал его сталкером на пару с Юко, вооруженной смартфоном с излишне хорошим зумом, и уши моментально покраснели. Хотя… он же поблагодарил Виктора в конце, так?         — Вау, Юри, кто это нарисовал? — раздался прямо над ухом восторженный голос, и Юри подпрыгнул от неожиданности, чуть не скатившись на пол.         — Пичит, ты смерти моей хочешь? Какого…         — Я к тебе раза три обратился, и я не виноват, что ты внезапно оглох. Так что за одаренная поклонница у тебя появилась?         — Это он, и он не поклонник, — отрезал Юри, чьи уши все еще полыхали, как заклинивший на красном свете светофор. — Это мой друг.         — Какой еще друг?         — По переписке, — недолго думая, брякнул Юри. Пичит округлил глаза. Все-таки идея зашить себе рот была воистину здравой.       Когда он закончил свой рассказ о Викторе, который Пичит из него, конечно же, вытряс, было уже за полночь; Пичит молчал уже целых пять минут, и это немного пугало.         — Друг, значит, — выдал он наконец, почесав в затылке. — Знаешь, Юри, я ни на что не намекаю, но друзей так, — он кивнул на портрет, на котором Юри с улыбкой грел ладошки о кружку, — все-таки не рисуют.         — Пичит. Ты все не так понял. К тому же, мы и не виделись ни разу, только переписывались.         — И перерисовывались, — усмехнулся Пичит.         — Такого слова нет.         — Значит, я его только что придумал. И ты уходишь от темы.         — Брось. Виктор, он… «Он очень одинок», — хотел сказать Юри, но промолчал. Наверное, нет ничего удивительного или странного в том, что трудно найти свое место в чужой стране. Страшно, когда в поисках дома приходится уезжать на край света, потому что в своей места почему-то не нашлось.         — Он что?         — Забудь. Ничего. А сам-то он счастлив на том месте, которое занимает?       Мандзю на тарелке были сделаны в виде маленьких елочек, а большая искусственная ель, увешанная яркими разноцветными шариками, заполнила почти все свободное пространство в центре зала. Юри достал блок чистых листов, купленный в ближайшем магазине-стойеннике, и стопку почти что нечитаемых черновиков с кучей исправлений. Близилось Рождество, а это повод сделать дорогому человеку подарок, верно? Еще бы он умел хоть что-то, кроме писанины… и идея пришла сама собой, влезла в голову, свернулась внутри теплым щекочуще-пушистым клубком. До этого Юри никогда раньше сам не сочинял историй — лишь анализировал чужие, раскладывая по полочкам сюжетные повороты да особенности авторского стиля, — а теперь мучительно размышлял над концовкой своего первого рассказа. «Я недавно нашел открытый каток, — говорил Виктор в последнем комиксе. — Так странно было снова встать на коньки, я лет десять не катался. Но в процессе я вроде даже никого не убил. Разве что сам пару раз приложился, — у мальчика в расстегнутом пальто и болтающемся на шее шарфе очаровательная улыбка-сердечко; Юри невольно задумывается, как Виктор улыбается на самом деле. — А ты умеешь кататься? Если нет, надо тебя научить. Наверное, это будет забавно». И Юри пишет историю о профессиональном фигуристе, постепенно теряющем любовь к катанию и обретающем ее вновь благодаря одной случайной встрече. Историю, которую необходимо было закончить сегодня и переписать на чистовик, ведь Рождество уже в следующее воскресенье, а Юри чертовски хотелось успеть вовремя.       Он впервые просидел в «Rainy day» до закрытия; Юко обеспокоенно поинтересовалась, все ли в порядке, когда он, лихорадочно поглядывая на наручные часы, наконец-то дописал последнее предложение и, коротко выдохнув, добавил постскриптум: «Я рад, что мы познакомились, Виктор. С Рождеством!».         — Юко-сан, вы сможете…         — Конечно, Кацуки-сан, я все ему передам, — улыбнулась Юко, забрав перевязанные темно-синей лентой листы бумаги из его пальцев, перепачканных чернилами от шариковой ручки.         — Юко-сан, еще кое-что.       — Да?       — Зовите меня просто Юри. И, получив согласный кивок в ответ, засобирался домой.       Последний тест по английскому в этом семестре оказался неожиданно сложным, так что до станции Нэдзу после окончания пар Юри бежал бегом, наплевав на тяжелый рюкзак за плечами: нетерпение гнало вперед, и в поезде метро он то и дело поглядывал на электронное табло, отсчитывающее остановки. На лестнице он благополучно поскользнулся и, сделав в воздухе неловкий пируэт, вписался аккурат в прозрачную дверь, эпично размазавшись по стеклу.         — Юри-сан, вы в порядке? — в ужасе всплеснула руками выбежавшая наружу Юко. — Лед принести? Он потер ушибленный лоб и рассмеялся от собственной неуклюжести: ничего не сломал, и то ладно.         — Все хорошо, правда. В следующий раз буду держаться за поручень. Та только укоризненно покачала головой. На угловом столике стояла табличка «зарезервировано», и Юри в нерешительности замер; Юко, тем не менее, как обычно переставила с подноса чашку.         — Это на всякий случай, вдруг посетителей было бы много, — пояснила она, забирая табличку с собой. Юри повесил пальто на спинку стула и прислонился виском к стене; только сейчас он почувствовал, насколько устал за прошедшую неделю, а аромат свежесваренного кофе приятно щекотал ноздри. Если бы вместо стула тут был диван, он бы, наверное, уже задремал, зарывшись лицом в подушки. Он сделал глоток, потер переносицу, приподняв очки, и тут же встрепенулся, когда Юко вернулась с основательно потрепанной тетрадью и — внезапно — большим картонным тубусом в руках. Дышать вдруг стало трудно; Юри снял пластмассовую крышку и, отодвинув подальше полупустую кружку, вытряхнул из тубуса его содержимое и развернул дрожащими руками.       На фоне светло-голубого льда, искрящегося мелкими серебряными всполохами, замер высокий стройный юноша в костюме для фигурного катания и черных коньках с блестящими заточенными лезвиями; на темно-фиолетовом пиджаке то и дело вспыхивали звездочками разноцветные стразы, а по-детски распахнутые карие глаза, чей взгляд был устремлен куда-то ввысь, к небу, казалось, сияли мягким рассеянным светом. Позади него змейкой-лентой сложного каллиграфического шрифта вилась надпись; «Yuri on ice», — прочитал Юри и лишь в тот момент понял, что черноволосый фигурист на плакате — он сам. А в следующую секунду тыльной стороной ладони вытирал ставшие мокрыми щеки.       В тетради вместо обычной стопки разбитых на фреймы страниц был всего один рисунок: давным-давно ставший любимым длинноволосый мальчик с полными слез глазами, трогательно прижимающий к груди перевязанные синей лентой листочки. «Спасибо, — над его головой. — Юри… пожалуйста, давай встретимся?» Он до боли закусил губу, прислонившись обратно к стене. Наверное, это плохая идея. Точно плохая. Ведь при личном общении он почти всегда все портит.         — Вот, ваши ола… о, ками-сама, это потрясающе! — выдохнула Юко, едва не уронив поднос.         — Да, — согласился Юри, обрисовав пальцем контур буквы «Y», покрытой затейливыми завитушками. — Потрясающе…         — Не сочтите за вмешательство, но вам стоит увидеться, Юри-сан. И нет, Виктор-сан ни о чем меня не просил, — поспешила она добавить, видя, что Юри раскрыл рот, чтобы что-то возразить. — Но я вижу его дважды в неделю. И, хотя он всегда улыбается, у него при этом очень грустные глаза. Помолчав какое-то время, она кивнула и вернулась за стойку; Юри, поковыряв оладьи вилкой, вернул плакат обратно в тубус. Наверное, стоит поговорить с Пичитом… пусть в глубине души Юри и так знал ответ.         — Вы открыты в Рождество? — спросил он, протягивая Юко тетрадку, в которой почти не осталось пустых страниц, и упакованные в подарочную бумагу книги. — Это вам. И тройняшкам.         — Ох, не стоило, Юри-сан, — она моментально зарделась, но подарок, к счастью, приняла. — Мы будем закрыты с Рождества до второго января, Минако-сан едет в отпуск, да и праздники… но в сочельник работаем. До пяти. Приходите. По субботам пары заканчивались в половину пятого. Но вслух Юри ничего не сказал.       Пичит, как всегда вовремя вернувшийся с занятий, вылупился на приклеивающего на стену плакат Юри как на зеленого человечка с Марса.         — Надеюсь, ты не против? — стараясь, чтобы голос звучал как можно более буднично, произнес Юри, оценивая: не криво ли?         — Еще бы я был. Такую красотищу прятать. Юри…         — Что? Он спрыгнул на пол, приземлился на крутящееся компьютерное кресло на колесиках; Пичит повесил куртку на крючок и, скинув обувь, прошлепал на свою половину к клетке с хомяками, явно соскучившимися по безалаберному хозяину.         — Повторюсь, Юри, друзей так не рисуют. Юри вновь посмотрел на занимающий половину стены подарок Виктора и с легкой улыбкой прикрыл глаза.         — Пожалуй, ты прав. «И он предложил встретиться», — Юри набрал было в легкие воздух, чтобы это сказать, но поперхнулся. Закрыты с Рождества по второе января. Закрыты. Значит, в этом году уже не будет медового латте и милых зарисовок на полях, исписанных страниц в потрепанной тетради, ломоты в пальцах от долгого держания ручки и запаха банановых оладий с карамельным сиропом и шариком ванильного мороженого, тающего на тарелке. «У него очень грустные глаза». Юри забрался под одеяло, подтянув к груди колени, и всеми силами гнал от себя мысль, что это Рождество Виктор скорее всего проведет в одиночестве. Гнал. Но она уходить не желала.       Юри не знал, чего ждал все это время: знака свыше или просто-напросто хорошего мотивирующего пинка — но, наткнувшись в субботу на объявление об отмене последней сдвоенной пары на двери кабинета, он подумал, что получил и то, и другое. Две монетки по сто йен исчезли в автомате; поезд несся по туннелю, а Юри, как мантру, повторял про себя, чтобы он ехал быстрее.       От повторного падения с лестницы его спас скользкий поручень, за который он чудом успел вовремя ухватиться; большие часы напротив входа показывали три часа дня. Разносящая заказы Юко, завидев его на пороге, с хитрой улыбкой стрельнула глазами куда-то в сторону. Юри проследил за направлением ее взгляда и вздрогнул: на пошатывающейся стремянке с крайне сосредоточенным лицом и толстой кистью в руке стоял Виктор.       Часть его пепельных волос, рассыпавшихся по плечам, была собрана в лохматый пучок, рукава темно-синего вязаного свитера закатаны по локоть, на руках виднелись пятна черной краски, которой Виктор разрисовывал дальнюю стену, не замечая никого вокруг и высунув от усердия язык. А Юри смотрел на изящные длинные пальцы, сжимающие кисть, прикрывающую лоб непослушную асимметричную челку, тонкие правильные черты лица и думал, что Минако-сан была права в своей оценке: до этого самого момента Юри тоже ни разу не видел человека более притягательного. Он смотрел, как из неясных мазков по штукатурке рождается чудо, и думал, что хотел бы сидеть за их любимым столиком за стеллажами и обсуждать с ним сюжет придуманной им манги, пока Виктор будет разрисовывать поля его тетради с лекциями по теории литературы: в этом Юри был почему-то уверен. Он смотрел на тонкую косичку, запутавшуюся в свободно струящихся по спине прядях, и думал, что, наверное, нужно что-то сказать.         — Вик…         — Я скоро закончу, Юко-сан, — приятным мелодичным голосом ответил на автомате Виктор, но обернулся на звук и застыл на месте, в немом изумлении буравя его парой пытливых глаз, в полумраке кажущихся синими. Кисть выпала из его ладони, со стуком приземлившись на пол; Юри бросился ее поднимать и вскоре протягивал ее Виктору, стараясь, несмотря на смущение, не отводить взгляд даже на долю секунды.         — Привет, Юри, — нарушив воцарившуюся тишину, выдохнул он, свободной рукой хватаясь за кисть, перепачканную краской; на лице вспыхнула улыбка, ослепительная, как солнечное морозное утро, а из небесно-яркой радужки по капле выцветала серая грусть. Юри широко улыбнулся в ответ:         — Здравствуй.