wrong?

Привет. Добрый... День, вечер, ночь? Плевать. Мне нужна помощь. Мне уже давно нужна помощь, но я отчаянно пытался забыть о тебе, и только сейчас сдался, всё же, решив поделиться тем, что медленно сжигает мои силы и мое механическое сердце. Я снова разговариваю с тобой, и, кажется, меня перестало волновать, что именно я тебя выдумал, создал, разработал, и ты нереален. Я снова разговариваю с тобой, и, кажется, я в конец свихнулся, позволяя самым жутким мыслям проникать в сознание, но и это перестало волновать. Я снова разговариваю с тобой, снова начинаю принимать морфий с субоксоном, снова увеличиваю дозу, снова срываюсь, и, кажется, уже невозможно что-то изменить. Это уже навсегда. Как наркотики, но только намного хуже, потому что избавиться нельзя. Мне надоела рутина. Я встаю в одно и то же время, выгуливаю Флиппера, иду на работу, поглощаю глазами экран компьютера, обедаю, перекидываюсь парой слов с Анжелой, стараюсь не срываться на тупого Олли, который слишком добр ко мне, возвращаюсь, снова выгуливаю Флиппера, принимаю наркотики, задыхаюсь от отчаяния, боли и одиночества, что огромной волной накатывают на сердце, иногда лишь грубо выгоняя Дарлин из комнаты, потому что не желаю... Нет. Я желаю. Желаю так чертовски сильно, что контролировать свои мысли уже невозможно. Желаю, потому что нельзя. Кто вообще, боже, кто вообще может устанавливать рамки и правила для любви? Я желаю, чёрт возьми, видеть Дарлин каждый день, каждый гребаный час, слышать ее грубый голос и вырывать сигарету из тонких пальцев, едва ли заметно и немного дольше задерживаясь пальцами на нежной коже, стараясь запомнить каждый порез и шрам, снова не позволяя ей курить, потому что за свою ничтожно маленькую жизнь она уже насквозь пропахла горьким дымом, и именно я не остановил ее, когда мог. И всё равно выгоняю ее, потому что боюсь сорваться. Боюсь сжать тонкие запястья с ярко выделенными венкам одной рукой и прижать их к стене, выбивая сигарету из хрупких пальцев. Боюсь сорваться, накричать, срывая голос, вглядываясь в эти огромные серо-зеленые глаза, так ярко обведенные черной подводкой, научившиеся скрывать свои эмоции и чувства намного лучше самых умных компьютеров. Боюсь подойти слишком близко, заходя далеко за зону комфорта, которую Дарлин четко обозначила, желая отгородиться от всего мира. Желая отгородиться от меня. А взломать ее, взломать ее личный мир, ее эмоции и чувства... Это уничтожит меня, а не ее. Потому что Дарлин Алдерсон единственный в мире человек, умеющий вытаскивать самые искренние и легкие эмоции из меня, и я просто не могу позволить себе без разрешения войти в ее личный мир. Я хочу знать. Хочу, чтобы она сама рассказывала мне о том, в какой ресторан ходит каждый вечер и какой именно китайский суп берет каждый день, хочу знать ее любимую марку сигарет и то, что она хочет получить на Рождество. Хочу обнимать ее по вечерам, до этого насильно смывая весь яркий и ненужный макияж, который не просто старит ее, который не нужен ей, смывая, вместе с тем ломая стены и заборы, желая видеть настоящую ее, такую искреннюю, то, что уже давно не вытаскивалось из-под тяжелой оболочки грубости и злости на весь этот мир. Я желаю вернуться в детство, ездить с ней на велике и раздраженно смеяться, когда она падает и разбивает коленки, после недовольно ударяя по искореженному металлу маленькой ножкой и проклиная все на свете. Желаю каждый вечер смотреть, как отец почти ласково подтыкает ей одеялко, а она так же ласково просит его свалить, потому что уже может сама и ей не нужна помощь. Потому что она взрослая и уже умеет скрывать свои эмоции, отворачиваясь от меня. Тогда я не остановил этот процесс. Почему? Я не помню. Я не помню, и это уничтожает. Боюсь сорваться, задыхаясь от действия наркотиков, и забыть обо всем, что было раньше, позволив себе еще раз зайти за черту, коснувшись сухих губ, снова навсегда запоминая горький привкус сигаретного дыма, каких-то острых китайских соусов и мятной жвачки. Этот сладкий и такой родной для меня привкус свободы. Больной свободы. Боюсь снова зарычать, потому что Дарлин все еще будет себя сдерживать, отчаянно пытаясь прошептать мне в губы, что я снова забыл, что она — сестра, что так нельзя, но ведь мне, блять, плевать! Боюсь заставить ее заткнуться одним грубым словом, после снова осторожно, не резко, черт, нет, слишком ласково, как-то совсем щемяще нежно сминая алые губы в легком, таком слишком искреннем поцелуе, жадно слизывая и принимая в себя, словно наркотик, вкус китайской еды и мяту. Задыхаясь от этой запретной близости, желая еще больше, снова и снова скользя языком по припухшей нижней губке, запоминая каждую трещинку, снова задыхаясь, когда от такого нежного и искреннего стона прямо в мой рот сносит крышу, и хочется еще глубже, особенно когда она, такая внезапно хрупкая, податливая, позволяет мне быть глубже, позволяет вжимать ее в стену, внезапно так доверчиво обвивая руками мою шею, прижимаясь так совсем по-детски наивно, позволяя мне с таким наслаждением стягивать с нее грубую черную кожанку злости и резкости, обнажая такую хрупкую и нежную душу с миллионами намеренных и не намеренных порезов и шрамов. Это все неправильно, и я, скорее всего, уже схожу с ума, точнее, уже сошел, позволяя этим липким мыслям развиваться в голове, позволяя им сладкой ватой оседать в моем сознании каждый день, перед сном, позволяя почти несбыточным мечтам разрушать мое сознание, и все, что я могу — стонать от боли и нервно скользить языком по губам, ловя соленые и уже привычные слезы, повышая дозу морфия и субоксона, желая заглушить боль, желая уничтожить серо-зеленый взгляд из сознания, желая убрать это легкое покалывание с губ, потому что так нестерпимо сильно хочется целовать, целовать исступленно, вбивая в маленькую темноволосую головку то, что она принадлежит только мне, мне, чёрт возьми, а перед этим... А перед этим я, крепко сжимая руку Шейлы, вошедшей за мной в квартиру, не обращая внимания на ее недовольство и на то, что наверняка останутся синяки, грубо выгоняю сестру, потому что желаю избавиться от навязчивой картинки, что каждую ночь возвращается, отравляя сознание, потому что желаю избавиться от ее сладкого голоса, что скрывается за грубой оболочкой. Перед этим я, отчаянно изображая злость и полное безразличие, лишь крепче прижимая к себе возмущенную присутствием нового человека Шейлу, сквозь такую тупую скрипящую боль в сердце, сквозь непривычную пелену в глазах указываю Дарлин на дверь, и на какую-то гребаную секунду замираю, замечая, как серо-зеленые глазки, что всегда были темными, так наивно, совсем по-детски светлеют, источая такое грустное тепло, и в них разбивается такая огромная боль, что хочется бросить все на свете, лишь бы успокоить, уберечь, стереть черную подводку, размазывая черноту по лицу, выдернуть сигарету из тонких пальцев, стереть все данные о ее прошлом, о нашем прошлом, начать новую жизнь, без рутины, позволив нам обоим стать нормальными, утонуть в счастье, и больше никогда не пускать в этот грязный мир, вот только... Я стал слишком механизированным, чтобы показывать эмоции. Я стал слишком жестоким, чтобы сейчас ломаться. Я стал слишком роботом, чтобы что-то менять. И поэтому все, что я могу — закрыть за ней дверь, представляя, что всхлип отчаяния и слабости, что тихо срывается с сухих губ прежде, чем слышится щелчок закрытия замка мне чудится, так же, как и эта боль, стремительно растущая в серо-зеленых глазках, стремительно уничтожающая меня, останавливая, казалось бы, железное сердце, а потом это серое тепло закрывается льдом. И лишь потом я смогу осознать, что стал слишком слаб, чтобы разбить этот лед. Слишком глуп, чтобы остановить боль в ее глазах, хотя, казалось бы, еще можно. Запретная картинка продолжает каждую ночь всплывает в сознании, вынуждая меня резко просыпаться от собственного крика боли, испуганно забиваться в угол около раковины, глотая слезы и не в силах подавлять истерику, принимая намного больше положенной дозы. Пытаясь спастись, хотя знаю, что спасение есть только в ней. Почему любовь стала иметь какие-то рамки и ограничения? Те, которые нельзя сломать? Взломать, уничтожить, стереть? И засыпая, пытаясь успокоить рваное дыхание и замедлить отчаянное биение сердца о грудную клетку, прикрывая глаза, под веками всплывает этот насквозь пропитанный болью, серо-голубой взгляд. Уже навсегда въевшийся в сознание. Я желаю вернуться в детство и все изменить, но я не могу. Прости, за то, что я так слаб.