***
На грязных страницах дневника: забрызганных кофе и измазанных чернилами, кем-то были нарисованы (несравнимо аккуратно) одинокие качели, скульптуры почти-живых-ангелов, пыль высоких многоэтажек, крылья бабочек, разбитый фонарь, руины Вавилона и старая автостоянка. Не знаю, кто был этот «кто-то», но он снова и снова, снова и снова, сноваисноваиснова заставлял брать в руки дневник. Были засушены какие-то цветы. Я не очень разбираюсь, но, наверное, это какие-нибудь кипарисы или те-цветы-которые-как-там-они-называются. По горизонтали, а потом — по диагонали, и снова — по горизонтали криво и небрежно написан какой-то бред: о джунглях Манаус, о Уолте Уитмене, Оскаре Уайльде, Фернандо Пессоа, о лавочке на конце десятой авеню, растворимом кофе, о песнях, облупившейся краске, прожженной шляпе и еще о всякой всячине. Если честно, было как-то совсем стремно читать этот бред. До зуда в ногтях хотелось вернуть поскорее ежедневник хозяину. Ну, просто потому что это правильно. К черту. До зуда в ногтях хотелось посмотреть на хозяина ежедневника. Ну, просто потому что было интересно. Потому-то я и отправился на эту дрянную автостоянку. Снова.***
На стоянке не было никого и я снова по-дурацки сидел там, качая ногами из стороны в сторону. Один из двух прожекторов мигал, как в тех фильмах-ужасов для подростков. Не знаю, сколько времени прошло. Примерно с шестьдесят пять раздражающих вздохов прожектора. И ровно с шестьдесят восьмым, он — угольная тень и он — десятибалльный шторм, тихо и скромно уселся в уголке. Шумно и бессовестно ворвался в мою жизнь. Я, конечно, не знал, что он — это он. Ну, вообще-то, просто не хотел знать. Потому что был разочарован. Потому что я ожидал большего. Он уселся где-то на полу и чиркал спичками, пытаясь прикурить. Все что я успел заметить — ярко-красный пожар на голове, черную прожженную шляпу с высохшим цветком и такой же черный потрепанный пиджак, в который он закутывал свое тело и душу. На взгляд — обычный подросток. Я был разочарован. Хотя сам был обычным подростком: с адреналином в крови, татуировками на всем теле, проколотой губой и кучей необъятных мыслей. Но от обладателя того дневника я ожидал б о л ь ш е г о. Так мы просидели двадцать минут, а может два часа в тишине, нарушаемой только чирканьем спичек и гудением прожектора, игнорируя присутствие друг друга. Я был слишком разочарован, а он занят делами поважнее. Зажимая сигарету в зубах и все так же возясь со спичками, этот красноволосый бубнит в сторону фонаря, то есть — в мою: — В гробу я видел эти спички. Что, блин? Он не умеет пользоваться спичками? И неловкая тишина. И мигание прожектора. И незашнурованные шнурки. И холод подпирающей мною стены. И: — Я, кстати, Фрэнк. Фрэнк Айеро. И: — Фрэнки, значит. Я часто проклинал ту секунду, когда состоялся этот странный диалог, когда мир стоял на месте, где-то в Париже так же горела Эйфелева башня, чья-то мать укладывала ребенка спать, где-то всходило солнце, я сидел на полу, а он — произнес это «Фрэнки». Потому что с этой секунды все и началось: начался сентябрь, бессонные ночи, потухший прожектор на автостоянке, прогулки по заброшенным тоннелям метрополитена (все до единой — идеи из крашенной головы Джерарда, не мои), разбросанная на полу одежда, история о шраме на левой ладони, эти сумасшедшие мысли и «Фрэ-э-энки, давай, будет весело», незаправленные постели, автостоянка, ставшая нашей Цитаделью, танцы на кладбище, ночевки на крышах многоэтажек, грабеж библиотек, тихий смех и засос на шее. Красный, как и его ежедневник. Как моя любимая кружка. Как его волосы.***
Встречаться без всяких обусловленностей, точного времени и назначенных дат на автостоянке стало одним из основных правил человека без правил. Я так же сидел и думал о том, что надо все-таки перешнуровать кеды. А он (ну, этот идиот Джерард) застрял снова где-то на линии Кортлант и Гринвич-стрит. Джерард. Он — Джерард, мать его, Уэй. Парень, с легким беспорядком на голове и в ней же самой, с жестикулирующими руками, непредсказуемыми действиями и зелеными глазами. Как моя гитара. Как незрелый орех. Как мой любимый цвет. С проеденным молью пиджаком и бездонными-бездонными карманами, с давно засохшим цветком в своей давно поношенной шляпе. Кажется, это была веточка сирени. И где этот знакомый незнакомец Джерард, мать его, Уэй ходит? Я пожимал плечами. Ну и не знать о парне на «Д» ровным счетом ничего — было частью правил? Тогда мне не очень нравится эта часть. — А ты бы хотел все знать наперед? Ну и зачем тогда жить? — сидишь на полу, скрестив ноги и не поднимая взгляда рисуешь что-то в своем дневнике. Да, это мне не очень нравилось. Даже очень «не». Если купаться в одежде в 5:32 — круто. То твоя недосказанность — совсем не круто. В общем-то, я пожимал плечами. Мне***
— Просто тебе не кажется, что это не очень правильно? Мы сидим на нашей автостоянке. Прожектора гудели — ночь молчала. Мы пьем вино из пластмассовых стаканчиков, едим наггетсы, капая соусом себе на одежду. Одежда была грязна — разум чист. — Что не очень правильно? — Ну, вот так вот сидеть в три часа ночи на полу какой-то автостоянки и пить вино из дешевых стаканчиков? — Да брось, Джи, а что мы хоть раз сделали правильное? Действительно, что? Что правильного из большей части точно неправильного? Мне, например, не казалось правильным и — уж точно — не нравилось ночевать на автостоянке. Не нравилось искать твою макушку — конечно же — накрытую шляпой. Не нравилось, когда ты, смеясь, прижимал меня к себе холодными руками, заставляя мурашки рассыпаться по телу (только из-за их холода, разумеется). Не нравилось то, что ты сделал со мной и моей жизнью. Не нравилось, когда ты зубами оттягивал кольцо на моей губе. Как и не нравилась твоя лохматая голова, что слишком-недозволенно-часто лежала у меня на коленях. И твой тихий смех мне тоже, кстати, не нравился. И это ведь безумие, да? Потому что больше я не могу жить без того, что мне не нравится. — Нет, Фрэнки, — и (этот) смех (как всегда) беззвучный, в общем, больше похожий на шелест страниц твоего дневника. — Ты все неправильно понял. Как раз все, что мы делаем — правильно. Потому что если уж жить, то только так — пить вино из дешевых стаканов в три часа ночи на полу старой автостоянки. Это искусство маленьких шагов. Так вот оно, значит, как? Джерард закутывает в свой потрепанный пиджак себя и свою душу. Белую, в противовес черной шляпе с высохшим цветком. Как новая штукатурка. Как накрахмаленная рубашка. Как его пальцы. — Знаешь, Фрэнки, что по-настоящему важно? — в его глазах неуемно бьется жизнь. Важно сидеть сейчас с парнем на «Д»? Или важно само наше существование? Не спать в четыре утра? Наше будущее? Или промывать раны, после стычки с такими же сумасшедшими, как и мы? Друзья, семья? Важен тот бешенный поцелуй в кабинете директора? Или игра на гитаре? Важно не быть как все? Или твои холодные пальцы с грязью под ногтями? Писать в ежедневнике всякую ересь? Я ничего не знаю. Я просто Фрэнк Айеро. — Ну, и что там у тебя по-настоящему важного? — Этот момент. Чувствуешь? Мы сидим здесь, пьем вино из пластмассовых стаканчиков, потому что кто еще, если не мы, сделает это? Мы молоды и вся жизнь в наших руках. Это прекрасно, знаешь? Потому что этими руками ты можешь затянуть петлю у тебя на шее, и этими же руками ты можешь сделать нечто более важное, Фрэнки. Понимаешь? Ну, конечно. Ты просто бездомный философ. То есть, нечто более важное, это то, что мы делаем сейчас? Или валяться в центральном парке на газоне, проигнорировав табличку «По газону не ходить»? Или переспать с парнем, когда тебя и не интересуют парни вообще-то? Важно рисковать своей жизнью двадцать четыре часа в сутки без права на осечку? Или важно рассуждать о жизни, превращая собственную в говно? — …понимаешь? Нечто более важно, — он надламывается беззвучным смехом, падая на пол и тянет меня за собой. Он тихо смеялся (в своей манере — вот так — тихо смеяться) и не отпускал меня. Все говорил про вино и стаканчики, а потом — про стаканчики и вино. Дышал куда-то в затылок и совсем не был похож на Джерарда, который дрался на этой неделе. Или который стащил десяток книг из библиотеки. Который говорил: «Ну и проваливай, Фрэнк». Разбил окно и устроил бунт. Он был другой Джерард. Другой-Джерард-совсем-не-похожий-на-сотню-тех-Джерардов. — …должен быть счастлив прямо сейчас. делать нечто более важное. Например, пить вино на полу в три часа ночи и обниматься, иначе не успеешь. Ты следишь за моей мыслью, Фрэнки? Слежу ли я? Да, конечно, но твои мысли снова накрывают меня трехметровой волной. Алкоголь стучит где-то в висках, голову начинают пронзать тысячи мелких осколков и я понимаю только: я скучный. Я просто Фрэнк-который-говорит-что-не-любит-твое-присутствие-и-который-все-равно-плетется-за-тобой-но-это-не-важно-Айеро. Я привстаю на локте и почти невесомо целую тебя в висок.