Вслед за мечтой

Душою жадной и слепой Он рвался к небесам — Любимым быть любовью той, Какой любил он сам… *** Он входит последним. Джагхед не смотрит на дверь, но видит его. Он старается сосредоточить свое внимание на ноутбуке и тексте, который он пишет, — ему хотелось бы думать только об этой работе, думать только о буквах, которые соединяются в слова, а те, в свою очередь, в предложения. Однако он отчетливо видит его фигуру и невольно вспоминает их последнюю встречу, когда помогал Арчи добраться до дома, потом доставал из карманов его штанов ключи, а после заводил того в зал. И Эндрюс держал его руку в своей, наблюдая за Джонсом взглядом, полным глубокого волнения. Как сблизил их этот миг! Что же произошло с тех пор, что встало между ними? Отчего теперь они так далеки, так чужды друг другу? Джагхед не ждал, что он подойдет и заговорит с ним, поэтому нисколько не удивился, когда он, даже не взглянув на него, уселся в другом конце кафе и принялся беседовать с официанткой. Как только Джонсон убедился, что его внимание занято и что он может смотреть на него, он невольно устремил на него свой взор. Его глаза не повиновались ему, они то и дело обращались в его сторону и останавливались на нем. Смотреть на него доставляло Джагхеду глубокую радость — волнующую и вместе с тем мучительную, драгоценную, как золото без примеси, но таящую в себе острую боль. Удовольствие, подобное тому, какое должен испытывать погибающий от жажды человек, который знает, что колодец, к которому он подполз, отравлен, но все же пьет божественную влагу жадными глотками. «…Он для них всех не то, что для меня. Между ними нет ничего общего, а между нами есть — я уверен в этом; я понимаю тайный язык его взглядов и движений. В моем уме и в моем сердце, в моей крови и в моих нервах есть нечто, что роднит меня с ним…» *** — Да ну Господи ты боже мой, Арчи, может перестанешь наваливаться на меня? — грубо и раздраженно спрашивает Джагхед, пытаясь достать ключи из карманов. — Прости, дружище, — преспокойно отвечает второй, запуская руку в свои рыжие волосы. И Арчи улыбается, улыбается так, что сам Джонсон меняет гнев на милость. Была глубокая ночь, луна, яркая и полная, оказалась напротив окна и заглянула в него. Ее яркий взор освещал всю комнату. Двое парней заходят в зал и садятся на диван. Ночь, ее тишина, ее покой были разорваны шепотом Арчи: — Ты сегодня прехорошенький. Ты действительно прехорошенький. Я просто не узнаю своего маленького бледного эльфа. Разве это мой друг? — Это все-таки я, Джагхед Джонсон, — таким же шепотом ответил Джагхед. Его пронизало странное ощущение: оно даже не так обрадовало, как поразило и оглушило; оно было подобно страху. «Этого не может быть. Это звучит слишком невероятно, — подумал он, — человеческим существам не дано переживать в этом мире полного счастья, а я родился не для того, чтобы моя судьба отличалась от судьбы моих ближних». Арчи слегка улыбается и закрывает глаза, откидываясь на спинку дивана. А Джагхед ждет, рассматривает мебель, стены, потолок и пол, смотрит куда угодно, но не на Эндрюса. Потом становится неловко, и Джонсон решает уйти. Он пытается встать, но Арчи резко разлепляет сонные глаза, едва сфокусировав взгляд, хватает того за запястье и притягивает к себе. — Разве ты хочешь уйти? — наглец улыбается и проводит рукой по спине Джонса. — А? А потом целует, обнимая за талию, и чувствует, как Джагхед цепляется за его плечи и наваливается на него. Теперь их ничего не беспокоит, будто абсолютно все встало на свои места. Арчи тянет края рубашки Джагхеда вверх и замечает как много у того родинок. В комнате становится невыносимо жарко, несмотря на открытое окно, и легкие выжигает изнутри. Джагхед облизывает пересохшие губы и надавливает ладонями на грудь Арчи. Сердце бьется со скоростью света, а руки дрожат. — Джагги… Эндрюс зарывается в его черные как смоль волосы, вдыхая мятный, совершенно лесной запах. Прикусывает кожу на шее, вылизывая жадно и мокро, чувствуя как частит его пульс. В ответ тот задыхается и краснеет. В темноте не видно, но наверняка краснеет. Он выгибается по-кошачьи похотливо, трется задницей об его пах, шепчет лихорадочно, неразборчиво: — Пожалуйста… *** Пока Джагхед вставал с дивана, хотя правильней сказать, с Арчи, и одевался, он обдумывал все, что произошло, и спрашивал себя: не сон ли это? Он посмотрел на себя в зеркало и увидел, что его лицо не бесцветно — оно сияло надеждой, на щеках горел румянец, а в глазах, казалось, заглянувших в самый источник радости, остались ее блистающие лучи. Он вышел в коридор и заметил, что ночную темень сменил теплый, светло розовый рассвет. Он открыл входную дверь, и до него донесся свежий и благоухающий ветерок. Природа должна радоваться, если он счастлив! Грачи кричали, и распевали птички, но веселее всего звучала музыка его сердца. Но потом наступила буря… *** — Эм… Джагхед, привет… Слушай, эм… Ты же помнишь, что вчера было? Да? — спрашивает Эндрюс, стараясь не смотреть в глаза. — Да, конечно, — чуть ли не восторженно отвечает Джаг, не обращая внимания на слегка дрожащий голос Арчи. — Так вот, ты же понимаешь, что это было неправильно, и… нам стоит обо всем этом забыть? — Да… Да, конечно, без проблем, — резко перескакивая с радости на злость, отвечает Джонс, виня во всем только себя, дурака проклятого, который поверил, что пьяный разум может делать что-то из-за настоящих чувств. *** Джагхед отрывается от экрана ноутбука, оглядывает всех вокруг и находит Арчи за столиком. Он еще раз проходится взглядом и хмурится. Потом скидывает все вещи в рюкзак и выходит. Воздух свеж. Джагхед глубоко вдыхает и смотрит на синее звездное покрывало, именуемое небом. — Джагги, — произносит Арчи, выходя из кафе и натягивая на себя кофту. Джагхед молчит, слышно только тиканье наручных часов. И он уходит. Он же не маленькая собачонка, которая всегда будет прибегать к своему хозяину? Пока он обдумывал этот вопрос, Эндрюс схватил его за локоть и развернул к себе. — Я тебя позвал, а ты никак не отреагировал. Это некультурно. Ты знал? — А напиваться до чертиков, затаскивать меня в свою постель, а потом бросать — культурно? А? — саркастично спрашивает Джонсон, немного повернув голову вправо. Арчи не то вздохнул, не то застонал и, взяв его на руки, понес вниз по дороге. Сначала Джонсон вырывался как баран, но потом ощутил живительную близость тепла. — Ты знаешь, что я негодяй, Джагги, — воскликнул он с тоской, вероятно удивленный его упорным молчанием и покорностью, которые были скорее результатом слабости, чем нежеланием говорить. — Как долго я ждал, как долго я собирался с мыслями, а ты все это время молчал и смотрел на меня безжизненным, тоскливым взглядом. Ни одного упрека, горечи или упрека —ничего, чтобы уколоть мое чувство или пробудить мой гнев! Ты сидел спокойно. Ты решил пощадить меня, ты заперся и скорбил один? Лучше бы ты пришел и излил на меня свое негодование. Лучше бы ты поколотил меня, я вижу бледные щеки и угасший взгляд. О, Джагги, ты можешь когда-нибудь простить меня? Джагхед простил его в ту же минуту. В его глазах было такое раскаяние, в его голосе была такая подлинная скорбь и, кроме того, во всем его существе была такая неизменная любовь, что он простил ему все! Все изменилось в один миг: Джагхед буквально спрыгивает с Арчи, становится напротив него и, поддавшись эмоциям и нежности, целует его. Он чувствует, как рука Арчи тяжело ложится на его голову, словно уже предъявляет на него права, а вторая обнимает его с такой силой, с какой могла. Донес ли Эндрюс его до постели на руках, или они шли вместе? Ему казалось — он его отнес, а может быть, и нет; но вот они оба на постели, и он ощущает ладонями его тело и его ладони на своей коже. И ему кажется, что Джагхед окончательно и навсегда становится неотделимой частью его существа, единой тканью. Никогда ему не забыть всех сокровенных линий его тела, встречного порыва груди, живота и бедер. Наступает утро. Джагхед опять встает с рассветом. Он трет глаза и всматривается — лицо у Арчи тихое, слабые лучи солнца попадают на его волосы, и они становятся огненно-рыжими, губы приоткрылись, вздохнули изумленно и счастливо. Он потягивается и обнимает Джагхеда, зарываясь лицом в плечо и прильнув щекой к его нежной щеке. Мысли кружились, мешались, сознание померкло, и вновь ослепительная вспышка: он очутился внутри солнца, которое грело, а не сжигало. *** О, наконец вслед за мечтой Взлетел он к небесам: Блажен, любим любовью той, Какой любил он сам.