Exulansis

Осенью это наконец-то случилось. Одна из половиц на веранде скрипнула так, как скрипела всегда, и на несколько мгновений повисла тишина. Тишина продолжалась секунду, две, пять или десять, прежде чем с другой стороны раздались три коротких стука. Персиваль открыл дверь перед человеком, что стоял на его крыльце, словно белый журавлик. Несколько мгновений лицо его оставалось настороженным и озадаченным, прежде чем понимание, кто стоит перед ним, ударило Персиваля как обухом по голове. — Криденс, — сказал он, не узнавая своего голоса. — Моргана, твои волосы сбили меня с толку. Криденс взглянул на него с тихой улыбкой в глазах, приглаживая коротенькую чёлку. — Я передумал отращивать их, — объяснил он. — Здравствуй, Персиваль. Они стояли, смотря друг на друга, пытаясь найти хоть единое слово. Странные вещи творит с людским воображением время. Стоя вот так перед ним, Персиваль мог бы поклясться, что слышал завывание январской пурги где-то там вдали, видел следы ботинок на снегу и растаявшие снежинки на ресницах Криденса. Но человек, который пришёл в его дом сегодня, не имел ничего общего с тем юношей, которого Персиваль приютил у себя когда-то – как человек пригревает в доме больную птицу. Настоящий Криденс стоял перед ним с расправленными плечами, высокий и красивый, и во взгляде его, пусть таком же печальном, как всегда, больше не было места страху. Выпав из раздумчивости, Персиваль пригласил его пройти внутрь. — Я был бы рад… Персиваль открыл дверь шире и отступил. — … но я не могу, — закончил Криденс тише. Персиваль кивнул. Понимающе, как он надеялся. Что же, этот вход был теперь навсегда закрыт для Криденса. Всё в особняке Персиваля было таким же, каким он оставил его когда-то. Ничего не изменилось в нём с того дня, как Криденс выходил из его дверей апрельской ночью: так же поскрипывали половицы на веранде, висели в столовой картины в жанре ванитас, стояли, выставленные в ряд, банки с персиками в кладовке и не зашторивались окна в хозяйской спальне. Дрозды прилетали просить по утрам крошки хлеба, и белки прыгали по соснам в поисках пропитания. Дом был гробницей, и внутри него лежали все бережно хранимые ими воспоминания. Один-единственный шаг за порог, и Криденс смог бы с головой окунуться в тот мир, который был у него когда-то отобран и в который он побоялся вернуться; один-единственный шаг за порог, и будет перекинут мост через все эти долгие дни и месяцы – мост, соединяющий прошлое и будущее. Криденс не знал, что почувствует, когда это произойдёт. И не был уверен, что хочет узнать это. Неожиданно он показал пальцем на грудь Персиваля. — Это...? — захотел спросить он, не зная, как договорить. Персиваль улыбнулся, осмотрев свои руки и живот. Тёплый рыжий свитер был ему великоват, но хотя Персиваль и мог исправить это сужающим заклинанием, он предпочитал носить его именно так. — Да, тот самый свитер. Мне следовало вернуть его тебе, — сказал Персиваль, сентиментально вспоминая, как какое-то время свитер ещё хранил на себе запах Криденса. Он несколько раз клал и выкладывал его из дорожной сумки, которую собирался передать Порпентине вместе с личными вещами Криденса, и так и не смог расстаться с этой глупым, абсолютно несуразным предметом одежды. Больше он себе ничего не присвоил. — Я помню, как он тебе нравился. — Нет, оставь его себе, — возразил Криденс. — Тебе он идёт больше. В конце концов, свитер ведь даже не мой был. Персиваль так и не узнал, было ли это сделано им специально или движение это оказалось продиктовано простой неловкостью, но пальцы Криденса слегка погладили, поправляя, знакомые подтяжки. Это стало его скромным способом сказать «я тоже сохранил кое-что в память о тебе». Персиваль почувствовал, как что-то, какая-то невидимая сила, пришедшая изнутри, ударила его в горло. — Ты не прогуляешься со мной? — спросил Криденс. Конечно, Персиваль погуляет с ним. — Мне есть что показать тебе в совятне, — сказал он. — Направо и прямо. — Я помню дорогу. — Ты помнишь дорогу, — эхом повторил Персиваль, чувствуя, как против воли вздрагивают уголки его губ. Образ укутанного в пальто Криденса, ступающего строго по его следам на пути к совятне, ненадолго встал перед его внутренним взором. Шаг к шагу, нога к ноге. Криденсу не нравилось, что его ступня была больше оставляемых ботинками Персиваля следов, и он переживал из-за того, что вырос слишком долговязым для своего возраста. «Нельзя ли как-нибудь уменьшить меня с помощью магии?» — спрашивал он, и Персиваль кусал себе изнутри щёки, чтобы не смеяться. Может быть, тогда он впервые посмотрел на Криденса по-особенному. Они шли в молчании, вдыхая прелый аромат осенних листьев. Неизбежные вопросы повисали в воздухе, били их по лицу, подобно сквозняку, но ни Криденс, ни Персиваль не решались нарушить ту интимную тишину, что повисла меж ними на этой длинной деревенской дорожке. Ещё не время. Персиваль пропустил Криденса вперёд, и старая совятня обдала их застоявшимся запахом птиц и мёртвых грызунов. Около десятка сипух, филинов и сычиков спали на вычищенных жёрдочках. Криденс запомнил их измаранными и удивился чистоте, которую почему-то решил вдруг навести здесь смотритель. И дух птичьих экскрементов был вовсе не так силён, как он ожидал. Быстрее, чем он успел задать какой-нибудь вопрос, Персиваль развеял все его сомнения. — Я попросил смотрителя нанять Обри ухаживать за птицами, — объяснил он, подводя Криденса к выложенному пухом гнёздышку. В нём, как-то чуть неестественно свернувшись, дремала бело-рыженькая сова. — Поздоровайся с Хэтти, Криденс. Криденс уставился на спящую сову, испуская прерывистый вздох. — Я думал, что она умерла, — признался Криденс, с нежностью погладив Хэтти по макушке. — Я помню, как она сражалась в ту ночь. Ты ведь тоже видел, да? Она ударилась о дерево. — Мистер Скамандер помог мне выходить её, — объяснил Персиваль, замерев чуть в стороне, пока Криденс ласкал и ворковал над некогда своей птицей. Хэтти зашевелилась на месте, растопыривая пёрышки, но либо не узнала его, либо была слишком сонной, чтобы распознать, кто пришёл к ней в гости. — Ты можешь забрать её, если хочешь, но я не думаю, что она когда-нибудь полетит. За ней нужен особый уход. Криденс едва заметно помотал головой. — Прости, Хэтти, — сказал он ей, поцеловав в кончик клюва. — Тебе будет лучше под присмотром Обри. Птица слабо ухнула и попыталась осторожно перевернуться набок, так, чтобы не потревожить свои сломанные крылья. Боясь навредить, Криденс гладил её самыми кончиками пальцев, перебирая в них мягкие перья. Но Хэтти так и не открыла глаза и не посмотрела на него. Дыхание её выровнялось, и сова уснула. Выходя из совятни, Криденс попросил: — Расскажи мне, что случилось с Ошином. Молчание продлилось минуту. — Хорошо, — согласился Персиваль. — Пойдём. Они обошли совятню и вернулись к главной дороге. За домом мистера Брока, пустующим без своего хозяина, там, где на горизонте уже виднелись прожжённые солнцем холмы, росло среди сосен несколько кустов сирени. Прямо под одним из них, среди голых ветвей, чернел небольшой бугорок вскопанной земли. Никакого надгробия с эпитафией, никакого креста: только несколько камешков, позволяющих опознать захоронение. Криденс вспомнил, как однажды хоронили затоптанную лошадью кошку: опущенная в ямку на чьём-то заднем дворе коробка из-под обуви. — Я нашёл его в доме мистера Брока, — рассказал Персиваль, отодвигая ветви отцветшей сирени. — В каморке на последнем этаже. Не знаю, что с ним стало. Я решил, что он не смог жить после того, что сделал со своим хозяином, и выпил одно из его зелий. Он уже был мёртв чуть больше недели, когда я его обнаружил. — Мракоборцы не выяснили, что произошло? Персиваль покачал головой. — Я думаю, его использовали сторонники… — Он не договорил, подменив слово жестом. — Возможно, заставляли его действовать под Империо или просто запугали. Скорее всего, Маркус Кляйн знал, что мистер Брок как-то связан с тобой, и на всякий случай пометил его дом, когда свалил флюгер с крыши. Криденс опустился на корточки перед насыпью, убирая с неё опавшие ветки. — Я думаю, Ошин знал, кто ты такой, — добавил Персиваль. — Наверное, во время того ужина он постарался намекнуть об этом мистеру Броку, но ничего не вышло. Это лишь мои предположения. Мы теперь никогда не узнаем этого точно. Вполне возможно, что в ту ночь мистер Брок догадался, что ты скрываешь больше, чем говоришь, и поэтому спрятал для нас зелье из бубонтюбера. Криденс поднял к нему голову, напоровшись на последнее слово. — След прошёл? — спросил он. Закатав рукав свитера, Персиваль продемонстрировал ему свою руку. Всё, что осталось от трещин на его коже, – это небольшое почернение, почти незаметное при свете дня. Оно всё ещё иногда побаливало, признался Персиваль, но он практически перестал думать о нём. Оказалось, он вполне мог жить с этим – как с родинками, веснушками или шрамами, к которым привыкаешь, даже если они тебе не слишком нравятся. Это просто часть тебя. Персиваль мог примириться с вещами гораздо более серьёзными, чем с простым пятном возле своего запястья. Кто знает – может быть, когда-нибудь оно полностью сойдёт. Криденс прекрасно понял, что он имеет в виду. Повернувшись к могиле Ошина, он осмотрелся вокруг в поисках каких-нибудь цветов, которые можно было бы положить поверх земли. Колокольчики, которыми всё лето были усеяны дворы магического поселения, успели завянуть задолго до приезда Криденса. — Я не знал, где похоронить его, — сказал Персиваль, наблюдая за поисками Криденса. — Просто подумал, что ты бы не захотел оставлять его без могилы. Сюда никто не приходит, и животные не разроют землю. — Да, — ответил Криденс спустя паузу. — Да. Спасибо. И тут его осенило. Достав волшебную палочку, Криденс направил её на одну из веток сирени. — Гербивикус, — сказал он громко и чётко, взмахивая палочкой. Ничего не произошло, но, не сдавшись, Криденс повторил заклинание ещё раз: — Гербивикус! Голая ветвь сирени стала медленно обрастать листьями, и через несколько мгновений светло-фиолетовые цветочки распустились прямо на глазах изумлённого Персиваля. Сорвав сирень, Криденс возложил её поверх захоронения. Персиваль смотрел, как он поднимается на ноги и отряхивает запыленные брюки, и какое-то время попросту не знал, что сказать. — Ты можешь колдовать, — выдал он в конце концов, потому что молчать больше было нельзя. — Да, — легко согласился Криденс. Подойдя, он протянул Персивалю свою волшебную палочку. — Вот, посмотри, если хочешь. Колдомедики сказали, что раз у меня начались вспышки стихийной магии, значит, уже можно начать обучать меня волшебству. Я однажды видел, как мистер Дамблдор заставлял цветы распускаться, и попросил его научить меня. — С лёгким оттенком гордости он добавил: — Я ещё кое-что умею, но у меня не всегда получается. Персиваль взял его палочку, с осторожностью рассматривая. Никто не сообщил ему о том, что Криденс смог овладеть магией. Да и с чего бы? Это теперь была забота колдомедиков. Они, а не Персиваль, приготовят для Криденса лекарство, если у него вдруг случится новый приступ. Альбус, а не Персиваль, защитит его, если остатки обскурии вновь попытаются взрастить себя внутри его тела. Ньют, а не Персиваль, будет первым, кто узнает об этом от него. — Остролист и сердечная жила дракона, — пояснил Криденс, заметив замешательство на лице Персиваля, но неверно истолковав его. — Мистер Дамблдор привёз её из Англии. Это чтобы потренироваться, потом можно будет купить другую. — Ты молодец, — искренне похвалил Персиваль. — Только посмотри на себя! Настоящий волшебник. Что говорит мистер Дамблдор? — Что я очень талантливый. Нужно только набраться терпения, — ответил Криденс и попытался криво улыбнуться. — Но с терпением у меня всё довольно неплохо, да? Мне скоро исполнится двадцать два. Двадцать два. Криденс говорил что-то ещё, а в голове Персиваля снова и снова звучали, словно эхо, два этих слова: двадцать два, двадцать два. Криденсу скоро двадцать два. Прошёл год с тех пор, как Гриндевальд захватил Персиваля в плен. Год назад Криденс уже был знаком с ним и, может быть, уже любил его. Наверное, Криденс подумал о том же самом, потому что лицо его внезапно потемнело. — Пойдём отсюда, — предложил он, выходя из тени сиреневых кустов. — Комары здесь просто взбесились, да? — Да, — рассеянно ответил Персиваль, позволяя Криденсу соскочить с крючка. Лучше было говорить о мошкаре, мошкара не таила в себе никакой опасности. Не то что это подобное удару осознание. Дом миссис Тёрнер находился у самого края поселения. Из красного кирпича, очень красиво отделанный, он стоял в конце улицы, прижатый к поросшему вереском склону. Криденс прочитал фамилию хозяйки на табличке, прибитой возле старомодной калитки. Калитка не закрывалась, и ветер со скрипом покачивал её туда-сюда, туда-сюда, пока толстая кошка грела полосатую спинку на клумбе с какими-то цветами. — Норберт и Примула помолвлены, — сказал Криденс, облокотившись о забор. — Ты слышал? Примула Дональдсон. Бедная волшебница, пострадавшая лишь потому, что подобралась слишком близко к Криденсу Бэрбоуну — она так и не смогла назвать имён своих похитителей. Никто никогда не называет имён. Гриндевальд слишком хорош в этом. — Норберт прислал мне письмо. Спрашивал, могу ли я посоветовать какие-нибудь безопасные средства, чтобы обезвредить оборотня в ночи обращения, — отозвался Персиваль. Какой бы поверхностной девушкой он ни считал Примулу, Норберт был готов отстаивать её честь до последней капли крови. — Миссис Тёрнер была в ужасе, когда узнала. — Да, могу себе представить. — Зато мистер Дональдсон в полном восторге. Он приглашал тебя на свадьбу, — продолжил Персиваль, глядя на слетающие с деревьев листья. — Они хотят дождаться, когда зацветут примулы. Следующей весной. Ты придёшь? Криденс неопределённо пожал плечами. Персиваль не стал давить. — А ты? — спросил Криденс в ответ. — Отправлю им открытку. Персиваль повёл его дальше, к склону, откуда открывался вид на холмистый простор. Криденс пропустил лето с его пышным цветением и запахом свежей зелени в воздухе, но то тут, то там ещё проглядывали в траве волшебные заросли вереска – он цвёл как раз в сентябре, и в день, когда приехал Криденс, силы его не иссякли. Впереди, рядом с невысокой елью, стояла лавочка, которая когда-то была их лавочкой, и Персиваль подолгу сидел на ней прохладными августовскими вечерами. С неё когда-то всё началось, и теперь, спустя полгода, они снова были тут. Ничего не изменилось в этом месте, подумал тогда Персиваль. Изменились лишь они сами. Криденс смотрел на старенькую лавку. Персиваль знал, что он вспомнил об их первом поцелуе на этих холмах, и Криденс знал, что он знает. Они сели на лавочку рядом друг с другом, и розовый свет низко висящего солнца залил им лица. — Посмотри вокруг, — посоветовал Персиваль, откинувшись на спину. — Тебе нравится? — Да, — ответил Криденс едва слышно. — Очень. — Но ты не улыбаешься. — Нет, — сказал он ещё тише. — Не улыбаюсь. Сорвав травинку-колосок, Криденс слегка поводил им по своим губам. — Ты горе луковое, — сказал Персиваль с лёгкой усмешкой. Он помнил, как они использовали это прозвище между собой. Криденс понял отсылку и покраснел, но не потому, что ему было стыдно – он покраснел открыто и не стыдясь, как человек, принявший свою натуру и больше не желающий с ней бороться. Иногда, сидя здесь один, Персиваль представлял, что Криденс всё ещё поблизости: ступает по его следам или стоит возле ели за спиной, а затем садится рядом с ним, чтобы задать свой робкий вопрос, когда-то перевернувший всё, что между ними было. «Вам нравится шиповник?» — спросил он когда-то, и в следующий миг его губы уже были на губах Персиваля. Криденс может быть где угодно, в больнице или за тысячу миль от него, но каждый раз, когда Персиваль чувствует вкус или запах этого растения, Криденс оказывается рядом с ним. — Сегодня тринадцатое сентября, — сказал Криденс. Персиваль повернулся, смотря на его порозовевшее лицо. Он не понимал, что необычного в этой дате, и Криденс неловко объяснил: — Тринадцатого сентября я оказался в приюте. День Иоанна, помнишь? Персиваль помнил. За всё время, что они не видели друг друга, Персиваль позволил себе отправить ему лишь одно письмо: в нём был указан новый адрес, по которому проживала престарелая миссис Смит и который Персиваль добыл после рассказа Криденса о своей первой запомнившейся вспышке стихийной магии. — Она меня не узнала, — ответил Криденс на вопрос о том, увиделся ли он с ней. — Она уже была довольно старой, когда я знал её, и теперь ей, наверное, около восьмидесяти. Я спросил, помнит ли она мальчика по имени Джон Смит, но… Можешь себе представить, как много Джонов Смитов она повидала за свои годы? И… — Криденс приостановился, крутя в пальцах травинку. — Я больше не уверен, что моё происхождение так важно. Я был Криденсом Бэрбоуном гораздо дольше, чем Джоном Смитом или кем-либо ещё. Я бы многое отдал за то, чтобы узнать правду о своих настоящих родителях, но не моя семья делает меня мной. А теперь я знаю, кто я есть. Он рассказал, как встретил Модести на одной из бруклинских улиц: она не увидела его, но Криденс ещё издалека узнал её светлые, собранные в косичку волосы. Конечно, она не помнила его. Модести выходила из пекарни мистера Ковальски вместе со своими приёмными родителями и прижимала к себе бумажный пакетик, уговаривая отца разрешить ей съесть хотя бы одну булочку. «Ничего сладкого до ужина», — строго отвечал мужчина, но в конце концов он сдался под её умоляющим взглядом. Криденс преследовал их до самого дома, словно неприкаянный призрак прошлого, и только когда смеющееся лицо Модести промелькнуло в одном из окон, что-то тяжёлое и очень мучительное наконец рухнуло с его души. Персиваль позволил ему говорить сколько захочется. Ему нравилось наблюдать, как загорался взгляд Криденса и как вновь вспыхивали румянцем его щёки, когда ему казалось, что он говорит уже слишком долго и много. «Тебе, наверное, скучно меня слушать», — бормотал Криденс. История была не такая уж и интересная, он вообще не знал, зачем рассказал её. Он попросил, чтобы Персиваль поведал ему что-нибудь о себе. — Бродерик подумывает о том, чтобы оставить своё место, — сказал Персиваль. — Он хочет баллотироваться в президенты в следующем году. Если это случится, я могу рассчитывать получить своё место обратно. А пока Серафина предлагает мне должность наставника мракоборцев нового набора. Должность наставника. Его палочка, вернувшаяся к нему после инцидента с оборотнями. Его рука, которой он владел так же свободно, как и раньше. Персиваль не мог поверить, что кусочки жизни, которых он был лишён, постепенно возвращались обратно – словно были компенсацией за потерю человека, когда-то заменившего их все. — Это же здорово, — отозвался Криденс, вставая на ноги. Ему хотелось пройтись ещё немного, может быть, дойти до самых холмов. Он видел утоптанную узкую дорожку среди травы и изредка замечал бурую шёрстку кроликов, роющих норки под вереском. — Ты согласился? — Я сказал, что подумаю, — ответил Грейвс, идя за ним. — А ты считаешь, что мне следует согласиться? Криденс остановился, серьёзно глядя на него. — Конечно, я так считаю, — сказал он, хоть Персиваль и уловил какие-то странные нотки в его голосе. — Подумай о том, сколько ты сможешь сделать. Я знаю, как важна для тебя была работа в МАКУСА. — Для меня имела значение не только работа. Криденс отвернулся, щурясь под заходящим солнцем. Лучи его заливали холмы, превращая их в некое подобие моря. Он шёл вперёд, раздвигая высокую траву, не зная, куда хочет прийти, но чувствуя какую-то душевную потребность пойти навстречу этому свету. Несколько кроликов паслись под кустарником, присматривая за своим вылезшим на поверхность потомством. Криденс наклонился, и самый толстый и смелый из них подбежал, чтобы обнюхать его руку. — Ты простишь меня когда-нибудь? — спросил Криденс, коснувшись рукой мордочки кролика. Тот, испугавшись, убежал и спрятался обратно под вереск. Персиваль подошёл к нему, смотря на разгоревшийся под солнцем профиль. — Мне не за что прощать тебя, — сказал он. — Ты – лучшее, что было в моей жизни. Криденс вздрогнул и сложил руки на груди. Можно было заметить, как в последнюю секунду он подавил невольный порыв схватиться за ладонь Персиваля – наверняка очень тёплую, очень мягкую ладонь, которую он целовал настолько часто, что смог бы нарисовать по памяти каждую линию и родимое пятнышко на ней. — Я не мечтал, что когда-нибудь услышу это снова, — признался он. — Ты счастлив, что приехал сюда? Он повернулся, и Персиваль заметил почти неуловимую улыбку на его губах. — Счастлив ли я? — переспросил Криденс. — Я бы хотел остаться здесь навечно. Персиваль не мог отвести от него взгляд. Подойдя, он прислонился лбом ко лбу Криденса. Дыхание Криденса, сбившееся при этом движении, коснулось его лица. Он не отстранился, но и не подался к нему в ответ, и Персиваль видел, как тяжело ему оставаться неподвижным в эту минуту полузабытой близости. — Ты можешь остаться, — сказал Персиваль, чувствуя, что внутри него до сих пор что-то живо тянется к человеку, о котором он ничего не слышал всё лето. Его замечательный возлюбленный, сделавший его гораздо несчастнее, чем он мог бы быть. И всё же без этого горя он уже не представлял себя собой – оно было такой же частью его жизни, как обучение в Ильверморни, работа на Конгресс, его плен в двадцать шестом году, его дружба с одними или с вражда с другими. Персиваль не хотел сожалеть о чём-либо из этого. Он старался верить, что все люди приходят в жизнь друг друга по какой-то причине, — и если существовала причина, которая когда-то привела Криденса к его порогу, Персивалю было всё равно, насколько неправильной она была. Что-то в нём поменялось к лучшему просто потому, что когда-то он знал Криденса. Криденс опустил голову. Его губы почти случайно скользнули по губам Персиваля, но это не было полноценным поцелуем – это было больше побегом, чем вызовом. — Ты не понимаешь, — сказал он, понизив голос. — Я бы хотел, но я не могу. Персиваль замолчал, действительно не совсем понимая. — Я приехал, чтобы сказать тебе кое о чём, — продолжил Криденс, набирая в грудь воздуха. Не сдержавшись, Персиваль погладил большим пальцем его щёку. — О чём, Криденс? — Мистер Дамблдор уплывает во Францию завтра утром, — выпалил Криденс шёпотом. — И я уплываю вместе с ним. Мы уже купили билеты. Персиваль не ответил. Он посмотрел вниз, на длинные тени, которые они оба отбрасывали под лучами солнца. — Я просто не хотел уезжать, не попрощавшись, — добавил Криденс тихо. Персиваль кивнул и сказал, что желает для него только хорошего. Он действительно хотел для Криденса только счастья. Мистер Дамблдор – хороший человек, и он не причинит Криденсу вреда. Они договорились писать друг другу. Персиваль хотел знать всё о том, что изменилось во Франции со времён войны, и Криденс пообещал поделиться с ним всеми впечатлениями о магической жизни в Париже. — Пришли мне открытку с Эйфелевой башней, — попросил Персиваль в надежде развеселить его. Криденс слегка улыбнулся и сказал, что выберет для него подарок с мистером Дамблдором. Он поклялся никогда не рассказывать другим людям о том, что Дамблдор сказал ему в тот день в больничном розарии, и, положа руку на сердце, он ни перед кем не обмолвился о его сестре или дружбе с Гриндевальдом до конца своей жизни. Мистер Дамблдор был добр к нему; к нему были добры и Ньют, и Тина с Куинни, добром ему отвечали и внимательные колдомедики, и даже мистер Макдафф со штабом верных мракоборцев. Криденс не был достоин их доброты, но все они, в конце концов, протянули ему руку. И среди них был Персиваль — Персиваль, ждущий его в магической деревушке на севере Нью-Йорка, в доме, когда-то ставшем для Криденса целым миром. Криденс станет лучшим человеком, чем он был сейчас. Криденс будет стараться изо всех сил, и, когда наступит время возвращаться, Персиваль будет гордиться им. Может быть, тогда и только тогда чувство вины сжалится над ним. А до тех пор он будет бороться и ждать. Уходя, Персиваль обнял его с чувством, так, как не смог обнять в то утро в больничной палате, когда Криденс очнулся от своего долгого сна. Криденс обнял его в ответ и в последний раз посмотрел на окрашенные красным холмы. Кролики носились среди них, и бутоны цветов медленно скручивались, готовясь к ночному сну. Завтра утром они распустятся вновь, но Криденс этого уже не увидит. — Я и забыл о том, насколько красиво это место, — сказал Криденс. И вдруг улыбнулся широко и искренне. Он зажмурился, потому что непрошеные слёзы защипали ему глаза, и Персиваль по очереди поцеловал его в сомкнутые веки. Небо на горизонте стало совсем багровым, и тени Криденса и Персиваля медленно ползли по выжженной земле. Тёплый ветер гнал запах вереска им в лицо.