Парусник в бутылке

Оксанка на цыпочках подкралась к страшной двери и замерла возле нее, прислушалась. Тихо в хате: ни одного немца нет, все уехали куда-то — даже Ырка с ними. Тихонько потрескивал в руках огарок свечи, капелька парафина упала на пол. Вдохнув побольше воздуха, Оксанка решилась и толкнула дверь, приоткрыв ее немножко. Странно, что они не заперли ее — забыли, что ли? Оксанке сделалось не по себе: а что, если это какая-то хитрая ловушка? Как Петро говорит: дьявол ловит мышей… «Трусливый заяц!» — мысленно обругала себя Оксанка — как же, она ведь партизанская связная, должна выполнить задание и найти шифровку, а она стоит на месте, трясется. Отринув ненужный страх, Оксанка проскользнула в горницу, неслышно притворила дверь и огляделась, освещая вокруг себя тусклым огоньком. Неверный свет выхватил из мглы стол, стулья, три аккуратно заправленные кровати. На столе громоздилась их рация, навалены кучей бумаги, да пристроилась круглая пепельница с горкой пепла, окурками. Ырка не выкинул их — странно… К запаху табака Оксанка успела привыкнуть: татка дымит, фрицы дымят. Только страх остается непривычным — колет, кусает, навязчиво требуя, чтобы она уходила, да побыстрее. В глаза бросилась привинченная над столом массивная полка. Вернее диковиная бутылка на ней, которую опрокинули на бок, установив на подставочку, около походной аптечки. Огромная, похожая на таткины для первача, бутылка содержала в себе маленькую модель корабля. Вычурный парусник, несущий крестики на полосатых парусах, невесть каким образом был просунут в узкое горлышко, наглухо закупоренное деревянной пробкой. Вот ведь немчура — кроме пистолетов и танков умеет выделывать такие дивные вещи. Интересно, Эрих сам его туда засунул или у кого-нибудь стащил уже готовым? И снова Оксанка поймала себя на греховной мысли о том, что про себя назвала по имени немецкого командира и что вовсе не ненавидит его, как положено бы партизанке, будущей комсомолке, советской девушке, воюющей за родину, за Сталина. Хотя родина и Сталин далеко, и их деревушку эти чудища теперь называют какой-то «рейхскомиссариат». Оксанка хотела осторожно достать бутылку, разглядеть в ней парусник получше. Однако вспомнила о своем задании. «Дуреха, черепаха!» — Оксанка вновь заругала себя за то, что глупо топчется на месте, бросилась к столу, поставила возле рации огарок так, чтобы не занялись немецкие бумаги. Аккуратно, стараясь не шелестеть, принялась Оксанка перебирать их, плотные, непонятные. В шифровке должны быть цифры написаны — так Петро ей сказал. Однако Оксанка уже почти всю кипу перебрала, но с цифрами бумагу так и не нашла — каждый лист исписан корявыми строчками, исчеркан размашистыми подписями, на некоторых виднеются нелепые следы грязных пальцев. Внезапный шорох насторожил Оксанку, и она замерла, скованная ужасом. Что это? Скрип половиц? Шаги? Нет, это просто мышь поскреблась. Или крыса? Крыса страшнее — Оксанка обязательно вскрикнет, если увидит тут крысу — и выдаст себя с головой. Нет, тут никого нет: батьки спят, немчура убралась. Поэтому и батьки так крепко уснули: высыпаются, пока некого бояться. Оксанка попыталась забыть про мышей и про крыс, вернулась к бумажной стопке. Хлоп! — дверь хлопнула резко и оглушительно громко в ночной тишине, и у Оксанки сам собою вырвался сдавленный вопль. Она замерла над раскиданной кипой, будто окоченела, а в висках стучало, поднималась головная боль. Миг бедняжка старалась убедить себя, что это мамка сюда случайно зашла. Или татка забрел, сало искал. — Менья иськать? — страшный немецкий голос прозвучал с едкой насмешкой, и Оксанка ощутила на щеках бессильные слезы. Чудовище прекрасно поняло, что она искала шифровку, возможно, оно стояло за дверью, наблюдая, как роется она в его бумагах. Мучительно сглатывая ком, который мешал ей дышать, Оксанка медленно повернулась и украдкой взглянула на него, тотчас же отвела взгляд в угол, где зияла мышиная нора. Мыши повсюду в хате: немчура только отстроила ее, а они уже прогрызли. Страшенный дьявол возвышался в дверном проеме, загородив его, таращился прямо ей в душу и изрыгал смешки. Серый китель был небрежно накинут на его широченные плечи, а в руках он теребил ужасную черную палку. Оксанка попятилась, решив, что чудовище сейчас сломает ей шею — так же, как тому несчастному солдату. — Т-тебя, — едва пискнула Оксанка, топчась, надеясь на то, что он посмеется и прогонит ее «zu Mutter», как раньше. — Und du bist mutig! (А ты храбрая), — непонятно протянул он, опершись ладонью о дверной косяк. Оксанка вновь бросила быстрый взгляд в его сторону, сминая холодными пальцами передник. Дьявол улыбался ей, глядя сверху вниз, а потом вдруг сделал широкий, быстрый шаг, сгреб Оксанку в охапку, подняв над полом. Его китель свалился, бряцнув железками, но Эрих этого даже не заметил. — Искать менья — найти менья! — громко прокаркал он в перекошенное страхом лицо Оксанки. — Я сказать — ти нрявисья zu mir! — Отпусти, отпусти меня! — Оксанка попыталась вырваться, однако он прижал так, что она и шевельнуться не могла — только бестолково болтала ногами и беспомощно хныкала. Короткая свечка догорала, оплывая лепешкой, и огонек трясся, трепетал, порождая на бревенчатых стенах бесовские тени. — Мама, мама, — всхлипывала старостина дочка, все еще пытаясь освободиться от дьявольских объятий. Эрих наблюдал за ней, видел, как она открывала дверь, заходила сюда. Да, он специально оставил дверь не запертой, чтобы позволить «мыши» покопаться, схватить фальшивую шифровку и сбежать с ней. Пора «попичкать» Седьмого дезинформацией и заставить выдать дислокацию Журавлева. Однако, увидав хрупкую девичью фигурку в одиночестве полутемной комнаты — будто бы потерял разум. Эта девочка из полудикой деревушки поразительно похожа на его Коринну. Так почему бы ей не целовать его с такой же страстью? — Можно мне до мамки? — пролепетала Оксанка, когда Эрих поставил её на ноги. Он не собирался ее отпускать — крепко обнимал, пристально глядя в глаза, а бедняжка ежилась, отворачивалась, механически повторяя: — До… Мамки… Можно? — Найн, — он жутко улыбнулся, отрицательно покачав головой, и несчастная Оксанка всхлипнула, дрожа от страха. Эрих ласково провел пальцами по ее мягкой щеке, с удовольствием чувствуя нежную, почти детскую кожу. — Du gehörst mir, — прошептал он, наклонившись к ее ушку. — Gefalle ich dir auch? — Я тебя не розумию, — булькнула Оксанка, хотя сама прекрасно понимала, чего он от нее захотел. В душе она смирилась с горькой судьбиной, она никак не могла ему противостоять, не смела кричать, не имела оружия. Раз уж суждено ей такое горе, то пускай, лучше, это сделает Эрих — он ведь ласков с ней, и он ей по душе. Она постарается не плакать, чтобы он ее не пристрелил. Не отпуская ее, Эрих расстегнул верхние пуговицы на рубашке, взял Оксанкину руку, прижал к своей груди. Оксанка задохнулась от стыда, ведь ей приятно было чувствовать его тело, приятно было, как он провел ее ладошкой сверху вниз к сердцу. Оксанка вздрогнула, когда ее пальчики наткнулись на шрам. Эрих бросил на нее насмешливый взгляд, потянулся к губам, обнимая ее за талию крепко, можно даже сказать, что страстно. — Не делай так… У меня… У меня жених есть, — Оксанка попыталась забрать у него руку и, все же, сбежать — да хоть бы, в птичник забиться, лишь бы спастись. Стыд, страх и предчувствие чего-то нехорошего заставили ее панически рваться прочь. Как же, она ведь партизанка, батька Василь обещал в комсомол ее принять, а она тут милуется с врагом. — Wohin? Ich kann dich nicht loslassen, (Куда? Я тебя не отпускал), — Эрих расхохотался, толкнул Оксанку. Совсем несильно, однако она не устояла на ногах, наткнулась спиной на стену, больно ударившись. Справа от нее маячила дверь, она собралась выскользнуть из зловещей комнаты прочь, но дьявол преградил ей путь ручищей. Оксанка шмыгнула, было, в другую сторону, однако налетела на вторую его руку, стукнувшись об нее носом. — Ой, — Оксанка захныкала, почувствовав вкус крови, а дьявол ужасно захохотал, запрокинув голову, растрепывая белесые волосы. Он упирался ручищами в стену так, что отрезал для Оксанки любой путь к побегу, и бедняжка сжалась в комочек, опасаясь, что бесноватый хохот чудовища услышат батьки. Им и так нелегко живется, а тут еще и она попалась на краже шифровки. — Будь ласка, отпусти меня, — хлюпнула Оксанка, вытирая кровь из разбитого носа, вперившись в стоптанные башмаки, лишь бы не встретиться с ним взглядом. — Найн! — снова отказался Эрих, схватил ее за волосы на затылке, рванул к себе, больно выдирая прядки, и Оксанка едва сдержала крик, до крови прикусив губу. Она стояла неподвижно и молча, позволив ему целовать себя — не пикнула даже, когда он сделал ей больно. От него разило мужским одеколоном и крепким табаком, он почти душил ее, обнимая, и у Оксанки уже кружилась голова от страха и нехватки воздуха. — Пусти меня, умоляю, — пролепетала она, глотая слезы, когда Эрих на миг отстранился, чтобы тоже воздуха вдохнуть. Страх и слезы в глазах старостиной дочки ничуть не трогали его. Зато смешные попытки к бегству разожгли его страсть настолько, что Эрих позабыл о том, что портит собственный план. Схватив девчонку за плечи, он швырнул ее на ближайшую кровать. Оксанка будто обмерла — таращилась на него, как он, упершись коленями в застланный покрывалом тюфяк, дергает на себе одежду, даже пуговицу оборвал. Бедняжка отшатнулась, вжавшись в подушку растрепанной головой, когда взглянула в его лицо, перекошенное не то яростью, не то чем-то другим, чего она не понимала. Расплывшись в страшной улыбке, он склонился над Оксанкой, схватив пальцами ее подбородок. — Господи, помилуй, — само собой сорвалось с ее губ, Оксанка зажмурилась, чтобы не глядеть в ужасные глаза чудовища. Хотя он куда лучше, чем свинорылый оберлейтенант или гнусный Авдей, или гадостный Ырка. Если бы кто-то из них тронул ее — Оксанка бы утопилась в колодце. — Es tut nicht weh… (Тебе не будет больно), — он еще ниже наклонился, Оксанка почувствовала щекой его щеку, услышала его хриплый шепот. — Es tut mir Leid, Liebling. (Не бойся меня, дорогая.) Эрих хотел еще что-то сказать ей, но внезапно будто подавился словами, издал некий сдавленный вой. Распахнув глаза, Оксанка увидала, как он отпрянул назад, едва не свалившись с кровати, согнулся пополам, обхватив себя руками. В глазах его застыла боль, и по худой щеке даже потекла страшная слеза. Лицо его сморщилось — Эрих будто бы давил рвущийся крик — дергаными движениями покинул он кровать, бросился куда-то, закружился во мгле. — Богородице, дево, радуйся, благодатная Мария… — непроизвольно шептала Оксанка, подобрав к подбородку колени, позабыв об атеизме, в ужасе наблюдая, как чудовище мечется по горнице, опрокидывая все, что попадалось под его дергающиеся руки. Его тень бесновалась на новой стене, Эрих едва сдерживал болезненный стон. Шипя, кашляя, заграбастал он аптечку, едва не сшибив на пол диковинный парусник, распахнул ее, вывалив содержимое на пол. Издав непонятный рык, он кинулся вниз, принялся ползать, что-то собирая. Оксанка глупо моргала, глазела на него, как он подобрал с пола стеклянный шприц, проткнул иглой крышку некоего пузырька, набирая прозрачную жидкость. С огромным трудом встав на ноги, Эрих тяжело привалился спиной к стене, зажав шприц в кулаке, другой ручищей вытаскивая ремень из форменных брюк. Оксанке бы бежать отсюда подобру-поздорову, пока страшилище занято собой. Но ноги будто отнялись, и она все таращилась на дьявола, как он рывком засучил рукав, выдрав запонку, затянул выше локтя брючной ремень, вцепившись в него зубами, нащупал вздувшуюся вену. Он несколько раз промахнулся, прежде чем смог воткнуть в нее жутко блестящую иглу шприца, и неприятная прозрачная жидкость смешалась с его кровью. Всадив в себя все без остатка, Эрих отшвырнул шприц в угол, сделал пару шатких шагов и тяжело рухнул на кровать, спихнув Оксанку, а пружины под ним сипло заскрежетали, проседая. Оксанка жестко треснулась о твердые доски, разбив коленку, поползла мимо кровати к двери, забыв о боли. Украдкой она взглянула в его сторону, на миг остановившись. Бутылка с парусником должна быть достаточно тяжелой для того, чтобы его добить. Эрих не глядел на нее — его лицо было повернуто в другую сторону, грудь вздымалась в нездоровом рваном дыхании. Он так и не освободился от ремня, и его перетянутая рука начинала синеть. Сейчас он вовсе не казался страшным — наоборот даже, Оксанке жаль его, что ли? Осторожно пробравшись к нему, Оксанка ослабила толстый ремень, который оказался затянут очень сильно, и ей не сразу удалось это сделать. — Эй, шо це с тобой? — прошептала она, вглядываясь в болезненно бледное лицо, покрытое испариной. Его глаза были закрыты, зубы стиснуты, и дышал он все так же часто, прерывисто. — Эрих? — Оксанка легонько дотронулась до его холодной щеки и тут же отдернула руку… Разбитая коленка саднила, она неловко оперлась на нее и вздрогнула от боли. Эрих нечто пробормотал по-своему и остался лежать почти неподвижно, лишь веки его вздрагивали, он вцепился в простыни скрюченными пальцами. Оксанка не без опаски присела на краешек кровати, со страхом разглядывая шрамы на его груди. Один из них — прямо над сердцем, а второй — жуткий такой, будто от рваной раны, которую, похоже, старательно пытались зашить. — Ты шо, хворий? — Оксанка спросила тихо и участливо, а сама рвалась между партизанским долгом и непонятными и ненужными чувствами к этому чуждому человеку. У нее есть шанс выпытать у врага обо всем, чем он страдает, и доложить батьке Василю. Но она не сможет этого сделать, потому что. Оксанка сама не знала, почему. — Ранен, боль, морфий, — просипел Эрих, нещадно коверкая каждое слово на свой лад. — Ты… простить менья? — А? — Оксанка застыла, растерявшись. Чего это он вдруг извиняется? Глядит на нее так пристально, даже пытается улыбнуться. Оксанку пробрала дрожь от его взгляда. — Простить? — повторил он, приподнявшись на локте, и Оксанка поспешила кивнуть, чтобы он не свирепел. — Я нье хотеть, — пробурчал Эрих, все таращась и таращась ей в душу, а Оксанка мысленно представляла себе оберег, который её покойная прабабка носила в защиту от дьявола. — Ты мне нрявисья. Я не хотеть делять боль. Я хотеть ето… Я не знать рус. Ти простить? — Чшш, — Оксанка мягко дотронулась до его плеча, показав, чтобы он лег, и Эрих послушался — опустился на смятую простыню, прикрыл глаза. — Тише, я не сержусь, — прошептала Оксанка чуть слышно и, поддавшись глупому порыву, поцеловала его пересохшие губы, склонила голову ему на грудь, и Эрих мягко обнял её одной рукой. Оксанка слышала, как успокаивается его сердцебиение, дыхание становится более редким, глубоким. Она устроилась удобнее, глядела перед собой, видя новое широкое окно, наглухо закрытое, затянутое темной светомаскировочной шторой. Немцы всегда закрывают окна, особенно по ночам: боятся, что их разбомбят с самолетов. — Корабль нравитсья? — спросил он вдруг, и Оксанку пронзил страх: он следил — наверное, и по коридору шел за ней, и видел, как она разглядывает его парусник в бутылке. Некий голос внутри говорил ей не воровать шифровку, что-то не так здесь… Дьявол ловит мышей. — Ага, — Оксанка согласилась, ведь корабль ей и впрямь понравился, ее так и подмывало спросить о том, каким образом попал он в бутылку. Но почему-то не решалась, стыдилась. — Дай его, — Эрих слабо улыбнулся, кивнув взъерошенной головой в сторону полки, и Оксанка осторожно поднялась, стараясь так, чтобы не скрипели пружины. Ей почему-то все казалось, что в эту горницу кто-то войдет, увидит ее с ним. Но тихо было в хате, будто безлюдно. Оксанка шмыгнула к полке, бережно взяла тяжелую бутылку. Едва не выронила ее из дрожащих, похолодевших рук, но вовремя взяла покрепче. — На, — вернувшись к нему, она снова присела, протягивая парусник, опустив глаза в пол, чтобы не видеть его улыбки. Он поднялся и присел рядом — слишком близко, наверное, раз Оксанка вновь ощутила, как ее щеки горят. — Он называть «Виктория», — Эрих взял у Оксанки бутылку, вытащил пробку и отдал ей. Оксанка видела на пробке витиеватые узоры, слушала, как он едва понятно рассказывал сказку о том, как кто-то будто бы проплыл на этом корабле вокруг Земли и вернулся в диковинный город под названием «Зефилля», но потерял при этом один день. На очень ломаном русском рассказывал, часто запинался, повторяя свое: «Не знать рус», сбивался на немецкий, и Оксанка досадовала на себя за то, что не смогла упросить мамку, чтобы та разрешила ей в школу ходить, и теперь она безграмотная, темная, не понимает его. И что он в ней нашёл, когда сам и писать, и читать умеет, и звезды знает, и корабли, и солдатами может командовать? — А как ты его туда? — Оксанка, наконец, решилась спросить, и Эрих снова над ней посмеялся, поднял бутылку так, чтобы парусник оказался на уровне Оксанкиных глаз. — А как думать ти? — насмешливо осведомился он, но Оксанка и предположить не могла, как большой корабль с поднятыми парусами можно просунуть в такое узкое горлышко. — Не знаю, — она сказала правду, и он в который раз хохотнул, щелкнув ее по носу, как маленькую. — Модель, копия оригиналь, масштаб один цур сто тры, — начал он, подмигнув ей левым глазом. — Делять по частям. Смотреть ты.  Он отдал бутылку Оксанке, принялся показывать ей через стекло, какие части этой самой модели ставят в бутылку первыми, какие потом. И снова она мало что понимала из его ломаных слов — кажется, мачты парусника складные, их прижимают перед тем, как засунуть в бутылку, а потом тянут за нитки, чтобы они поднялись. — Нитка повторить оригинальный такеляж, — он улыбнулся, проведя пальцем вдоль бутылки, и как бы невзначай коснулся Оксанкиной руки. Она сдвинула свои пальцы, решив, что мешает ему что-то показать. Свечка догорела и потухла, с залипшего парафином фитилька слетал легкий серый дымок. Эрих слегка потянул бутылку вниз, безмолвно требуя, чтобы Оксанка опустила ее. Внезапно с треском и грохотом разбилось окно, нечто тяжелое сорвало маскировочную штору, брякнулось на пол. С ревом взметнулись вверх алое пламя, стремительно разгораясь, опаляя жаром, засыпая искрами. — Ай! — взвизгнула Оксанка, в испуге выронив бутылку из рук, и она разлетелась на осколки на твердом полу. Как она могла позабыть о том, что Петро хотел сегодня дьявола палить и нападать на село? Он подал ей условный сигнал, когда немчура вернулась в хату, а Оксанка должна была батьков выводить да сама бежать с шифровкой, сельчан предупреждать, чтобы тоже бежали… А она? Партизаны решили, что она уже ушла, и кидают зажигательные бомбы. Эрих вскочил с кровати, схватив ее за руку, и Оксанка, метнувшись за ним, наступила на парусник, растоптав его в щепки. Эрих рычал и ругался по-немецки, ведя ее куда-то за собой, а Оксанка задыхалась в дыму, кашляя, роняя слезы. Вторая зажигалка раскололась прямо перед ними, отрезав дорогу к двери, третья треснулась о край стола, разбившись, и в огне утонула рация, бумаги слетали на пол, горя. Эрих швырнул Оксанку к окошку, размахнулся, высадив сапогом остатки рамы, схватил ее, перепуганную, поперек туловища и перекинул через подоконник. Крича от боли и страха, Оксанка полетела вниз, ввалилась во что-то мягкое, за шиворот забилась колкая солома. Это скирда, которую дядька Антип нагреб для коровы, и она спасла ей жизнь. Из окон хаты с грохотом вылетали огненные языки, отовсюду неслись крики, топот, где-то застрекотал автомат. Спотыкаясь, проваливаясь, Оксанка едва выбралась из скирды, скатилась в прохладную грядку. Чьи-то ноги в грубых сапогах врубились в землю около самого ее носа, некто резко дёрнул ее за шиворот, подняв, и куда-то поволок за собой. — Мамонька, — в спасителе Оксанка узнала любимую мамку, припустила скорее, ведь партизаны сейчас нападут и не оставят тут никого. А все она виновата — замиловалась с дьяволом, про задание и думать позабыла. Немчура носилась как оглашенная, ревела, палила, кто-то рванул к колодцу, схватил ведро. Шальная пуля жутко свистнула над ухом, и Оксанка едва не повалилась наземь носом вниз. Чертыхаясь, мамка бежала к плетню. Там, у коровника, была у них тайная сховка — подземелье такое, которое дед Оксанки прорыл, чтобы прятать от большевиков кулацкое добро. Через дорогу тоже полыхало: занялась хата их мерзкого соседа Носяры, и полицаи метались вокруг серыми тенями, визжали, стереляли куда зря. Авдей вылетел из сеней с подгорающим задом, грянул на землю, остервенело катаясь, визжа, будто свинья. — Давай-но, доню, слазь! — мамка едва отвалила прикоревшую крышку и сбила Оксанку в хладную тьму. Оксанка оступилась — нога не нашла опоры — и ухнула безвольным мешком. Там, внизу, она кого-то сшибла и они вдвоем покатились по земляному полу. Слыша рядом чье-то нытье, Оксанка сама не сдержалась и зарыдала — больно, страшно, темно. А над головой будто гарцуют адские кони — бегают все, стреляют, и даже взрывается что-то. — Ой, он же там остался, — всхлипнула Оксанка, размазывая слезы кулаками. — Хто? — булькнула в непроглядной тьме мамка, и Оксанка знала, что она крестится, боясь светопреставления. — Татка, — Оксанка быстро поправилась, осознав, что в панике и думать забыла про татку, волновалась совсем о другом, о котором ей и подумать грешно. — Та тут вин, окаянный! — зло выплюнула мамка, ерзая рядом с ней, и Оксанка поняла, что, падая, сшибла она татку, и он теперь ноет, подбитый. — В старосты захотел, старый ирод! — мамка серчала на татку, шумно сопя, возясь. — И шо? Дурни эти дьявола захотели поджигнуть, а нам теперь жить негде! И где вы беретесь только такие дурные? — Тише, мамонька, — Оксанка всхлипнула, нащупав ее рукав и дернув. Хоть мамка и шумела, как стая крикливых гусей, однако Оксанка отчетливо услыхала, как тяжелая крышка над ними сдвигается.