***
У Чехова самые красивые руки. Они порхают над приборной панелью с такой небрежной лёгкостью, что Маккою на ум приходит лишь нелепое сравнение с полупрозрачными, переливающимися серебром крыльями бабочек в солнечный день. И всё, о чём Леонард может думать, — о том, как однажды эти руки гладили его лицо. То ли всё в тех же коридорах, то ли в медотсеке, то ли на самом краю света, когда предел был найден. Кто знает? Но им, как всегда, нужно было идти — каждому по своим делам, к своему наваждению и к своим голодным демонам. Чехову — потому, что так хотел Леонард (иначе он никогда, никогда не отпустил бы). Леонарду — потому, что так и только так он мог спасти Чехова от всех сердечных недугов, заплатив за это собственной кровью, отравленной самым коварным из всех ядов.***
Леонард мог, действительно мог сдаться гораздо раньше, но он привык бороться до последнего. Даже если нет ни цели, ни смысла. Даже если тщетное упорство стоит ему буквально всего (земное лето в глазах, приоткрытые искусанные губы, острые коленки и особая страсть к поцелуям в шею). В его силе — его же слабость. Но его самая главная слабость — Чехов. Из нехитрой схемы выходит забавное противоречие, которое Маккою никак не удаётся разрешить без потерь. Это что-то вроде тех тестов, что порой давали в Академии, — в многогранно-идеальной системе правильного варианта нет, и любое решение неминуемо приводит к провалу, а потому оно — верно. Если суть именно в этом. В том, чтобы солгать, и спасти если не их обоих, то хотя бы Чехова — от преждевременных клятв и самоубийственных заблуждений юности. А Чехову только-только исполнилось восемнадцать. И он выглядит на свои проклятые едва-едва семнадцать, но топит тоску в стакане виски на непрожитые тридцать, — у него был лучший учитель. — Чехов, — бросает Леонард вместо всяких поздравлений и пожеланий. — Паша, — спокойно поправляют его. И сама вселенная, неожиданно прекрасная и тихая, смотрит на него Пашиными глазами, в которых дремлет туманная усталая нежность. В миллионах световых лет от Земли может измениться что угодно, но только не эти дивные, дивные глаза. — Паша, — на выдохе и хрипло. — Идём со мной. Всё совсем не так, как должно быть, но винить, кроме себя, некого. А Чехова, как бы ни старался, он никогда не научится винить. Потому что Маккой хочет его всего, без остатка, без размена на оправдание и прощение. Он хочет его, как сумасшедший. Но единственная ночь после небольшого праздника на корабле, — всё, что они могут разделить друг с другом. Впрочем, в один из этих моментов Маккой, целуя доверчиво и беззащитно подставленную шею, готов поверить, будто там, за темнотой, в звёздной пыли, есть шанс на что-то такое, что значительно больше них с Чеховым и незначительно меньше самой вселенной (он уже видел её, видел). И Леонард мог бы попросить Чехова быть с ним, жить с ним, умереть с ним, всё — с ним, в бессмертии и послесмертии. О, он не получил бы заслуженного и совершенно справедливого отказа. Не потому, что Паше сейчас так невероятно хорошо, что он продал бы душу хоть Богу, хоть дьяволу лишь за то, чтобы Маккой не прекращал медленно двигаться в нём, срывая с влажных покрасневших губ тягучие стоны. И не потому, что Леонард позволяет ему остаться на ночь, даря слишком много, невообразимо много счастья для Пашиных мелко дрожащих рук. Но лишь потому, что ни о чём другом Чехов и не мечтает, кроме тех далей, куда Леонард его никогда с собой не позовёт.***
В Пашином взгляде, выстилающем фиалковым ковром удаляющийся шаг Маккоя, затаилась печаль. Совсем другая. Взрослая. Маккой предпочитает не замечать, с бесполезным усердием внушая себе, что ошибся — просто померещилось, просто безжизненный электрический свет так отразился. Сам понимает, как это глупо, потому что безнадёжную усталость ни с чем другим не спутаешь, но всё равно продолжает путаться в собственном безыскусном обмане — вопреки старой привычке сразу же втаптывать ложь в грязь. Он чувствует этот взгляд на своих плечах, точно с них соскальзывают тёплые узкие ладони. А затем это тепло сдавливает грудную клетку стальным обручем. Маккою даже слышится треск, с которым ломаются его рёбра, и от этого хочется надрывно кричать. Лишь через мгновение, выжавшее из него все силы, он видит сломанный пластик уже под своей ладонью и, ощутив безопасность, вдыхает. Тогда-то боль и взрывается внутри снопом искр. Бритвенно-острая, добела раскалённая, взрезающая кожу, как бумагу. Но — фантомная. Как всегда бывает, когда Чехов, затаив дыхание, в надежде на чудо подходит ближе дозволенного и склоняется к сидящему за столом Маккою, чтобы обнять его и мягко поцеловать в висок. Леонард ни за что не обернётся. Он знает улыбку, которая наверняка сейчас играет на губах Чехова. Мечтательную. Немного робкую. Удивительную, как земные рассветы. И то, что за ней последует — страшное, разрушительное, неотвратимое. Так сходят лавины. — Чехов, — сухо произносит Леонард. — Уходи. Снова — Чехов. Больше никогда — Паша. И за этим — битое стекло, которое Маккою приходится быстро собирать с пола и держать в крепко сжатых кулаках, чтобы этого не довелось делать Чехову. На фиалковых лепестках проступает алое.***
Талой мутной водой утекает ещё один год. Сожаления столько, что им, пустив себе кровь, можно наполнить целый океан, но на прибрежных скалах всё ещё написаны их с Леонардом имена, и это последний рубеж. Чехову исполняется девятнадцать, и он, наотрез отказавшись отмечать, пытается сбежать от чужого участия — милого, наверное, и даже трогательного, но совершенно бесполезного. Потому что это так одиноко, так невыносимо одиноко без Маккоя. Ему некуда расти — он упёрся в бетон лицом. Причин тому много, но все они сводятся к одной-единственной ночи, когда Паша был любимым и нужным. Вместо поздравлений — выцветающие воспоминания о тихих шорохах и мягких стонах в тёмной каюте Маккоя. Блеклые видения — земля обетованная, куда Чехов стремится душой и телом, как беспокойный странник, ищущий то единственное место, которое он сумеет назвать своим домом. Пашин дом — в объятиях Леонарда. Там же его сердце. И, боже, оно вдребезги разбито.***
Это началось давно и после всех засекреченных экспериментов, после несчётного количества ошибок и несчастных случаев, о которых никто и никогда не рассказывал, наконец-то свершилось. Свершилось торжественно и громко, под ярким знаменем самых благих намерений, пока кто-то желал грядущую «революцию в сознании» поставить на конвейер и подсчитывал возможную прибыль. Частные корпорации заверяли, что совсем скоро в сознании человека для науки не останется загадок — оно станет очередным продуктом кропотливого труда гениальных учёных, и его можно будет изменять, оптимизировать, создавать на заказ. И продавать. В самом-то деле, продавать. «Мы разбиваем барьеры. Сегодня — память, завтра — новая форма реальности». Правда, обещанное не было выполнено. Рекламные слоганы так и остались рекламными слоганами. Новая форма реальности не явила себя. Правительства многих стран столкнулись с массовыми протестами, и главным требованием бастовавших были жёсткие ограничения на проведение исследований в этом направлении. Люди возвращались к прочтению антиутопий, написанных ещё за полторы сотни лет до их рождения, и задавали только один вопрос: «А дальше вы научитесь выращивать идеальных граждан в инкубаторах?». Тогда, в конце двадцать первого века, это вошло в учебники истории — общество, почувствовав угрозу, перед лицом невидимого врага обрело давно утраченное единство. О, это был невероятный подъём, и чуть ли не новая эра гуманизма. Протестующие добились своего. Множество проектов было заморожено, но исследования, связанные с памятью, не попали под договоры и соглашения — это было частью огромного компромисса. Теперь же, в двадцать третьем веке, избавиться от любых воспоминаний так просто, что эту услугу предоставляет каждая вторая клиника. Тебя не могут заставить разлюбить кого-либо, но тебя могут заставить забыть о том, как ты любил. И по статистике лишь одна из ста тысяч таких операций оказывается неудачной. Лишь один из ста тысяч человек видит сны из прошлого наяву. Чехов надеется, что ему повезёт, и заполняет форму, которая должна пройти через медицинскую службу «Энтерпрайз», чтобы её сотрудники, не найдя никаких противопоказаний, выдали разрешение на процедуру коррекции памяти. На следующий день энсин Чехов получает положительный ответ на отправленный запрос, а часом позже доктор Маккой напивается так, что капитану Кирку приходится силой укладывать его спать прямо на кушетку в медотсеке. Через две недели «Энтерпрайз» будет на Земле.***
Неповторимой песней звучит один из нескольких голосов. Паше кажется, будто ему тонным грузом что-то давит на грудь, и чем отчётливее он слышит этот голос, тем труднее ему становится дышать. Он не ориентируется в пространстве, в темноте и невесомости, и практически не чувствует собственного тела. Очертания предметов наслаиваются друг на друга, и мир распадается на отдельные формы и цвета. Чехов уверен, что он может видеть звуки — они плывут по стенам причудливыми волнами самых разных оттенков. Больше всего Паша хочет уйти за нежно-фиалковым, скользящим по подоконнику, и никогда не возвращаться. Всё распадается. Цвет исчезает с голосом. А потом Чехов просыпается в океане тепла и света. Окна распахнуты настежь, и через них в больничную палату льётся летний зной. К ослепительному белому глаза привыкают долго — Паша жмурится крепко и лишь после этого осматривается. На прикроватной тумбочке лежит том Достоевского (надо же, какой раритет — настоящая книга) в твёрдом тёмно-синем переплёте, а сверху — большое эдемски-красное яблоко. Паша с аппетитом вгрызается в румяный, глянцевитый бок спелого плода, а потом всё-таки открывает книгу. На форзаце размашистым, твёрдым почерком написано: «С выздоровлением». Паша задумчиво проводит кончиками пальцев по буквам. У капитана Кирка, думает он, просто ужасный почерк. Как, в общем-то, и у большинства людей в век, когда от руки писать практически не приходится. Чехову приятно, что о нём помнят, и что о нём беспокоятся, но у капитана Кирка довольно странные представления о такте. Мягко говоря. Кто, в конце концов, додумается поздравлять с выздоровлением человека, который не был болен? И Чехова вдруг прошивает насквозь. Паша не доедает яблоко — оно выскальзывает из его руки и с глухим, полым звуком падает на пол. Он прячет лицо в подушку и долго лежит без движения, пытаясь понять, почему стало так невыносимо тяжело, и почему от режущей боли не удаётся избавиться. Он мечтает о том, чтобы ничего из этого никогда не происходило. Он плачет, как маленький ребёнок, задушено всхлипывая, и не замечает этого, пока подушка не становится влажной. Тишина обнимает Чехова за плечи. Она просит его успокоиться. Она просит его чьим-то вкрадчивым голосом, который, впрочем, уже через несколько минут Паша не может воспроизвести в памяти.***
Чехов проходит контрольные тесты и выписывается из клиники. Ему настоятельно советуют отдохнуть, набраться сил, но энергии и без того много — усидеть на месте невозможно. Он отправляется в док, где к своему отбытию готовится «Энтерпрайз», и внимательно следит за погрузкой аппаратуры на борт, то и дело давая техническому персоналу советы, которые никто не воспринимает серьёзно. — Парень, что ты в этом понимаешь? — с пренебрежением спрашивает один из инженеров, не выдержав очередного замечания по настройке энергосетей. — Я в твоём возрасте за девчонками ухлёстывал, по вечеринкам бегал, а ты крутишься в погрузочном и людям работать мешаешь. Кто тебе вообще сюда допуск дал? — Энсин Чехов, — механически произносит Паша, ничего перед собой не видя. — Допуск от капитана Кирка. Мужчина беззлобно смеётся и разводит руками, мол, не признал в Паше того самого русского гения, который умудрился в семнадцать лет поступить на службу и доставить массу проблем бюрократам. Чехов застывает. В семнадцать он стал членом команды «Энтерпрайз», в семнадцать он получил одно из лучших назначений, в семнадцать… бесконечно долгое мгновение он видит в мужчине напротив кого-то другого. Кого-то, кто выше, сильнее, бесспорно — роднее. Но без имени, без лица, без места в жизни Чехова. Туманной пеленой иллюзия застилает глаза и стекает серым дымом к вентиляционным решёткам лишь в ту секунду, когда мужчина широко улыбается и приглашает Чехова осмотреть инженерный отсек. Чехов не знает точно, но ему кажется, что тот, о ком он сейчас думал, никогда не звал его с собой.***
В день вылета Паша испытывает облегчение: на Земле хорошо, даже слишком, но ужасно непривычно. Недели явно недостаточно для того, чтобы вновь свыкнуться с открытым пространством и ярким дневным светом. На борту «Энтерпрайз» появляются новые лица. Недавно приписанные к экипажу специалисты заменяют тех, чьи контракты истекли и по ряду самых разных причин не были заключены повторно. Особенно Джима, прочитавшего все эти «сочинения», умилил один из рапортов, который был подан бывшим сотрудником службы безопасности. Рапорт содержал в себе всего два предложения: «Невозможно реализовывать базовые принципы безопасности там, где находится капитан Кирк. Прошу перевести меня на другой корабль». Вероятно, из тех же соображений в отставку с «Энтерпрайз» подали и многие сотрудники медицинской службы, написав напоследок что-то вроде: «Я не могу постоянно латать экипаж, потому что капитан Кирк слишком умело его калечит». — Нет, я не удивлён, что там так и написано, — ворчит Джим за пару часов до отбытия. — Но я удивлён, что один из рапортов был подан тобой, Боунс. — Да брось, я просто хотел морально поддержать ребят, — Маккой не скрывает недоброй усмешки, наблюдая за тем, как Джим, нахмурившись, откладывает падд на один из металлических ящиков. — Всё равно никто не читает эту чушь. Я уверен, у них отдельный архив для жалоб на тебя. Самый невостребованный архив, которым они пугают новичков. Кирк отшучивается, несёт что-то притворно-беспечное, а сам впервые за последние несколько дней вдыхает полной грудью: он боялся за Маккоя, действительно боялся, когда тот был ко всему безразличен и топил печаль в стакане чего-нибудь крепкого. Джим пытался заговорить о Чехове, пытался взять на себя часть чужой боли, но в ответ получал взгляд, полный такой безнадёжной ярости, что её разрушительного потенциала хватило бы на опустошение десятков миров. Но мимо проходит Паша и, завидев кого-то, солнечно улыбается. Лёгкий, как ветер, и бессовестно красивый. Ускользнувший из его, Маккоя, рук просто потому, что он так и не решился держать крепче. Маккой усмехается горько. Сделай шаг вперёд — и вот оно, счастье, которое снилось, но он давно увяз в непроходимом болоте.***
— Доктор Маккой, — формально представившись, Леонард с неестественным безразличием без пяти минут висельника (безразличием, подобным до предела натянутой струне), думает, что это один из самых бредовых моментов в его жизни. — Энсин Чехов, — как всегда, свободно и очаровательно. — Честно говоря, я надеялся познакомиться с медицинской службой много позже, — Паша смеётся непринуждённо, и от этого смеха Маккою хочется напиться до беспамятства. Увы, беспамятство — привилегия лишь одного из них. Непозволительная роскошь для того, кому слишком поздно пытаться спасти себя. — Так что произошло с вами? — резко спрашивает Маккой, надеясь поскорее закончить с абсурдным спектаклем, роль в котором ему досталась по нелепой случайности. — С запястьем что-то, — Паша робко улыбается, словно принося неловкие извинения за то, что побеспокоил по сущему пустяку. Леонард складывает в уме два и два — минут пять назад «Энтерпрайз» здорово тряхнуло, а теперь Чехов, наверняка вместе со Скотти нагло нарушавший технику безопасности по работе в инженерном отсеке, протягивает ему левую руку. — А памятки с правилами для кого везде развешаны? — не выдерживает Маккой, коротким кивком указывая Чехову на одну из кушеток. Чехов уже от кого-то слышал, что новый врач обладает ужасным характером и жизнерадостностью посаженного за праздничный стол язвенника, так что предпочитает не раздражать его лишний раз. Он спешит извиниться: — Простите, доктор… доктор… Паша поднимает на Маккоя растерянный, тревожный взгляд. Доктор только что назвал своё имя, а Чехов, меньше, чем через минуту, уже не может повторить его — вылетело из головы, и всё тут. Как будто кто-то возводит невидимый барьер каждый раз, когда он пытается вспомнить. Это выбивает из колеи. Паша ведь никогда не забывает имён. Как ни странно, никакой реакции на такую забывчивость не следует: ни едких замечаний, на которые доктор горазд, ни даже немого укора в глазах. Разве что плечи у доктора опускаются, и сам он больше не произносит ни слова, принимаясь за дело.***
— Доктор Маккой. Доктор Маккой. Доктор Маккой, — вполголоса твердит Паша, пытаясь запомнить. В сущности, здесь не должно возникать никаких проблем, но Чехов, стоит ему хоть на пару минут отвлечься, вынужден смотреть на экран падда, где записано одно-единственное имя. — Всё в порядке, энсин Чехов? — спрашивает расхаживающий по мостику капитан Кирк. — В полном, капитан. Кирк хмурится и куда-то уходит.***
Маккой. Леонард Маккой. Паша не может думать о чём-либо другом. Заколдованное имя крутится у него в голове. Наверное, заработался. Наверное, нужно обратиться за каким-нибудь успокоительным в медицинскую службу. К доктору… снова стёрто. Почему-то от этого хочется плакать.***
Чехов видит странные сны. Они окрашены в невинный фиалковый, сквозь который проступает алый. В этих снах есть кто-то ещё. Этот кто-то играет с Чеховым в прятки, нарушая все правила — он исчезает ровно в тот момент, когда Паша понимает, где нужно искать. Стоит открыть нужную дверь, и всё за ней заволакивает дымом. Чёрным. От которого Паша кашляет до дерущей боли в горле и смахивает вскипающие в уголках глаз слёзы. Он задыхается. И всё равно продолжает искать. Не различая размытых очертаний, идя на ощупь, теряясь в темноте. Пока чьи-то руки, самые заботливые, самые надёжные, не обнимают его. И только в этих руках он может успокоиться. А потом раздаётся звон битого стекла, но Чехов, вопреки страшному предчувствию, не остаётся один — ему протягивают ярко-красное яблоко и желают скорейшего выздоровления.***
Чехов видит странные сны. В них он с тем, кого любит. Даже если лица по-прежнему не разглядеть.***
Рядом с Маккоем Чехов сходит с ума от непонятного беспокойства. Ему постоянно кажется, будто его восприятие искажает слова доктора так, что их первоначальный смысл оказывается навсегда утерянным. Происходит какая-то глупая подмена, совершенно нелепая, как и любая злая шутка. Больше всего Чехова пугает тот факт, что сам Маккой ведёт себя так, словно ничего не замечает. Разве он не должен был что-то заподозрить? Чехов пытается читать по губам, отказываясь доверять своему слуху. Он готов поклясться, что доктор зовёт его Пашей. И он уверен, что знает, как сходят лавины. Потому что одна из них накрывает его, когда в своих вещах он находит том Достоевского. Тёмно-синий переплёт. Чей-то неразборчивый почерк (явно не капитана Кирка).***
На полу — вода. Чехов немедленно вызывает инженерную службу и сообщает о поломке на жилой палубе. — Энсин Чехов, — тревожно отвечает ему диспетчер. — Вы уверены? — Абсолютно. Здесь повсюду вода, — Чехов выходит из себя. Воды становится всё больше и больше, она медленно стекает по стенам, переливается неоновым голубым в электрическом свете. — Минуту, — и связь обрывается. Мимо без всякой спешки проходит Ухура — она приветствует Чехова тёплой улыбкой и исчезает в одной из кают. Чехов растерянно смотрит ей вслед — она чеканит шаг прямо по воде и даже не смотрит вниз. Почему-то это не пугает никого, кроме Паши. Он пытается вспомнить, что предписывают правила на такой случай. Тщетно. Такого правила нет. Нет никаких инструкций. Нет. Это всё ложь и верная смерть в бесконечной пустоте. Чехов погружается в глубь тёмных океанов, но не достигает дна.***
Каюта качается, как на волнах, и Паша, не открывая глаз, крепче хватается за чужую руку. — Паша, горе моё, спи давай, — сухие губы касаются его щеки с такой нежностью, что от неё щемит сердце. — Скоро тебе станет лучше. С Чеховым тот, кого он любит. И впервые — не во сне. Доктор Маккой и человек, бесчестно игравший с Пашей в прятки, становятся единым целым.