Смотрю в твои глаза

      История их любви похожа на сказку. Ту самую, в конце которой должно быть заветное «и жили они долго и счастливо». Она была пропитана светом его улыбки и бесконечной нежностью его рук, в которой Эмма радостно и с одухотворенным упоением тонула, забывая обо всем. Эмма знала: от своего счастья, носящего имя Генри Джекилл, она давно пребывает гораздо выше какого-то там седьмого неба. Его любовь настолько сильна, что способно вознести её на такие высоты, о которых никому никогда не узнать. Это счастье было настолько сильным, что Эмма не замечала, что от эйфории практически потеряла разум, не желая слушать чужие предупреждения. Гораздо позже осознав, что падение с большой высоты причиняет гораздо больше боли. Особенно, когда сталкивают те же руки, которые совсем недавно бережно обнимали. Особенно, когда он даже не догадывается от этом.       Генри слишком щедро пускал звездную пыль в глаза. Не только Эмме, но и самому себе. Слепцы, отчаянно цепляющиеся друг за друга, оттолкнутые друг от друга какой-то Высшей Силой, но все с тем же остервенением цепляющиеся за друг друга в попытке найти блаженное спасение. Но вот вот священный ложный ореол от света звезд рассеялся, а вместе с ним и знакомый любимый силуэт, что должен был быть всегда рядом.       Нежно-голубые цветки василька превратились в черные ирисы.       Обложка изрядно потрепанной тетради, вся в кляксах и странных пятнах, видимо из-за каких-то химических реагентов, удивительно-горько сочеталась с цветом её платья. Эмма сама не знала, как она попала в руки, стоило только увидеть её, как… Она опомнилась, лишь когда слезы стали застилать глаза так, что выведенные рукою любимого записи перестали быть видны, а в горле образовался ком, мешающий вздохнуть. Пара слезинок упала на лист, с фразой, которая заставила её вернуться к больно жалящим сердце словам: «Я стал опасен. Я опаснее, чем любой дикий зверь, вырвавшийся на свободу».       Хотелось взять большую жменю обмана и бросить со всей силы себе в лицо, лишь бы успокоить сердце, хотя бы на секунду поверить в то, что это какая-то глупая шутка или Генри просто был пьян, когда писал это: вон какой размашистый почерк, как дрожала рука, когда писал он это! Но нет… Она верила в обратное. Верила, поскольку видела в последний раз тот взгляд — взгляд человека, который пытается не ранить других, тем самым раня себя. И Эмма не может ничем помочь, он отталкивает её от себя дальше, чем всех остальных вместе взятых.       Её хрупкие плечи вздрогнули, когда дверь в лабораторию Генри громко хлопнула. Он ли?.. Определенно он. Эмма успела лишь воровато вытереть слезы и отложить на стол его дневник. Притвориться же, что все хорошо, что все как раньше, мисс Кэрью не сумела, не хватило времени. Его вспышка ярости, обжигающей, даже сжигающей, как ни странно, но не принесла той боли, которую должна была — лишь только окончательно уничтожила те крылья мечты, на которых она взлетала все выше и выше.       «Твоя Эмма»… Неужели он все ещё помнит, раз это усмирило зверя в нем? Неужели оставил в себе хоть память о их маленьком большом счастье?       Он снова отвернулся от неё, стоило ему только это сделать, как Эмма почувствовала лютый холод, сковывающий её тело, её сердце. Она умирала. И спасти её могло лишь только одно.       — Генри.       Он обернулся. Она улыбалась, также, как и когда-то давно, чувствуя как внутри будто бы что-то обрывается. Она находит в себе силы, чтобы сглотнуть тот ком и тихо попросить:       — Посмотри на меня. Посмотри мне в глаза. Пожалуйста…       Генри Джекилл смотрел на Эмму и не мог найти ни единого недостатка. Она прекрасна, прекраснее этой женщины нет никого на свете. Её улыбка была так солнечна и нежна, её глаза были ещё прекрасней, полные безмятежной любви… О, нет! Он увидел, как в уголках её глаз собираются слезы, он увидел, как натянута улыбка… Неужели это и это сотворил ужасный монстр Хайд? Измывается не только над Люси, но и над самым лучшим, самым святым, что есть его в жизни?       Нет. Это не Эдвард Хайд. Это все он, Генри Джекилл. Это он ужасный монстр.       Он стоял перед Ней на коленях и рыдал уже сам. От бессилия, от злости, от разочарования в самом себе, от ужасного сожаления и раскаяния, разрывающего его, именно его изнутри. Хайда не было, не было и его грязного злорадства, будто бы он и вовсе исчез, оставив его наедине с демонами, страхами, которые были гораздо хуже, чем он сам. Эмма обнимала его, не сдерживая слезы, шептала что-то, её слова смешивались с его мольбами о прощении.       Их голоса сливались в одну песнь, полную общей скорби, сожаления и, возможно, зарождающейся светлой надежды.