Холодно

— Холодно, — недовольно бурчит Юри, поджимая под себя ноги. — Мне холодно. Он, укутанный в как минимум три одеяла, сидит, сжавшись в комочек, на диване, смотрит в мерцающий разноцветными кадрами экран, где люди говорят на непонятном ему языке, и всеми силами старается не умереть от обморожения. Тело мелко, предательски дрожит, пальцы на всех конечностях похолодели настолько, что их можно смело добавлять в колу или (при желании) виски вместо льда. Ему холодно. Даже несмотря на то, что отопление работает вполне исправно, а окна не звенят от каноничных русских морозов под минус сорок, от одного упоминания которых у любого пригретого солнцем иностранца волосы встают дыбом и мгновенно седеют. Даже несмотря на Виктора, моржатину этакую, что ходит себе преспокойно с голым торсом и что-то насвистывает на своем русском, наверняка воспевая красоту февраля. Все и вся вокруг, видимо, давно наплевало на температуру, а Юри между тем коченеет, о чем он и возвещает в очередной раз, неуклюже ерзая: — Мне холодно, — нос высовывается из-под одеяла, как у сурка, выползшего из норы впервые после долгой спячки. Женщина на экране начинает истерически ржать — сразу вспоминаются обезумевшие лошади, — безуспешно пытаясь прикрыть рот ладонями, вслед за ней заливается и многочисленная публика, и кто-то все говорит, говорит, говорит на русском, не озвучивая ни одного знакомого Юри слова. Виктор прекращает наконец насвистывать, оборачивается, качая торсом не хуже модели с подиума, и улыбается. Приторно, миролюбиво и самую малость насмешливо. — Разве в Японии зимой намного теплее, чем в Петербурге? * — он задумчиво прикладывает указательный палец к губам, устремляя взор к потолку. Ни дать ни взять древнегреческий бог и философ в одном флаконе. Который, к тому же, холода не чувствует. — Нет, вроде… — неуверенно тянет Юри, снова натягивая на нос одно из одеял, самое мягкое и приятное на ощупь. Виктор приземляется рядом с ним и озадаченно смотрит в оставшиеся от Юри карие блестяшки глаз. — Тогда почему мерзнешь? — спрашивает он, чуть склонив набок голову. Под его пронизывающим до самых костей взглядом Юри снова елозит, сминая руками одеяло. — Ты у меня не заболел часом? — говорит на русском, но Юри без проблем его понимает: о чем еще, кроме как о самочувствии, можно спросить, прикладывая горячую ладонь ко лбу? — Я просто мерзну, — бубнит Юри, но от руки, что поселилась на лбу и теперь то поднимает, то опускает вихрастую челку, не отстраняется. Виктор не теплый, а горячий, и от ладони его тепло, кажется, разносится по всему организму. Юри млеет. — Чаю принести? — теперь Виктор держит Юри обеими ладонями за щеки. Пытается согреть холодную и белую, как снег, кожу. Юри мотает головой. — Ванну налить? — снова немое «нет». — Мы можем ее вместе принять, — Юри зыркает на Виктора, чуть сощурившись, и мотает головой еще яростнее. — Нет? Как хочешь. И Виктор, к негодованию Юри, поднимается и удаляется в сторону кухни, загадочно улыбаясь. С экрана Кацуки в лицо снова кто-то смеется, причем противно, наигранно, и парень морщится, до сих пор не уловив ни одного известного слова. Жить и тренироваться в Петербурге уже перестает быть непривычным. Рядом с Виктором привыкается гораздо быстрее. Не потому, что Никифоров первые недели насильно таскал Юри по любимым улицам, художественным выставкам, музеям, возил всюду, где можно было увидеть что-то безумно красивое и исторически важное, и рассказывал обо всем, что знал, мешая в речи русский, английский, французский и с горем пополам заученные обрывки японского. Не потому, что они жили вдвоем, как самые настоящие мужья (а кольца на пальцах не переставали об этом напоминать), что сначала немного смущало Юри, а затем превратилось в нечто, без чего он бы точно не прожил в незнакомом городе незнакомой страны. И даже не потому, что Юра, оказавшись в родной стихии, дерзил и хамил гораздо меньше (хотя, думается Юри, причиной тому был скорее приехавший из Алматы Отабек, с которым Плисецкий проводил максимум времени и тоже постоянно куда-то ходил). А, скорее всего, потому, что Виктор притаскивает домашний уют с собой в любое место, куда бы он ни приехал. И Юри в конце концов понимает: дом — это там где Виктор, если не считать родной Хасетсу. Только здесь, в этом новообретенном доме, дико холодно по непонятной причине. Виктор возвращается с кухни, держа в каждой руке по пузатому бокалу с бордовой жидкостью — дорогущее вино — и смело протягивает один Юри, снова усаживаясь рядом. — На, — добавляет Никифоров для пущей убедительности, словно Юри — ребенок, неспособный понять, зачем ему дают бокал с напитком, — может, согреешься. Футболка на нем уже есть, немного мятая, с кофейными брызгами, оставшимися еще с утра. Юри косится на это безобразие, берет бокал и отпивает совсем немного: их с Виктором вкусы в вине существенно разнятся, и потому многое из того, что покупает Никифоров, для Кацуки кажется отвратительным. Юри демонстративно морщится, ставит бокал на пол — для этого ему приходится сделать слишком много ненужных телодвижений и пропустить целую Антарктику с ее холодным воздухом и глыбами льда в накаленное пространство между телом и одеялами — и снова глазеет на Виктора. Тот сидит, потягивая вино, но без какого-либо энтузиазма, бормочет что-то (Юри улавливает лишь нечто, похожее на «бурет»*), со скепсисом всматриваясь в экран, и бесцеремонно переключает канал на музыкальный. То, что на нем показывают, не в пример лучше, но это хотя бы не нескончаемое лошадиное ржание. Юри снова ерзает. Ему холодно. Он мерзнет. От вина ничуть не теплее, одеяла со своей работой едва-едва справляются. И даже Виктор, от одного лишь присутствия которого в комнате всем становится душно, положение не спасает. Виктор глядит на него почти с жалостью — она не отражается лишь в глазах, что озорно сверкают, как у воришки, попавшего в ювелирную лавку. — И как же мне тебя согреть, Ю-у-у-ури? — спрашивает без каких-либо вульгарных намеков, вполне искренно и обеспокоенно. Юри фыркает (хорошо, что одеяло прекрасно маскирует улыбку) и молчит, как партизан на допросе. Сквозь стекла больших окон Юри замечает, что к городу медленно, но верно подползает весна. Солнце греет лучше, чем месяцем ранее, и это ощущается всеми клеточками тела. Виктор однажды заговорил о приближающейся «Масленице» — Кацуки, честно признаться, ничего толком не понял из его путаных объяснений, за исключением, может, того, что это некий праздник, ознаменованный проводами зимы. Но обещание Виктора попробовать испечь блины, настоящие, русские, и сводить Юри на сожжение чучела парень хорошо запомнил. Даже если последнее, попахивающее сектантством, его немного настораживало. Очередное капризное «холодно!» застывает на побледневших губах. Виктор смотрит на Юри, Юри — на Виктора. Каждый ждет от другого какой-нибудь фразы. Для них это настолько типично, что руки зудят. Вот так пожирать друг друга взглядами и не говорить ни слова. Виктор не выдерживает первым: смеется звонко и умиленно, откидываясь на спинку дивана. В кухне вяло тявкает сонный Маккачин, всегда реагирующий на смех хозяина, пусть временами без должной эмоциональности, но для мнимой причастности к происходящему — всегда. Юри, обрадованный крошечной победой (потому что обыкновенно первым уступает именно он, у Никифорова строить из себя камень получается намного лучше), довольно вздергивает подбородок и улыбается. Отсмеявшись, Виктор наклоняется к Юри, пытливо заглядывает ему в глаза, словно намереваясь выискать в них нечто новое, и на полном серьезном серьезе вопрошает: — Все еще мерзнешь? Юри часто кивает. Он и впрямь мерзнет. До сих пор. Мерзнет в Ледовом Дворце, хотя остальные легко тренируются в одних футболках. Мерзнет на улицах Петербурга, когда Виктор тащит его за собой, схватив за запястье. Мерзнет в квартире Виктора, выученной до последнего угла и постепенно начинающей приобретать некую принадлежность к Юри тоже. Мерзнет под тремя одеялами перед экраном телевизора. Мерзнет после нескольких глотков вина. Просто мерзнет. Он списывает это на нечто фантомное, вызванное лишь собственными фантазиями и предубеждениями, но теплее от этого не становится. — Ну-у-у-у, — Виктор хитро улыбается, — я знаю, что могу предложить. Он мгновенно сбрасывает с себя футболку (зачем надевал только?), вероломно разрушает сооруженное Юри гнездо, игнорируя возмущенное «Эй! Я же мер…», усаживается позади Кацуки, прижимая к себе, обхватывая руками и ногами так крепко, что Юри на мгновение теряет возможность дышать. И потом любовно укутывает попадавшими одеялами. Шепот его щекочет Юри ухо: — Теперь лучше? — руки Виктора ловят до сих пор холодные ладони Юри, переплетают пальцы. — Намного, — соглашается Юри. — А теперь поцелуй меня, пока я не превратился в сосульку. — А сразу попросить нельзя было? — изумляется Виктор. — А я намеки люблю. Которые ты, кстати, почему-то понимаешь не ср… — договорить Юри не дают. Виктор каким-то волшебным образом — ну точно древнегреческий бог, по-другому не скажешь! — изгибается, поворачивает голову Юри к себе и целует парня в губы. От него пахнет вином и эклерами, купленными в кондитерской еще вчера, и чем-то домашним, родным. Вкус крема остается у Юри на языке, парня прижимают к горячей крепкой груди, тело беспорядочно оплетают руки и ноги. Юри улыбается сквозь поцелуй, а Виктора мелко трясет от пробивающегося наружу смеха. Может, Никифоров все-таки понимает намеки, но мастерски прикидывается? Может, ему пора подаваться в актеры вместо возвращения на лед? — Юра и Бек шастают по центру… — ни с того ни с сего выдает Виктор, отстраняясь, — присоединимся, а? Юри с сомнением смотрит в окно. Весна, да, совсем на пороге, но не настолько, чтобы надолго высовывать нос из квартиры. Да и раздражать лишний раз Плисецкого, который звереет, стоит Юри с Виктором вторгнуться в их с Отабеком пространство, не очень-то хочется. Однако Никифорову, видимо, порядком надоело сидеть по свободным от тренировок дням дома, помирая от скуки, надоело настолько, что даже элементарные намеки до него не доходят (ну, или все же доходят. Возможно. Юри хочет верить, что это так). Он хочет и дальше знакомить Юри с Питером, ораторствуя не хуже экскурсовода с многолетним стажем, хочет показать все любимые места в городе, которых слишком много, настолько много, что даже нескольких дней не хватит, чтобы обойти и «вкусить» их все, хочет продемонстрировать все, из чего сам соткан. А Юри точно хочет знать, из чего соткан Виктор, и поэтому соглашается. Правда, просит Виктора посидеть вот так, в форме своеобразной многоножки, еще совсем немного, чтобы самую малость согреться. И Виктор ему не отказывает.