Венок

Он кидает взгляд случайно, но становится не по себе даже от этого. Глаза его — пустые, белые, словно из звезд сотканные. Вот только звезды — они добрые. Они освещают путь и не дают загрустить ночами. А он — нет. Взгляд пустой и совершенно отрешенный, но вместе с тем почему-то прожигающий душу. Душа горит и сгорает дотла. При каждой мысли. При каждом взгляде. И при всем любопытстве Гарпии не хотелось бы узнать, кто он. Но Гарпия знала и так. Догадаться было не трудно. Цепной пес Бога. Бога грешников. Неправильного Бога. Бога-искусителя, карающего людей за их грехи, несмотря на солидный список своих собственных. И именно он, стоящий сейчас перед Гарпией, помогает Богу-грешнику в этом. Именно его клыки, острые, такие, каких не видела она за всю свою жизнь, разрывают души. А могут с такой же легкостью разорвать и чью-то плоть. И это пугало. Он ненавидел все. Приученный к этому с рождения, он ненавидел все живое. И мертвое тоже, потому что это странное разделение существовало только для тех, кто может жить или умереть. Он не мог. Он вечен, если того захочет хозяин. Хозяин вообще власти имел слишком много. Захотел — убил, захотел — воскресил. Захотел — выпустил в вольное плавание. Кризис у него, что ли, грешников нет? Цепной, однако, против свободы ничего не имел. Был скорее даже за. Миров, на самом деле-то, много. От созданных богами для богов до населенных самыми внезапными разумными и не слишком расами. И почти все они считали себя единственными и неповторимыми, хотя повторялись с завидной частотой. И по всем этим мирам он, цепной, мог путешествовать. Когда была воля, конечно. Воля для него приобрела значение почти что материальное. Воля — это когда не надо изображать из себя кого-то иного. Не надо быть вечно злобным и опасным. Не надо потакать хозяину. Воля — это когда просто не надо. Но можно. Можно просто выходить из леса и спускаться по холму, заросшему цветами. Замечать, что кто-то следит из наивного любопытства, но знать, что этот кто-то опасности не несет. Да и мало кто вообще представляет опасность для цепного пса Грешного Бога. Для зубов, которые рвут души. Души — тонкая туманная материя. На первый взгляд. Но на самом деле некоторые души намного тверже костей. Тверже стали. Тверже всего самого твердого во всех мирах и вселенных. Особенно души тех, кто был нерушим при жизни. Верил. Стоял на своем. Был прав. Особо твердолобых цепной никогда не любил. Из душ можно соткать то, что не разрушит никто. Из душ можно выковать самое смертоносное оружие и самую прочную броню. Но, к счастью, люди до этого еще не додумались. А те, кто додумывались, были вышвырнуты вон до того, как смогли набрать себе немного материала для экспериментов. Потому что в человеческих руках все несет смерть. Люди считают, что все подчиняется им. Но на то и есть боги, чтобы показывать, что есть и кое-что пострашней. Есть кое-что смертоноснее их стали и прочих игрушек. Есть он. Есть цепной пес Грешного Бога. Есть его клыки, напитанные самим грехом, самим страданием, напитанные самым глубоким отчаянием. И в глазах его — все, что копилось веками и тысячелетиями, с самого начала людского существования. В глазах его — пустота. Бесконечность, сотканная из молочного сияния звезд и душной дорожной пыли. Он идет по заросшему цветами лугу, ломая хрупкие стебельки щекочущей брюхо травы когтями. Создатель допустил только одну ошибку. Ошибкой был разум. Ошибкой была возможность думать и размышлять. Ошибкой было желание делать это. Почему он, вечный, грешный и карающий за грехи, он, питающийся душами вместо мяса, думает о вещах столь простых и обыденных, подвластных даже человеческому уму, неспособному заглянуть за границы? Разве не должен он думать о чем-то серьезном и возвышенном? А он думает, как нежен и хрупок цветок перед ним. Думает, как тот мог бы сломаться от простого прикосновения. Касается его широкой лапой, и цветок вздрагивает и качает аккуратной головкой. Но не ломается. А кто-то сломался бы. Вот так и бывает. Люди это восхваляют. Люди об этом думают. Люди об этом говорят. А цветок — он не говорит. Он, может, сказал бы, вот только тот, кто создавал цветы, правом голоса их обделил. Стебель хрустнул и переломился. Растоптанный. Похороненный в своей маленькой невзрачной могилке без надгробия. Невинно-белый и легкий, как облако. Платье у Гарпии тоже белое. Она и сама — как этот цветок. Белая и легкая, и стебелек у нее хрупкий, вот только от прикосновения не сломается. А еще у нее есть голос, звонкий и уже почти совсем взрослый, и молчать, как этот цветок, она не будет. Она осторожно ступает босыми ногами по траве и наблюдает. Это ее поле, и мириться со странным псом, который ломает самые красивые цветы на нем, Гарпия не согласна.  — Кто ты? — звонкий голосок рушит ветреную тишину, и цепной поворачивает голову, но ответом не удостаивает. — Зачем цветы ломаешь? Ну, отвечай. Ты ведь умеешь говорить. Я-то знаю! Пес опускает голову, пустым взглядом уставившись в карие глаза Гарпии. — Смелая девчонка, — наконец произносит он с усмешкой. Голос у него рычащий, глухой и какой-то неживой. Ледяной, но удивительно подходящий к внешности. Наверное, именно такой голос должен принадлежать псу, и именно такие интонации скользить у кого-то с подобным местом в мире.  — А чего мне бояться? — фыркает Гарпия и упирает руки в бока. — Так кто ты? И откуда здесь? В нашем лесу таких не водится. — Правильно, что не водится, потому что кроме меня таких и нет. — Не может так быть! — возмутилась девчонка. — Если ты есть, значит, откуда-то ты появился. А появиться ты мог от мамы! И папы. А чтобы ты появился таким, они тоже должны были быть такими! — Как же у вас все просто, — пес вздыхает, и ненадолго повисает пауза. Ветер шумит и шевелит траву, качает деревья за спиной. Ерошит черную шерсть и перебирает пряди, выбившиеся из косички. Они смотрят друг на друга изучающе и раздумывают о чем-то своем, переплетая это свое с образами новых знакомых. — Зачем цветы топчешь? — наконец ломает молчание тонкий девичий голосок. — А что, нельзя? — Нельзя, — мотает головой. — Цветы ведь тоже живые. И им больно. Тем более, так они гораздо красивее, чем поломанные. Она подходит, берет отломанный цветок в руки и садится на траву рядом с псом. Вертит в руках и, вздохнув, кладет себе на колени. Время ручейком пробегает мимо, струится песком между пальцев. Вновь повисает тишина, и вновь разбивается она со звоном. — Как тебя зовут? — Гарпия снова задает вопрос, не особо беспокоясь о том, надоела она своему новому знакомому или нет. — У меня нет имени. — Почему? — хмыкает девчонка и добавляет, не собираясь дожидаться ответа. — Ну, тогда я буду называть тебя Пес! Ты ведь не против? — Не против. — Псом нареченный усмехается и интересуется на людской манер: — Ну, а тебя как зовут? — Гарпия, — отвечает девочка после небольшой заминки и добавляет, пока ей не успели сказать ничего: — у меня тоже… нет имени. Другого. На самом деле — есть. На самом деле — совсем не Гарпия. Имя у нее есть и было всегда, но только никогда она его не любила, а однажды придумалось быть Гарпией. По одной из легенд, услышанной от отца, гарпии — это девушки с птичьими крыльями, которые похищают людей и питаются их душами. Но по легендам они уродливы, зато Гарпия очень даже красивая. По крайней мере, так говорит отец. Так говорят останавливающиеся изредка у лесника, кому Гарпия предлагает чай. Так думает она сама, видя свое отражение в зеркалах, стеклах, воде. Дома у них нет зеркал. Отец говорит, через зеркала в их дом могут проползти Темные и выкрасть души. Но Гарпия их не боится. Когда она видит Темных, она кричит на них, и Темные пугаются. Бабушки в городе говорили, что только черти могут видеть чертей, но отец назвал их старыми вруньями и наказал Гарпии никого не слушать. Гарпия, в принципе, не слушала и без того. Пес вскидывает голову и слушает несколько секунд, а потом бросает что-то вроде «мне пора» и уходит. Растворяется в воздухе, и лишь пугающие молочно-белые глаза тают медленно, следят до последнего. Гарпия улыбается, падает на траву и думает, вертя все еще тот самый цветок в пальцах. Пес пугал, но Гарпия боялась неприлично малого. Или думала, что не боялась. Хотела думать. По-детски упорно. И это почти удавалось. На лугу сейчас много растет ромашек, васильков и других полевых цветов — невзрачных и простых, но в совершенстве прекрасных. Они качаются на ветру и вздрагивают от прикосновений. Гарпия срывает их и сплетает стебли в аккуратный венок. Цветы в нем скоро засохнут, как и все другие, но сейчас они живы и дарят красоту. Гарпия сама говорила, вроде как, что цветы рвать плохо, но делает это. Она вздыхает, припоминая собственные слова, но что ж поделать, если венки из полевых цветов получаются такие красивые, и их хочется плести один за другим? Гарпия шепчет цветам какие-то слова и надеется, что ее простят. Сзади чувствуется чье-то безмолвное присутствие. Гарпия оборачивается и пристраивает венок на рогатую черную голову Пса.