Лишний должен уйти

Глава первая, в которой сеньор Монастарио размышляет о своей жизни, слушает стихи и попадает в неудобное положение Ночь в Калифорнии наступает быстро. Кажется, еще только что алый шар солнца висел над крышей гасиенды, но вот прошло несколько минут, и ночная тьма закрыла мир, словно черный плащ. Энрике поморщился и раскурил сигару. История с этим бандитом, Зорро, не стоила внимания. Пусть он прокрался в гарнизон ночью и освободил пастуха Бенито именно в тот момент, когда Монастарио собирался его пристрелить и закончить этим нелепую комедию положений, пусть Зорро помешал уланам захватить его в миссии... Так что с того? Оставлять в живых любовника собственной невесты, а потом и жены, Энрике не собирался. Жить парню оставалось недолго. Мысли текли лениво, под стать дыму сигары, путающемуся в ветвях дерева рядом с балконом. Все складывалось так, как нужно. Сеньор Начо Торрес, на которого удалось надавить кое-какими делами из прошлого, дал благословение на брак с дочерью. Сеньорита Элена, в свою очередь, тоже согласилась выйти замуж за капитана, хотя и не по доброй воле. Страсть, любовь, восхищенный пастух... Глупости все это. Капитан выдохнул в ночной воздух горький дым и слабо улыбнулся. С другой стороны, Элена, кажется, не совсем идиотка. До свадьбы еще два месяца, и осознать все перспективы этого замужества она успеет. Так что поволнуется, пострадает — и переживет. Да и матушка вправит мозги. Круглая, желтая, как сыр, луна устроилась в ветвях эвкалипта. Монастарио расстегнул воротник мундира и прислонился спиной к столбу, поддерживающему крышу. Иногда Энрике казалось, что он сам загоняет себя в ловушку обязательств и долгов, перестает быть собой. Жить придется с оглядкой на пуэбло. Это сейчас он — комендант города, птица гордая, а потом в первую очередь — зять дона Торреса. Впрочем, и сейчас — если бы он был просто капитаном Монастарио, приехал бы он на этот нелепый праздник? Нет, конечно, у него там в гарнизоне еще уланы не построены, документы не разобраны, лошади не начищены. Да еще и текущие дела... Но он жених сеньориты Элены и, соответственно, сопровождает дона Торреса в соседских визитах. Еще один медленный вдох и выдох, еще одна расстегнутая пуговица на мундире. Алехандро де ла Вега решил устроить праздник в честь двадцатилетия своего сына. Сам молодой человек приехал в Лос-Анжелес месяц назад и показал Энрике, насколько бывает неправа поговорка про яблочко от яблони. Сначала Монастарио даже заподозрил, что молодой де ла Вега и есть бандит Зорро, но эти мысли оказались беспочвенны. Диего никогда не держал в руках ничего тяжелее пера. Со шпагой он обращался так, что капитан, впервые увидев это, смеялся до слез. Мальчишеская улыбка, широкие плечи и легкий нрав — природа щедро одарила молодого человека. Хотелось разговаривать, шутить, улыбаться ему в ответ. Растрепать чуть вьющиеся темные волосы. Наклонясь через плечо, смотреть, как он сочиняет эпиграммы. Как кончик пера скользит по губам... Энрике смял сигару в кулаке и выдохнул. Думать про Диего де ла Вега тут, на балконе его гасиенды, опаснее, чем в том же гарнизоне. Там можно отвлечься на дела, назначение нарядов, распекание сержанта Гарсии... А тут была только теплая ночь, выпитое вино и звуки гитары из приоткрытого окна. И желание, которое, вопреки принятому уже решению, могло сломать ему жизнь. Скрипнувшая за спиной дверь заставила обернуться. — Добрый вечер, сеньор ка-апитан! Де ла Вега улыбался так солнечно и ярко, словно встретил хорошего друга. — И вам того же, дон Диего, — Энрике произнес это довольно вежливо, лихорадочно раздумывая, как бы сбежать с балкона, единственный выход на который загораживал молодой де ла Вега. Монастарио чувствовал себя слишком расслабленным и открытым для диалогов с этим рифмоплетом. Ведь за месяц со своего приезда мальчишка успел написать несколько эпиграмм, которые гуляли по всему пуэбло. Капитан слышал несколько вариаций о сержанте Гарсии, да и о себе самом, и увеличивать число этих произведений совсем не хотелось. — Ка-апитан, мы собираемся ставить одну пьесу, — глаза дона Диего слишком ярко блестели, и он чуть пошатывался от выпитого — и я хотел бы, чтобы вы оценили... Тут сеньора де ла Вегу шатнуло, и он почти свалился на капитана, прижав его всем телом к столбу. У Энрике перехватило дыхание, потому что руки дона Диего властно легли на плечи, и на короткий миг капитану показалось, что это объятие завершится поцелуем. Таким же крепким, как и хватка на его плечах. Но потом сеньор де ла Вега икнул и превратился в пьяного мальчишку. Его шатнуло обратно от Монастарио. — Дон Диего, мне кажется, вы перебрали. — Нет-нет! — Мальчишка снова солнечно улыбался, и эмоции капитана, словно река, перегороженная обвалом, сменили направление. — Вы послушайте... Теперь его хотелось уже взять самому. Схватить за плечи, прижать, заставить замолчать этот улыбчивый рот... — Вы послушаете? — в голосе Диего звучало разочарование. — Я не слишком хорошо разбираюсь в искусстве, — начал было Монастарио, но почти сразу умолк, потому что де ла Вега снова шатнулся навстречу и почти прижал капитана к перилам. — Иди скорей меня раздень! Как я устал! Я скоро лягу, — мальчишка снова взял его за плечи, только уже не приказывая, а скорее удерживая себя на весу. Диего наклонился и произнес еще тише, обжигая дыханием ухо: — Горю, пылаю, душно мне, как саламандре на огне. Их тысячи ты уничтожишь, когда раздеться мне поможешь. Короткая пауза на вдох и дальше, сводя с ума: — Скорей сними камзол с меня! Тому не нужно одеянье, кто весь — от мысли до желанья — есть воплощение огня. Я точно соткан из лучей: по ним безумных мыслей стая, жар пламени сильней питая, течет, как огненный ручей. Диего схватил капитана за руку и, стянув с нее перчатку, прижал к своему лбу. — Я весь горю, дышать мне тяжко. Энрике не смог бы сказать, что горячей, его рука или влажная кожа де ла Веги. — Освободи — тут давит пряжка! Ладонь оказалась прижата к груди, и тут Диего умолк. Кровь шумела в ушах, дыхание казалось грохотом бури, кожа горела. Возбуждение накатывало, словно прибой на скалы. Энрике сжал руку в кулак и потянул де ла Вегу к себе. — А дальше тут слова слуги Белардо. Капитан опомнился и оттолкнул любителя подшучивать над людьми. Он благодарил Бога, что на балконе темно и не видно, что грозный капитан Монастарио покраснел как мальчишка. — Сеньор де ла Вега! — А вот и нет! — Диего широко усмехнулся. — Это пьеса сеньора Лопе де Вега. Не путайте нас. П-пожалуйста. Он вдруг снова пошатнулся, и капитан схватил его за плечо: — Вы совсем пьяны, сеньор де ла Вега. — А вначале вы называли меня доном Диего, — растерянно и жалобно произнес мальчишка. — Я вас обидел? Не хотел, извините... Язык мой — враг мой... — Ничего страшного. Постойте тут, проветритесь. Мне пора. — Вы точно не обиделись? Теперь Диего виновато заглядывал ему в глаза и держался за портупею. — Не переживайте, дон Диего. Вы меня не обидели. «Только едва не довели до срыва». Но этого Монастарио по вполне понятным причинам вслух не сказал. — Тогда хорошо. Вы же мой друг, а друзей нельзя обижать. — Да, да, все в порядке. Мне пора, — Энрике с трудом освободился из рук Диего и вышел за дверь. Теперь главной задачей оставалось никому не попасться на глаза. Потому что чертовы бриджи ничего не скрывали. Оставшись в одиночестве, Диего выдохнул и выпрямился. Куда-то исчез и пьяный взгляд, и улыбка. — Дьявол. Пальцы, только что сжимавшие плечи Монастарио, вцепились в перила балкона. Глава вторая, в которой капитану Монастарио приходит добрая весть, а Диего де ла Вега пытается держать себя в руках Стук в дверь, раздавшийся довольно неожиданно, заставил Монастарио вздрогнуть и отвлечься от чтения. Он резко захлопнул книгу и прикрыл ее бумагами о податях. — Да? — Сеньор капитан, к вам дон Диего де ла Вега! — прозвучал голос Гарсии. — Пусть войдет. Монастарио схватил первый попавшийся лист с приказом о переводе нескольких улан из Монтерея в Лос-Анжелес и попытался создать вид крайне занятого человека. — Добрый день, сеньор капитан. — Добрый день, сеньор де ла Вега. Некоторое время тишину нарушали вздохи сержанта Гарсии, который никак не мог решить, уйти ему или остаться. — Сержант, вы свободны, — Монастарио наконец соизволил оторвать взгляд от бумаг и перевести его на Гарсию. — Слушаюсь, мой капитан! Гарсия закрыл за собой дверь, и тут уж капитану ничего не оставалось, кроме как посмотреть на де ла Вегу. — Так что вас привело сюда в столь ранний час? Насколько я знаю, дон Диего, вы никогда не появляетесь в пуэбло раньше конца сиесты. А уж после вчерашнего пра... — Извините, сеньор капитан. Я приехал как раз по поводу вчерашнего. Монастарио сжал пальцы в кулак. Так же страшно ему было только один раз в жизни — перед первой атакой французов. Когда у тебя есть только копье, пяткой упертое в землю, а перед тобой — мчащийся конный вал. Тогда он выжил. Сейчас... — Я хотел бы принести извинения. — За что? Вопрос сорвался с губ сам, не успеть удержать. — Я вчера выпил лишнего. — Виноватая и все равно солнечная улыбка де ла Веги. Он смущался и прятал глаза. Мальчишка. — Я мог вам что-то наговорить, но, к сожалению, не помню, что. — Там не было ничего такого, сеньор де ла Вега, за что вас стоило бы вызвать на дуэль. Не переживайте. — Так вы принимаете мои извинения? — Принимаю, и... Новый стук в дверь прервал начавшийся было обмен любезностями. — Сеньор комендант, вам письмо! — Заходите, Гарсия. Сержант с трудом протиснулся сквозь полуоткрытую дверь. Полностью ей открыться мешал все так же стоящий возле нее де ла Вега. — Вы подождете пару минут? Мне нужно проверить, срочно ли это. Де ла Вега улыбнулся гораздо яснее, чем в первый раз. — Да, конечно, сеньор капитан! Монастарио встал из-за стола и подошел к Гарсии. — Кто передал? — Не могу знать, сеньор капитан, от кого это. Гонец прибыл из Монтерея. Монастарио поморщился. Оттуда не могло прийти хороших вестей. Или увеличивали налоги, или издавали новые законы, или из-за интриг благородных донов что-то опять менялось наверху. Но, кинув взгляд на первые строчки письма, капитан улыбнулся. Диего смотрел на читающего письмо капитана и думал, что он тут вообще делает. Он не собирался извиняться. И успокаивать сеньора капитана тем более, но вот он стоит тут и наблюдает, как Монастарио читает письмо. Причем письмо от любовницы или, тут Диего усмехнулся краем рта, от любовника. Потому что улыбка Монастарио не таила в себе злобы и высокомерия. Он... просто был счастлив. Взгляд скользнул по темной пряди волос, непокорно спускающейся на лоб, по черным ресницам, морщинкам у глаз, появившимся от улыбки. Диего опустил веки и отвел взгляд. Одержимость не собиралась проходить. Ведь как назвать желание провести пальцами по тому пути, которым скользил взгляд? Растрепать еще больше темные волосы, научить улыбаться в ответ на улыбку? Как назвать мучительное чувство, приходящее каждый раз, когда Диего видел коменданта? То ли желание убить, то ли отлюбить. Одержимость. С первого пересечения взглядов. В Испании у него были разные друзья, и то, что мужское тело может быть так же прекрасно, как и женское, и приносить не меньше удовольствия, он знал не понаслышке. Но то, что творилось с ним всю эту неделю, нельзя было назвать желанием развлечься. Однако в его силах бороться с этим как в облике Диего, так и в маске Зорро. И пусть Бог ему поможет. Диего благочестиво возвел глаза и почти сразу же перевел взгляд на стол Монастарио. Ветерок из приоткрытой двери чуть сдвинул листы, и стало видно автора и название книги, лежащей на столе Монастарио. Лопе де Вега. "Учитель танцев" Так сеньор Монастарио все-таки решил приобщиться к испанской поэзии? — Сеньор де ла Вега? — Да, сеньор капитан, вам пришли хорошие вести? Пусть сеньор капитан и красив, но его дела говорят гораздо больше, чем его слова. Ничего хорошего в них нет. — Да, очень. — Еще одна яркая улыбка, и голубые глаза кажется стали гораздо теплее. — Ко мне приезжает старый друг. Диего улыбнулся... и сжал кулаки. Глава третья, в которой сеньор Монастарио наносит визит своей невесте, Зорро, в свою очередь, навещает капитана, а сержанту Гарсии мерещатся странные вещи Длинные тени от деревьев легли на дорогу, когда Монастарио наконец разобрался с делами и выбрал время, чтобы съездить на гасиенду дона Торреса. По его расчетам, пастух должен был явиться сюда не раньше следующей недели, а посему следовало укреплять отношения с невестой. Спешившись во дворе, он кинул поводья слуге и подошел к дому. Дневная жара уже спала, и можно было нормально дышать. Он постоял некоторое время на веранде, ожидая, пока слуги сообщат о его прибытии. Раньше он вошел бы не церемонясь, но сейчас приходилось соблюдать приличия и притворяться волком в овечьей шкуре. Чем раньше он приручит собственную невесту, тем проще будет жить. Монастарио криво усмехнулся. Как сказал бы Рамон: "В тихих водах спаси, Иисус, а в бурных и сам спасусь". А дом Торресов всегда казался ему чересчур тихим. Наконец, его пригласили войти, и Энрике постарался сделать свою улыбку чуть приятнее. На самом деле, это было несложно. Луиза Торрес была прекрасной женщиной, наверное, тем идеалом, который многие бы хотели взять в жены. И сама Элена была приятной девушкой. Если бы не... Капитан отвлекся от мыслей, вежливо поцеловал руку и будущей теще, и своей невесте. — Добрый вечер, сеньора, сеньорита Элена. — И вам добрый вечер, капитан. К сожалению, дона Начо сейчас нет, он уехал проверить арендаторов... Вы можете его подождать. — Ничего страшного, сеньора. — Еще одна широкая улыбка. — Мы с доном Начо виделись вчера, но вот счастья видеть вас я был лишен. — Ох, капитан... располагайтесь. Сейчас Лопе принесет вина. Элена, распорядись. — Нет-нет, не утруждайте себя, прошу, — Энрике поймал за руку вставшую было девушку. — Я совсем ненадолго, дела, дела. Не хочу терять и минуты вашего присутствия. Элена опустила глаза и снова села на кушетку. — Так как дела в Лос-Анжелесе, и как прошел праздник у сеньора де ла Веги? Начо сказал, что вы ушли довольно рано. Энрике понадеялся, что чувство стыда и ярости, охватившее его в этот момент, не отразилось на лице. — Праздник был чудесен, и мне очень жаль, что сеньорита Элена не смогла на него попасть... Кстати, как ваше здоровье? — Энрике так и не отпустил ее руки, и сейчас вздрогнувшие пальцы передали и волнение, и страх. — Гораздо лучше, сеньор капитан. — Я рад. Он еще раз поцеловал ее руку под благосклонным взглядом сеньоры Луизы. Элена посмотрела на него, и Монастарио постарался представить, что перед ним не эта девушка, а Диего. Волна жара вновь прокатилась по телу, и, судя по реакции девушки, взгляд его наконец выразил то, чего ей не хватало. Она покраснела, опустила ресницы и едва сжала пальцами его руку. — Так что же там было, на этом празднике? — сеньора Луиза прервала возникшее молчание. — Угощение, разговоры, игра на гитаре. Младший де ла Вега очень хорошо поет. — "И декламирует стихи", но произнести это вслух Монастарио не рискнул. — Да, действительно жаль, что я не смогла приехать, — Элена, уже не пытаясь убрать руку из его ладоней, задумчиво посмотрела в окно. — Но будет еще много возможностей, я думаю. Это не последний праздник в наших краях, — Монастарио еще раз улыбнулся. В гостиной часы пробили восемь. — К сожалению, мне пора. — Может быть, еще останетесь, вы так ненадолго заезжаете к нам, — расстроенно произнесла донья Луиза. — Дела не ждут. Я с удовольствием отменил бы их все ради прекрасных глаз вашей дочери, но, к сожалению, не могу. Ведь безопасность дорогих сердцу людей превыше всего. — Сеньор капитан... Монастарио снова поцеловал руку Элене, потом ее матери и, распрощавшись с ними, закрыл за собой дверь. Улыбка с лица капитана не исчезла до того момента, пока он не выехал за ворота гасьенды. Потом уже, когда его никто не мог видеть, он сплюнул в траву и вытер вспотевший лоб. — Ну что ж, а теперь мы проверим, насколько благосклонна сеньорита Элена будет к ночным гостям. Он повернул коня в объезд и, несколько минут попетляв по тропе, оказался снова у ограды гасиенды Торресов. Стемнело уже почти полностью, и ориентироваться было довольно сложно. Ночные птицы начинали вечернюю распевку, одуряюще пахло магнолиями. Самая что ни на есть романтичная обстановка. Перелезть через стену не составило большого труда. Спрыгнув с ограды, Энрике отряхнул руки и тихонько хмыкнул: — Почувствуй себя Зорро, называется. Сорвав несколько цветов с ближайшей клумбы, Монастарио отправился к той стене гасиенды, на которую выходил балкон сеньориты Элены. Ведь если он хотел хоть как-то наладить отношения, придется изображать безумную страсть, будь она неладна. Монастарио пару раз чертыхнулся под нос и замер за апельсиновым деревом. Его место под балконом уже было занято. И кем! Немытым пастухом! А сеньорита Элена стояла на балконе и мило ворковала со своим поклонником! Монастарио трясущимися от ярости руками вытащил пистолет. — Что ж, придется пристрелить этого мерзавца прямо сейчас. И пусть кто-нибудь попробует сказать что это было не убийство из ревности! — Не спешите так, сеньор капитан. Тихий шепот обжег щеку, а холодная сталь прижалась к горлу. — Зор... ро. — Вы меня узнали, как я рад. А теперь опустите пистолет. Медленно. Вот так. — Голос преступника был тих, но настолько страшен, что мысль о сопротивлении даже не пришла Энрике в голову. Зорро был в ярости. — Какого черта? — Тише капитан, не дергайтесь. Считайте, что я посыльный их любви. Они медленно отступали назад в тень кустов, Элена же и Бенито продолжали о чем-то говорить, не замечая, что у их свидания появились зрители. — Купидон? — Вот именно. А в вашу ревность все равно никто не поверит. — Почему это? — Монастарио дернулся, и хватка на его плече сразу стала сильнее, а лезвие порезало кожу. По шее потекла кровь. — Ну, во-первых, никто не поверит, что вы любите сеньориту Элену, а не ее деньги. — Что же, вы утверждаете, что я не могу полюбить? — начал Монастарио и тут же осекся. Тихий смешок у уха был оскорбителен, но горячее дыхание лиса коснулось кожи, заставив вздрогнуть. — Я ничего не утверждаю, сеньор капитан. Кого-то вы несомненно любите. И этот кто-то — только вы сами. — Вы! — Монастарио дернулся еще раз и замер, потому что рука Зорро отпустила его плечо и скользнула по шее вверх, размазывая кровь. Лезвие же ножа так и осталось на месте. — Что я? — Рука, наконец, достигла подбородка и с усилием потянула к себе, заставляя поворачиваться к преступнику. — Вы... хотите перерезать мне горло? — Ах, если бы... — еще тише прошептал Зорро. — Я хочу сделать кое-что другое. — Что? Губы обжигало дыхание, а спиной Энрике чувствовал биение сердца в чужой груди. И... ему показалось или стук стал чаще? — Будем считать, что я сегодня сошел с ума, — Зорро прижал губы к его губам, и недвусмысленно дернул ножом, заставляя... ответить? Ярость, ненависть, оскорбленная гордость — Энрике еще ни разу не целовался, так ненавидя другого мужчину. И ни разу до этого его так не вело от поцелуя. Хотелось одержать верх, победить, поставить на колени, унизить. Он повернулся, чтобы было удобнее, сжал чужие плечи. Момента, когда нож исчез с его шеи, Энрике даже не заметил. Кружилась голова, дыхания не хватало, пульс бился в ушах чем-то наподобие фламенко, бедром он чувствовал чужую горячую твердость, руки вцеплялись то в плечи, то в ткань рубашки на спине. — С-сен-ньор-р к-кап-пит-тан? Голос Гарсии раздался подобно грому с ясного неба. Зорро и Монастарио попытались отпрыгнуть друг от друга, рука лиса запуталась в аксельбантах капитана, Зорро невнятно выругался, дернул рукой и все-таки освободился. Они еще секунду смотрели друг на друга. Потом Зорро отсалютовал и исчез в тенях деревьев. Монастарио развернулся и уставился на Гарсию. — Какого черта вы тут делаете, сержант?! — Вы же... Энрике кинул взгляд на балкон Элены, но там уже никого не было, и он перевел дух. — Я вас спрашиваю, Гарсия, что вы тут делаете! Отвечайте, когда ваш капитан спрашивает! — Слушаюсь, капитан! Там приехал сеньор Рамон Мария Рамирес и сказал, что он ваш друг! Я сразу же поехал за вами и... — Отлично, Гарсия. Спасибо. Поехали. — Но... но... — Что?! — рявкнул шепотом Монастарио, поднимая с земли свой пистолет. — У вас кровь на шее, сеньор капитан. И... и я видел... — Что вы видели?! Пить меньше надо! Сержант Гарсия, кругом марш! Вы меня тут не видели. — Но как же... — Выезжайте за ворота. И ждите меня у поворота на Лос-Анжелес. — Но... — Сержант Гарсия! Выполняйте приказ! — Слушаюсь, сеньор капитан. Когда Гарсия развернулся к нему спиной, Монастарио вцепился зубами в указательный палец и беззвучно застонал. Рамон приехал. Это должно было его обрадовать. Но почему тогда он в такой ярости на Гарсию? Не потому что тот увидел, сержанту можно соврать что угодно, он поверит. Потому что... прервал? Глава четвертая, в которой сержант Гарсия высказывает странные предположения о вампирах, а капитан Монастарио встречает друга — И все-таки я не могу понять, как вы оказались в саду Торресов, сержант? — Монастарио ехал, держа поводья в левой руке. Правой рукой он прижимал к шее некогда белый платок, сейчас весь покрытый бурыми пятнами. — А... эээ... сеньор капитан! — Я слушаю вас, сержант Гарсия. До гарнизона еще долго, и вы вполне можете рассказать мне, каким образом вы там оказались, если уже в воротах вам должны были сказать, что я уехал. — Сеньор капитан... — Я уже пять лет капитан! В чем дело, Гарсия?! Сержант замялся, а потом, собравшись с духом, выпалил: — Такмнесказаличтовастамнетязашелкдевушкесвоей! — Стоп. — Монастарио оторвал руку с платком от шеи и взмахнул ей перед носом Гарсии. — А теперь еще раз. Медленно. Гарсия тяжело вздохнул: — Мне сказали, что вас нет. Ну, я подумал, что если вы уехали, то уже ближе к гарнизону, чем я. И сеньора Рамиреса раньше увидите. — И? Дальше? Мне что, теперь придется вас подгонять? Гарсия, вы идиот и не можете нормально рассказать, какого черта вы там остались? Гарсия еще раз вздохнул, опустил голову и произнес: — Девушка у меня там. — О Господи, и из-за этого пришлось разводить разговоры? — Монастарио прижал ладонь ко лбу. — Почему меня окружают идиоты? — Но сеньор капитан, я же до Марии не дошел, я же вас увидел! И... и... — Тут Гарсия начал заикаться, вспомнив сцену, которую он увидел. — И что же вы увидели? — холодно поинтересовался капитан, снова прижимая платок к шее. — А... но... — Пить меньше надо, сержант. — Так я не пил, мой капитан! И... И... и может, нам в миссию заехать, за святой водой? Говорят, укусы этих тварей только крестом излечить можно. — Чтооооооо?! Каких тварей, о чем ты? — Так на вас же вампир напал! И в шею укусил, и как же вы теперь, сеньор капитан... — Боже. Монастарио снова прижал ладонь ко лбу, не зная, то ли плакать, то ли смеяться. Но объяснить, что это был не вампир, придется. Иначе по гарнизону и по городу поползут слухи, а там и до костра недалеко. — Это был Зорро, сержант. — Чтооо? Зорро — вампир? Монастарио расхохотался. — О Господи, Гарсия! Это был Зорро, который угрожал перерезать мне горло. Смотрите, на что это похоже? — Монастарио повернул голову. — Ээээ... на рану от ножа. Но это может быть маски... — Сержант Гарсия! Смирно! Оставить измышления! Вы ничего не видели, ясно вам?! — Да! Есть! Ничего не видел, мой капитан!! — И если я услышу хоть какие-то слухи о вампирах... Вы будете разжалованы до рядового. Сержант испуганно вздрогнул и закрыл рот. — Вот и отлично. До гарнизона они доехали в тишине. Спешившись, Монастарио кинул поводья подошедшему улану и, развернувшись к сползающему с коня Гарсии, тихо произнес: — Сеньор Рамирес у меня? — Да, мой капитан! — Отлично. Свободны, сержант. Монастарио взбежал по ступенькам крыльца и, распахнув дверь, почти сразу оказался в крепких объятиях. — Рико! — Рамон! Несколько секунд яркого счастья, когда неважен окружающий мир, когда стук сердца оглушает, и кажется, были бы крылья — взлетел бы. Но такие моменты не могут длиться вечно, и приходится разрывать объятия и делать шаг назад, скрывая смущение под улыбкой. — Как же я рад тебя видеть! — Энрике закрыл наконец дверь кабинета и вздохнул спокойнее. — Да, давненько мы не виделись. Сколько уже прошло? — Рамирес снова уселся на стул, с которого вскочил при виде Монастарио, и выпрямил больную ногу. — Да пяти лет не будет. — Верно, — и яркая улыбка Рамона исчезла, словно стертая с лица наползающей тенью. — Как раз со смерти Клаудии. — Да, верно. Ну, как ты? — поинтересовался Монастарио, доставая из комода пару бокалов и бутылку вина. — Да уж получше, чем ты, — усмехнулся Рамон, принимая бокал. — Что, несговорчивый парень попался? — Что ты... — На шее у тебя. Или ты наконец на девушек переключился? — А если и так, что с того? — Ярость, удерживаемая весь день, сорвалась. На глазах единственного человека, перед которым Энрике не хотел срываться. — Что, небо рухнет на землю, если я женюсь? Если мне не придется скрывать и скрываться, а просто завести себе жену, как все делают. И никому не будет дела до того, есть ли у меня любовница или любовник! Мне не придется бояться церкви, людей, собственных солдат, наконец. Что кто-то увидит, кто-то узнает и... — Рико. — Что?! — Тебя услышат твои же уланы. Тише. — Да пошло оно все! — Энрике сел на стул, залпом опрокинул бокал и выдохнул. Несколько минут прошли в тишине, только звенели цикады, да откуда-то издалека доносился плач койотов. — Не так я представлял себе нашу встречу. Прости. Сорвался как мальчишка. — Ну, я думаю, ты не слишком обидишься, если я скажу, что ты для меня всегда — мальчишка? — Рамирес подкрутил седой ус и улыбнулся. — Что, будешь изображать древнего старичка, не способного взобраться на женщину или лошадь? — Энрике долил вина. — Тот день, когда я не смогу забраться на коня, будет последним в моей жизни. — Рамон поднял бокал. — Твое здоровье. — Твое здоровье. — Они выпили, и Энрике, усмехнувшись, добавил: — Мне думается, что последним станет тот день, когда ты не сможешь взяться за штурвал. — Да я и мертвым за него взяться смогу. — О нет, не надо мне сегодня легенд о Летучем Голландце. А то и вампиры, и мертвые за рулевым колесом... — Вампиры? — Рамон провел пальцами по своей шее, примерно в том месте, где у Энрике был порез. — Мне становится все интереснее, что тут у вас происходит. Монастарио подавил порыв рассказать. Выложить, как его это все достало — и уланы, и Зорро, и сержант Гарсия, и де ла Вега этот со своими стихами, чтоб его черти драли. И невеста, и ее воздыхатель, и... Но он и в семь лет не жаловался Рамону. Так неужели начнет в двадцать семь? — Ничего особенного. Разберусь. — Упрямец. — Рамон поднял ладони в примиряющем жесте. — Давай забудем на сегодня о проблемах. Их можно обсудить и завтра. Энрике улыбнулся в ответ. — Давай. Глава пятая, в которой происходят судьбоносные встречи Утро было солнечным и ярким, даже крики зазывал не могли его испортить. Что может быть лучше, чем гулять со своей невестой погожим летним утром? Капитан Монастарио мог назвать по крайней мере с десяток вещей, которые были бы лучше. И это даже не было виной самой Элены. Ведь кроме нее рядом прогуливались сеньор и сеньора Торрес, с которыми тоже надо было поддерживать разговор. Еще — вокруг шумел утренний рынок, и глаз поневоле отвлекался от скромного выреза и маленького рта сеньориты Элены. — Рыба, копченая рыба! Попробуйте, сеньор, только вчера выловили и закоптили! — Виноград, сладкий! Кому винограда? Морщинистая рука старухи, торгующей виноградом, мелькнула над прилавком, и Энрике прищурил глаза. Чья это фигура, закутанная в плащ по уши, стоит там на углу? Незнакомец еще и опустил пониже соломенную шляпу, но ненавидящий взгляд ощущался всей кожей. Зорро? Нет, он бы не... Бенито! — А вот ткани — кому ткани? Из самой Испании! Визгливый голос оглушил капитана. Монастарио моргнул, и таинственная фигура исчезла. К дьяволу. После вчерашнего и не то могло померещиться. Торговка едва не сунула кусок материи Энрике в лицо, но, разув, наконец, глаза и поняв, кто перед ней, стушевалась и отступила внутрь лавки. Энрике даже не обернулся. Начнешь разбираться с этой торговкой — слетится целая толпа, глупые курицы раскудахчутся, поднимут вой и крик. Хватит с него на сегодня Элены и ее матушки. Поэтому он только процедил сквозь зубы: — Интересно, сколько лет этот хлопок гнил в трюмах, пока доплыл сюда. — Не меньше пяти, — тихий голос Элены заставил его повернуть голову. Сеньорита Торрес улыбалась ему, и от этой ее улыбки на душе посветлело. Нет, все-таки верно он выбрал себе невесту. Монастарио улыбнулся в ответ и спросил, неожиданно даже для себя: — Хотите апельсин? Элена кивнула. Монастарио подошел к торговцу и, крутанув в пальцах монетку, выбрал не самый большой, но самый спелый. Полный чуть горчащего сока и солнечных лучей. Апельсин лег в его ладонь лишь на миг, напомнив детство и радость, а потом оказался в теплых пальцах сеньориты Элены. — Спасибо. — Она снова взяла его под руку и опустила глаза, а на щеках вспыхнул очаровательный румянец. Руки без перчаток странно ощущали окружающий мир. Ярче, сильнее. Казалось, на пальцах остался след от всего. Энрике улыбался. Несколько непривычно, от чистого сердца. Не то чтобы этих самых апельсинов у Торресов не было. А Монастарио мог себе позволить и гораздо более дорогую покупку, но этот порыв из детства, когда таким счастьем был принесенный матерью апельсин, который они делили на... — Сеньор капитан, Энрике. Я хотела с вами поговорить. Голос Элены был тих настолько, что Монастарио его еле слышал. Но почему тогда спину осыпало мурашками даже под палящим солнцем? — Про вчерашний вечер. Она видела. Если бы Монастарио все еще сжимал в руках апельсин, то сок уже тек бы по пальцам. А так — только костяшки стиснутых рук побелели. — Я прошу вас выслушать меня спокойно. Ради дальнейшей нашей жизни. — Нашей? — он ослышался? Если бы она видела, то говорила бы об этом... — Энрике, обещаете мне? Что выслушаете? — Обещаю, Элена. Он впервые назвал ее по имени. — Идемте, родители смотрят. Энрике заметил, что они остановились, только когда Элена сказала об этом. Он поднял голову и увидел, что чета Торресов действительно смотрит на них. И оба улыбаются. Сеньора Луиза — довольно, а дон Начо — удивленно и недоверчиво. Энрике ответил быстрой улыбкой, и они возобновили прогулку. — Говорите, Элена, я слушаю. — Хорошо, — еще тише произнесла она и порывисто вздохнула. — Вы помните, по какой причине я согласилась выйти за вас замуж. Молчите! Вы обещали! — Да. — Так вот, вчера я встречалась с Бенито. Да, это было глупо, да, это могло меня скомпрометировать, но это было нужно! Чтобы я могла с ним распрощаться. Я... я раньше не знала, что вызываю в вашем сердце. Да и сейчас не очень знаю. Но то, как вы вели себя, то, как вы на меня смотрели... Знаете, я не хочу верить, что это только игра. И поэтому я сказала Бенито, что ему больше нет места ни в моем сердце, ни в моей жизни. Это была наша последняя встреча, и теперь... — Элена порывисто вздохнула и сжала руку Энрике. — Теперь я говорю это вам от чистого сердца. Что согласна стать вашей женой и хотела бы, чтобы брак наш был удачным. Элена замолчала. Монастарио тоже молчал, не зная, что чувствовать и что сказать. Она могла лгать, да, наверняка... но зачем тогда говорить ему о Бенито? Она же не знает, что Энрике собственными глазами их видел? Или знает? Господи, что ему делать? — Элена... — произнес Энрике тихо и остановился. Сейчас изображать влюбленность и любовь? Она просто хорошая девушка, вот и все. Так какого черта он выбрал именно ее? А если она действительно его полюбит? — Энрике! Радостный голос Рамона разрезал рыночный шум. Он стоял совсем рядом, улыбался, и от его присутствия сразу стало легче. Энрике повернулся, чтобы представить Элену, и замер. Потому что на лице ее расцветало чувство — то, которое приходится таить от людей, то, которое приносит поровну боли и радости, то, которое он так не хотел видеть на лице собственной жены. И, обмирая от подлого липкого страха, он посмотрел на Рамона. На его лице, в его глазах и улыбке через пять лет после смерти жены вновь плескалась жизнь и радость. Страшный глухой вой почти сорвался с губ. Невыносимо. Только не Рамон... — Оу! Простите, сеньор комендант! — Энрике почти сбили с ног. Потом Диего де ла Вега выпутывал из его аксельбантов свою трость, виновато улыбался, но весь окружающий мир казался затянутым серым туманом. Таким же, как и двадцать лет назад, когда в их каюту ворвался тот английский ублюдок и убил его мать. Отец погиб тогда на палубе, и Рико этого не видел. Но, как и тогда, выпавший из женских пальцев апельсин катился по земле. И Энрике не мог отвести от него взгляда. Глава шестая, в которой, наконец, случается гроза Энрике рванул ворот мундира. Дышать сразу стало чуть легче. Темные облака нависли над гарнизоном, и влажная духота предвещала скорый дождь. — Дельгадо, Варро! Ванну в мою комнату, — распорядился Монастарио и спешился. Невыносимо длинный день наконец заканчивался, и хотя бы это было радостью. Поднявшись по ступенькам крыльца, он зашел в кабинет. То, что случилось утром, все еще не было обдумано и осознано. Как и то, что случилось вчера вечером. У Монастарио просто не было времени. Сначала приезд Рамона, потом эта прогулка по рынку, чтоб ее черти взяли. Потом де ла Вега, который чуть не сшиб его с ног и не отвязывался все оставшееся утро. Шел рядом, рассказывал что-то об испанской поэзии, улыбался, делая мир чуть более цветным, и периодически обращался к Элене и Рамону, шедшим сзади. Энрике старался вообще не оборачиваться. Так можно было делать вид, что все в порядке, что ничего не происходит. Что человек, который его спас, учил драться, учил не бояться себя, человек, который для него стал отцом, не влюбился в девушку, на которой Энрике собирался жениться. Монастарио оглянулся только один раз, когда де ла Вега тихо поинтересовался, сколько же лет они дружат. Рамон шел, чуть прихрамывая, и смотрел, не отрываясь, на Элену. Сеньорита Торрес шла рядом с ним, держа его под руку, и не отводила взгляда. Они были поглощены друг другом, остальной мир не существовал. Энрике тогда глянул на де ла Вегу и, усмехнувшись краем рта, ответил: "Двадцать лет." В день их первой встречи Энрике было семь лет, а Рамону — семнадцать. Но этого Энрике не сказал и больше не оборачивался. Потом де ла Вега наконец откланялся, и Энрике пришлось дальше общаться с доном Начо Торресом. Поэтому он даже обрадовался, когда примчался взмыленный капрал Рейес и сообщил, что Зорро видели в гарнизоне. Монастарио бросил все дела, суховато извинился перед... вот интересно, уже бывшей или всё-таки ещё невестой? — и бывшим... нет, чёрт подери, всё-таки другом, и помчался в форт. Зря, конечно: может, Зорро и был здесь, но наверняка он уже за тридевять земель, хохочет над идиотом-комендантом. Входная дверь грохнула: это появились уланы, тащившие ванну. — Поставьте в комнате и свободны. Заберете завтра. Только когда солдаты убрались, Энрике смог вздохнуть спокойней. Задвинул засов на двери кабинета и прошел в спальню, туда, где стояла ванна. За окном вспыхнула молния, и через несколько томительных мгновений раздался гром. Монастарио подошел к окну и распахнул створки. Пахнуло свежестью. Ливень был такой, что казалось: еще немного, и затопит весь гарнизон. Вода не успевала впитываться в утоптанную ногами землю, и капитану на миг показалось, что он в Венеции. По двору сейчас можно было только плавать. На лодках. Правда, к утру от этого разгула стихий ничего не останется, так, несколько луж, куда не преминет вляпаться Гарсия. — Надеюсь, чертов Зорро промокнет насквозь. Энрике криво усмехнулся. В этот раз проклятый лис снова ускользнул. Но единственное, чего Монастарио не мог понять, так это с какой целью Зорро забирался в гарнизон. Вроде бы никаких заключенных в тюрьмах не было, и вешать тоже было некого. За окном воцарилась тьма, освещаемая только вспышками молний. Энрике уперся ладонями в подоконник и устало опустил плечи. Два, нет, уже целых три дня непрекращающегося безумия. Де ла Вега, Зорро, Элена, Рамон... Что дальше? Если он к концу недели не сойдет с ума, значит, он святой. Или такой грешник, что и в ад не возьмут. Энрике начал расстегивать портупею и мундир. Хотелось смыть пот и пыль. И, может быть, немного остудить голову. Чертова лиса они потеряли в районе ущелья, и в сгустившихся сумерках было невозможно его найти. Только ноги бы лошадям поломали. Энрике отстегнул шпагу и кинул ее на кровать. Потом сел рядом, и, сняв рубаху, начал стаскивать сапоги. Покосившись на окно и бьющие в землю струи ливня в отблесках молний, он улыбнулся: — Мокни-мокни, лисий хвост. Вряд ли Зорро успел добраться до своего убежища, а значит, сейчас где-то еще, мокрый как кошка... Улыбка стала еще шире. А потом пропала. Думать сейчас о плечах Зорро под мокрой рубашкой было несвоевременно. Хотя... Сапоги полетели в угол, туда же отправились бриджи и кальсоны. Все завтра. Отдаст в стирку, благо чистый мундир висит в шкафу. Энрике опустился в ванну и со вздохом блаженства откинул голову на бортик. Вода, конечно, почти остыла, и много времени так не проведешь. Но уставшие мышцы расслабились, и он прикрыл глаза. И почти сразу же перед ним замелькали сцены из недавнего прошлого. Пьяная улыбка де ла Веги и горячее тело, на несколько секунд прижавшееся к его собственному, апельсин в руках у Элены и ее осторожный взгляд, Рамон, о господи, Рамон! И радость от встречи, и боль от предательства — он, который утверждал, что кроме Клаудии никто не нужен, хранивший верность уже пять лет как умершей жене... Рамон, смотревший так виновато, когда они прощались. Единственным приятным воспоминанием среди всего этого безумия, как ни странно, стал нож, прижатый к шее, и горячечный поцелуй. Если бы не Гарсия... Энрике кулаком ударил по воде, брызги разлетелись веером. — К черту все. К черту. Монастарио раздраженно откинул назад мокрые пряди волос. Вода окончательно остыла, и пришлось вылезать. Достать перед купанием полотенце из шкафа он не удосужился, и поэтому только раздраженно выругался, ступив мокрыми ногами на холодный пол. Ему показалось, что в зеркале мелькнула какая-то тень, но сделать он уже ничего не успел. Потому что сзади прижалось чужое тело и нож занял уже привычную позицию у его горла. — Добрый вечер, сеньор капитан, — тихий смешок скользнул по коже ознобом. — Что вам нужно? Злоба кипела внутри, смешиваясь со страхом и предательским возбуждением. Шпага на кровати, до нее не дотянуться, а под рукой ничего нет. — Разве это не очевидно, сеньор капитан? Но для начала погасите лампу. Вы же не хотите, чтобы кто-то стал свидетелем этой сцены? Он сошел с ума. Зорро определенно безумен. Ведь не собирается же он? И почему? Откуда? — Ну же, живее. Преступник прижался чуть сильнее. А Монастарио получил подтверждение тому, что лис не врет. Очевидность упиралась в его задницу. Он все-таки сделал пару шагов до стола, на котором стояла лампа, и взял ее в руку, раздумывая, успеет ли оглушить Зорро. — Эй, сеньор капитан, не собираетесь ли вы использовать эту лампу не по назначению? Энрике хотел возмутиться, но поднял взгляд от лампы и увидел отражение в зеркале. Мокрый, растрепанный, голый, и за его спиной — черная тень, и нож у горла. И глаза — бешеные у обоих. — Потуши лампу, — прошептал Зорро, касаясь губами его уха, и Энрике завороженно смотрел, как темнеют его собственные глаза в ответ на этот шепот. Очередная вспышка молнии почти ослепила. Монастарио, решившись, поднял лампу ближе и потушил. — Вот и хорошо. — Хватка стала чуть легче, но все равно из нее не получилось бы вывернуться. — И что теперь?— поинтересовался Монастарио у окружающей темноты. — Свяжешь и воспользуешься? — Зачем? Ведь до того, как нас прервал твой замечательный сержант, все было вполне... добровольно. — Тогда — не сейчас. — А что изменилось? — Я не могу понять, почему? Я не давал поводов, да и вы раньше... не набрасывались на меня с такими целями. Темнота сближала. Говорить, во всяком случае, стало легче, чем при свете. Обоим. — Оу. Я сегодня пришел поговорить. — Это теперь так называется? Зорро мягко рассмеялся, а по коже Энрике снова побежали мурашки. Чертов лис теперь его практически не держал, но попыток вырваться Монастарио уже не делал. — Я действительно пришел поговорить, но вам приспичило искупаться. И вот... Зорро прижался к нему еще теснее, и Энрике судорожно выдохнул. Ненависть, ярость и возбуждение заставляли реагировать. И думать о том, как ощутить это прикосновение без нескольких слоев одежды. И не только прикосновение. Слишком давно он держался. Слишком давно не было срывов. Да и спать с женщинами совсем не то, что с мужчиной. И еще чертов лис был сухим, словно пробрался сюда не из дождя через окно, а... — Сколько вы тут были? — С момента вашего прихода. — Рука в перчатке отпустила плечо и скользнула по груди, задевая сосок. — Это были очень долгие полчаса... Дыхание участилось, и ощущения от прикосновения кожаной перчатки к коже заставляли дрожать. Рука прошлась по животу, выбив легкую дробь, и опустилась вниз, накрыв начавший вставать член. — Оу, сеньор капиитаааан. Мы будем дальше разговаривать или...? — К черту, — то ли себе, то ли лису ответил Энрике и развернулся. Поцелуй был отчаянным — злым, жестоким, страстным. Казалось, вечное противостояние перешло в сражение в поцелуе. Зорро был чуть выше, и Энрике пришлось поднимать подбородок, но это не значило, что он сдастся. Это возбуждение, эти сумасшедшие дни, это долгое воздержание, и мысли, что сводили с ума... Но в сражении с Зорро он забывал себя. Всегда. Злая радость, азарт, и улыбка сама появлялась на губах. Которые сейчас, так же зло улыбаясь, целовал лис. Они оторвались друг от друга лишь на миг, а потом Энрике, обхватив руками своего врага, притянул его себе и поцеловал еще раз, жадно, но уже по-другому. Зорро замер, но потом ответил, и чем это было, победой или поражением, Монастарио не мог бы сказать. Воздух, казалось, искрил, вспышки молний периодически освещали комнату и обнимающего его человека. Руки в перчатках скользили по голой спине, пока не остановились на заднице и не сжали ее. Энрике прекратил поцелуй и начал на ощупь расстегивать рубашку Зорро. Пальцы периодически соскальзывали на открывающуюся в вырезе кожу и гладили ее. — Оу, сеньор капитан... — Вы не планировали раздеваться? Но это же рубашка, а не маска. — Я в этот раз вообще ничего не планировал. Но... Зорро снял перчатки и кинул их на столик, за спиной Энрике. Прикосновение рук к обнаженной коже вызвало у Монастарио глухой рык. — На эту ночь я весь ваш. — Вы сдаетесь мне? — В плен. Только на сегодня. — Я не беру пленных, — прорычал Энрике в улыбающиеся губы и снова поцеловал. Дальше Зорро они раздевали в четыре руки. Рубашка улетела куда то в сторону ванны, по крайней мере, Энрике послышался плеск. А вот с пуговицами штанов и кальсонов воевать пришлось дольше. Руки сталкивались, перехватывались, чертов лис, поймав левую, начал целовать, вызвав у Энрике громкий стон. — Тише, сеньор капитан, вы же не хотите, чтобы ваши уланы примчались на помощь? — Их можно звать до второго пришествия, не услышат. — Оу, вы даете мне страшное оружие против вас, сеньор капитан. Энрике едва не сказал, что страшное оружие — это губы Зорро, касающиеся его запястья. Но сумел удержаться. А вот стона сдержать не мог, когда лис, прижавшись всем телом, снова его поцеловал. Это было каким-то сумасшествием. Словно их демонов держали на цепи, взаперти, а вот выпустили, и теперь каждое прикосновение обжигает огнем, и невозможно отпустить друг друга и прекратить целоваться. — Дьявол, — хрипло выругался Энрике, проведя ладонями по обнаженной спине Зорро. Возбуждение становилось уже болезненно-ярким. Хотелось всего и сразу. Отыметь лиса прямо здесь, на полу, или заставить его сделать минет. Или... Горячая волна прокатилась по телу, заставив сильнее стиснуть чужие плечи. — О чем ты подумал? — Хриплый выдох на ухо смешал мысли. — Чего хочешь? Говори, безумие мое. Он пьян? Или сошел с ума? Или заразился эти горячечным желанием от проклятого лиса? Самому сдаться? Проиграть? Или? Гори оно все в аду. — Масло в лампе уже остыло. Давай. Не обожжешь. Этот рык на ухо, он чей? Его? Зорро? А у лиса трясутся руки, и опрокинутая на бок лампа разбита. Главное — не порезались. Пол слишком жесткий, и на спине будут синяки, и они точно сошли с ума. Зорро целует внутреннюю сторону его раскрытых бедер, и все, что Энрике остается — это кусать собственный кулак, чтобы не кричать. И первое движение скользких пальцев внутри почти неприятно. Слишком давно он не доверял. Слишком. Но губы обхватывают его член, и Энрике выгибается. Это слишком, все слишком. Вспышки молний и удары грома, грохот крови в ушах, горячие влажные прикосновения к члену и растягивающие пальцы. И если чертов лис не поторопится, то опоздает. Усы щекочут живот, и Монастарио может поклясться, Зорро улыбается. — Ну, держитесь, сеньор капитан. За что держаться, хотел бы спросить Энрике, но не может, не успевает. Зорро входит в него, и воздух, словно ударом, вышибает из легких. Не вдохнуть, не дернуться. Кто сейчас стонет — он? Зорро? Толчок, скольжение, толчок. Спина обдирается об пол, руки вцепились в чужие плечи, Зорро наклоняется ниже и целует в губы. Скольжение, толчок, вспышка! И безостановочно: ругательства чужим голосом, толчки, вспышки, гром в ушах — это кровь или гроза? И словно плетью по коже — прикосновения. Толчок, вспышка, вспышка, вспышка. И он со стоном выплескивается себе на живот, слыша в шуме грозы имя: — Энриике. Глава седьмая, в которой много мыслей и разговоров, но от них мало толку. Утро было серым и душным. Прошедшая ночью гроза ничего не изменила, стало только хуже. Энрике сел на кровати и, опустив локти на колени, уперся кулаком в лоб. Хотелось пить. И еще — он совсем запутался. Как хорошо было раньше, до появления Зорро и приезда Рамона — четкий план действий, складывающаяся мозаика. Которая сейчас полетела к черту — и не только из-за желаний Энрике. Элена, которая сначала была против этого брака, а потом, словно флюгер, поменяла направление. Как она легко меняет поклонников — сначала Бенито, потом Энрике, теперь вот Рамон! Монастарио оскалился. И, главное, нельзя понять, когда же она была искренна — когда общалась с ним впервые или когда брала апельсин из его рук? Или когда смотрела на Рамона? Тот тоже, старый друг, называется. Скорбел, скорбел, а стоило увидеть свежее личико, так снова вляпался. И почему же надо было выбрать именно невесту Энрике, а? И что, они ждут, что он, как благородный идиот, отступит? Но это ладно, это можно решить. В конце концов, захочет ли эта гордячка уезжать от налаженной жизни и быть всего лишь женой капитана корабля? У которого ни денег, ни связей... А в том, что Рамон в любом случае здесь не останется, Энрике мог бы поклясться душой. Если бы она у него была. Это можно решить. Но вот то, что происходило с самим Энрике, тех демонов, которых он выпустил этой ночью, угомонить было не так легко. Монастарио с силой дернул себя за волосы и застонал. Ну почему сейчас? Почему не раньше, когда он начал разыгрывать эту ситуацию? И почему не позже, когда он уже не смог бы ничего изменить? Проклятый лис! Воспоминания о прошедшей ночи приходили телесной дрожью и вновь растущим желанием. Это было слишком хорошо, чтобы быть правдой. Слишком много доверия, и страсти, и нежности — во второй раз было столько нежности, что можно было ею захлебнуться. Это ведь не только Энрике демонов своих выпустил, Зорро — тоже. И вряд ли тут можно сказать, чьи желания были сильнее. Монастарио облизнул губы и встал с кровати. В зеркале над столом, том самом, что ночью отражало двоих, маячил один Энрике. И безумная, счастливая усмешка на его губах могла испугать любого. Никаких особенных меток Зорро на нем не оставил. Он был осторожен, в отличие от самого Энрике. При воспоминании о нескольких укусах, оставленных на шее Зорро, член Монастарио отреагировал весьма однозначно. — Дьявол. Энрике проверил засов на двери и ставни, закрытые уже после ухода его ночного гостя, и вернулся к кровати. До утреннего построения уланов еще было время, и его стоило провести с пользой. Ведь если он будет вспоминать прошедшую ночь именно так, то имеет все шансы просто не дожить до вечера. Энрике опустился на развороченную кровать и закрыл глаза. В нос сразу ударила смесь запахов: кровь (чертов лис все-таки растревожил порез), масло из лампы, которым пахли пальцы, запах спермы, и еще — уже едва ощущаемый, но оставшийся на простынях запах самого Зорро. Нет, он не хотел бы отменить эту ночь. Повторить — да, возможно. И несколько раз. Чтобы чувствовать, как тогда, прикосновение улыбающихся губ к животу, язык, скользящий по его члену, пальцы, вцепившиеся в бедра. И чуть позже тесноту и жар тела, в которое он входил. В темноте не было видно почти ничего, только силуэт на кровати. И возвращенное доверие, и низкие стоны. Пальцы скользили по члену в такт ночным воспоминаниям. Лис улыбался. И звал его по имени. Под конец совсем сократив до Рико. — Сеньор капитан! Голос Гарсии разбил воспоминание и фантазию уже очень близко к концу. Энрике зарычал и кинул в дверь сапог, валяющийся у кровати. — Сеньор капитан, к вам сеньор Рамирес! — Пусть подождет, через пятнадцать минут буду! Энрике откинулся на кровать, неудовлетворенный и растерянный. — Слушаюсь, сеньор капитан! Сапоги Гарсии прогрохотали по крыльцу. — Дьявол! Но в таком состоянии он и одеться не сможет. Кинув взгляд на так и не убранную ванну, Энрике скривился. Нет уж, на такие жертвы ради Рамона он не пойдет. Подождет, ничего с ним не станется. Энрике снова закрыл глаза и успокоил дыхание. Но вместо ночного гостя перед его глазами почему-то возник Диего де ла Вега с вечной своей то ли насмешливой, то ли наивной улыбкой. И это не Монастарио сейчас сам себя касается, а пальцы этого поэта и музыканта гладят... Наслаждение пришло яркой вспышкой и стоном, который едва удалось задавить. Пару минут Энрике лежал на кровати, глядя в потолок. — Еще и де ла Вега, — шепотом констатировал он. Потом все-таки пересилил себя, встал и начал одеваться. И пока его тело скрывалось под одеждой, в голове царила блаженная пустота. Собравшись и несколько минут простояв перед зеркалом, глядя в свое отражение, Энрике наконец встряхнулся. — Отлично. Элена, Рамон, Зорро и де ла Вега. А не сошел ли я с ума? — тихо поинтересовался он и все же улыбнулся. — Будем решать вопросы по мере поступления. Открыв дверь, он поздоровался с Рамоном. И пару минут они молчали, глядя друг на друга. — Что ж, едем на гасиенду Торресов? Они нас приглашали. — Да, но Рико... — В дороге поговорим. Сбежав с крыльца и отдав распоряжения уланам, Энрике вскочил на коня и терпеливо ждал, пока Рамон управится со своей больной ногой. Из Лос-Анжелеса они выехали молча. И так же молчали половину дороги до гасьенды Торресов. Первым эту тишину решился прервать Рамон: — Рико... — Что? — Монастарио спросил, не глядя на собеседника. — Будем разыгрывать историю из какой-нибудь пьесы или трагедии? — Рамон наклонил голову и усмехнулся. — Сколько знатоков драматического искусства вокруг. — Про кого это ты? — Ни про кого. — Ладно. Тогда... — У нас всего два варианта, Рамон. — Внимание Монастарио привлекали уши его коня, и он говорил, не отрывая взгляда от них. — Или я как благородный идиот уступаю тебе девушку и становлюсь вдобавок ко всему посмешищем для всего пуэбло, или ты уезжаешь. — Есть еще один. Я уезжаю, забрав с собой Элену. А тебе остается твой пост, часть земель Торреса в качестве отступного и тот мальчик, де ла Вега. — Что?! С чего ты взял, что он... — Энрике сбился и тут же поправился. — Что, они отпишут землю? И Элена согласится поехать с тобой? — Узнаю моего Рико. — Рамон широко усмехнулся. — Он тебе тоже нравится. — Погоди, сейчас не о нем. — Хорошо. Тогда давай сначала об Элене. Я думаю, и слепой бы заметил, как мы друг на друга смотрим. Любовь, друг мой, это такая вещь, что бьет под дых, когда ты этого не ожидаешь. И то, что это девушка, которую ты выбрал в жены — лишь случайность. Она нужна тебе только как придаток к земле и, может быть, мать для ребенка. Но ты не настолько жесток... — Я? Мы слишком давно не виделись, Рамон. — Я слишком давно тебя знаю. Они помолчали. — Ладно, допустим. Любовь — это та сторона жизни, которая мне никогда не давалась. Так что же с землей? — криво усмехнулся Монастарио. — Вы же официально помолвлены. И если расторжение помолвки будет с ее стороны, то тебе могут дать компенсацию. — Торрес? Рамон — ты наивный мечтатель! — Ну, а говоря о мечтателях... Я же видел, как на тебя смотрел этот мальчик, де ла Вега... — Как он на меня смотрел? — Рико... — Легкая усмешка. — Так, как на друзей не смотрят. И потом, он специально тебя толкнул, чтобы ты не увидел того, что увидел. — Еще добавь, что он и в аксельбантах моих специально запутался. — И скажу. Ловкий парень. Мог и специально. — Ну хоть по этому поводу не смеши меня. Он поэт и самый бездарный фехтовальщик Лос-Анжелеса. — Странно. А шпага у него в ногах не путается. — И почему вообще мы начали его обсуждать, а не то, о чем должны сейчас говорить? — Может быть, потому что это и его касается. — Рамон! — Я же не сразу к вам подошел. Стоял, смотрел издалека. И его лицо в этот момент видел. Там ревность была, Рико. И совсем не Элену он ревновал. — Закончим на этом, — Монастарио поднял взгляд и прямо посмотрел на Рамона. — То, что сейчас происходит, его не касается. — А если я прав? Ты подумай, Рико. Если я прав и ты действительно ему нравишься. — Тогда я сломаю жизнь только себе и Элене. И, может быть, тебе. Но не ему. Монастарио пришпорил лошадь. Ему не хотелось больше говорить и обсуждать. Какое-то шевеление в кустах заставило Монастарио осадить лошадь. — Эй! Тень шарахнулась куда-то в сторону. — Уланы! За мной! — Энрике! — Извинись за меня перед Торресами! Глава восьмая, в которой приходится платить по счетам. Свечи горели и плавились, заставляя морщиться и потирать глаза. Монастарио со вздохом переложил очередную ведомость в стопку обработанных. Гора бумаг, возвышавшаяся на столе, уже была частично разобрана, но до финала было еще далеко. Затылок тупо ныл, но остановиться сейчас значило оставить всю эту работу на завтра. А тогда к ней прибавилась бы еще одна гора бумаг. Капитан не любил бумажную работу, но еще больше он не любил беспорядок на собственном столе. Из-под горы ведомостей выглянул уголок книги. Монастарио прищурился и вспомнил, что это такое. Проклятый Лопе де Вега. Именно с него все и началось... А может и не с него. С Диего. Монастарио отложил перо и сжал виски. Перед глазами снова встали чувственные и улыбчивые губы, аккуратная полоска усов. Интересно, как было бы их целовать? Осторожно и нежно? Или брать силой? Или долго, заставляя терять дыхание и самообладание. Но наверняка по-другому, чем с Зорро... — Дьявол! Монастарио выругался, схватил перо и яростно поставил подпись. Он не будет думать об этом сейчас. И о Рамоне в гостиной Торресов он не будет думать. Бенито, а это точно был чертов пастух, они не догнали. Монастарио и уланы вернулись в гарнизон в полдень, а Рамон остался у Торресов. И о его возвращении никто еще не сообщал Энрике. Стопка бумаг стремительно таяла, голова болела, но это не отвлекало его от работы. До тех пор, пока чья-то рука не легла ему на голову, растрепывая волосы. Так мог поступить только один человек, и Энрике, улыбнувшись, все-таки постарался ответить не слишком радостно. — Подожди, Рамон, я еще не закончил. Свечи погасли. Правда не от дуновения ветра, а от хлесткого удара шпаги. — Добрый вечер, сеньор капитан. От этого голоса мурашки пробежали по коже, и горло пересохло. Монастарио вскочил со стула и выхватил шпагу. Зорро растворился в темноте комнаты. — Добрый, сеньор Зорро. Тишина была ему ответом. — Зорро? Все та же тишина. — Это опять ваши чертовы шутки? — Оу, сеньор капитан, я даже еще не начинал. — Если вы думаете, что это что-то меняет... — Что "это"? — темнота мягко рассмеялась. Монастарио молчал. Поведение лиса невозможно было предсказать, но сейчас это скорее походило на... ревность? Проклятый лис всегда был прям: хотел сбросить с коня — сбрасывал, хотел победить — побеждал, хотел брать — брал. Но никогда не насмешничал просто так, без цели, без причины. И, видимо, причина у него была. Энрике почувствовал, что сходит с ума. Все те границы, что он выстраивал так долго, все те запреты что ставил себе — рухнули. Он хотел, чтобы ему доверяли. Пусть Энрике не увидит его лица... но веру его увидеть он должен. Шпага легла на стол, звякнув эфесом о чернильницу. Энрике присел на край и тихо сказал: — Иди сюда. — Сеньор капитан, вы в порядке? — темнота насмешничала, но уже не так сильно. — Это ничего не меняет, но ты же зачем-то сюда пришел. Тишина. Уже неуверенная. — Сеньор капитан... Уже совсем близко, на расстоянии дыхания. Мысль вспыхивает на краю сознания: "Мальчишка" Словно кто-то выстрелил в упор. Иначе почему в солнечном сплетении такой жар? Зачем он совместил сейчас две свои одержимости? Де ла Вега и Зорро, Зорро и де ла Вега... Но лис не дает задуматься, не дает вздохнуть. Он, наконец, делает последний шаг и целует. И все идет по старому сценарию. Руки, плечи, губы. Не зажившие еще укусы на коже, соль и пот. В кабинете неудобно, но дойти до двери — еще неудобнее. Разлетевшиеся по кабинету бумаги, скрип стола. Стоны. Здесь нет доверия, просто притяжение двух тел... И все? Прохладный пол под спиной и теплые пальцы, скользящие по ребрам. Одну жажду они уже утолили, теперь настало время другой. Энрике садится, осторожно перехватывая руку, и подносит запястье к губам. — Я не дама, сеньор капитан. — Конечно, вы не дама, вы вампир. — Что? — Ну, это весьма авторитетное мнение сержанта Гарсии, который нас тогда прервал... Они смеются вместе, словно мальчишки над общей шалостью. А потом смех стихает. Запястье под пальцами Энрике шире, чем его собственное, и биение крови под кожей отдается в губах. — Это вы вампир, сеньор капитан. Зорро шепчет, но не отнимает руки. Его очередь верить. Его очередь доверять. Запястье, сгиб локтя, плечо, ямка ключицы. Медленное скольжение губ. Зорро лишь чаще дышит, и иногда шепчет: — Щекотно... То, что они позволяют друг другу, и есть настоящее сумасшествие — не жажда плоти, нет. Они позволяют вести и доверять. И это худшее из возможных зол. И то, о чем так мечтал Энрике. Движения в этот раз очень медленные, Зорро сжимает ногами его бока и молчит. Тела скользят легко, пот выступает на коже, крестик Энрике качается над лицом Зорро, и тот его ловит губами. Тишина, но глаза уже привыкли к тьме и можно что-то различить. Капитан останавливает движения. — Что? Энрике мотает головой, пытаясь отбросить растрепанные и липнущие ко лбу пряди волос. — Потом... Толчки становятся резче и сильнее, разрядка приближается. Это всего лишь желания плоти. — Рико... Жаркий выдох на ухо. Это желание души. Монастарио не слышит себя, он вбивается в тело, молится и проклинает. Он не слышит, чьим именем называет лиса. Только кончает он молча, стиснув зубы и вздрагивая. Это слишком хорошо, чтобы быть правдой. И руки, обнимающие его — это ложь. Но позвольте ему верить в это хотя бы по ночам. Утро приходит слишком быстро вместе с пустотой постели, ночью разделенной на двоих, и с пустотой в голове. Сердце же полно. Глупое сердце. Время платить по счетам. Головной болью и неразобранными бумагами, новой встречей с Рамоном. Энрике казалось, что проще умереть, чем разбираться в клубке змей, свернувшихся у него в груди. Торресов нужно было навестить и извиниться за вчерашнее отсутствие. И решить что-то, в конце концов, со своей жизнью. Спрятаться, как в детстве — не получится. Да и не будет Рамирес вытаскивать его из темного угла и, обнимая за плечи, спрашивать, что случилось. — Сержант Гарсия, распорядитесь подать мне коня. — Слушаюсь, сеньор капитан! Утро было слишком ярким — било в глаза, в сердце, заставляло дышать полной грудью. Хотелось смеяться или плакать, сражаться и побеждать. Поэтому он только улыбнулся подошедшему Рамону и сел на коня. Выехали из гарнизона они вместе. — Энрике? — Да? — Я... — Погоди. Мне кажется, я что-то слышал. Монастарио натянул поводья и остановил коня. Вокруг шумел утренний рынок, но капитану на миг показалось, что чей-то черный плащ мелькнул и скрылся за углом. — Поехали, надо проверить. Они свернул с рыночной площади в узкую улочку, ведущую к выезду из города. Что-то ударило в бок. Над зарослями магнолии взвился дымок, как от выстрела. Энрике начал сползать с седла. Звуки стали резкими и яркими — заржал конь, впереди стоял и открыто смеялся Бенито, чертов пастух. — Я его убил, я его убил! Энрике еще успел увидеть как Рамон пришпорил лошадь, и налетев на Бенито, с оттяжкой ударил его палашом. И наконец наступила темнота. Глава девятая, в которой мужчины проявляют благородство, женщины прагматичность и снова звучит поэзия Лопе де Вега День был неотличим от ночи. Тьма, духота, бред. Холодная вода из чьих-то рук и прикосновения. Каждый раз разные. Осторожные и нежные — Элена? Короткие и крепкие, когда надо приподнять горячечное и тяжелое тело, — Рамон, определенно, Рико узнает его изо всех. Уверенные и причиняющие боль — врач. А еще были двое, которые не опознавались. И если насчет одного гостя еще были догадки, то вот кто второй — это терялось в темноте и бреду. В то утро, когда Энрике открыл глаза и не почувствовал лихорадки, он вознес благодарственную молитву. Искреннюю, такую, с которой не смел или не мог раньше обратиться к небу. Он чувствовал слабость, но не слабость болезни, а слабость выздоровления. Мягко проскрипела дверь, и в комнату вошла сеньорита Элена. — Доброе утро, сеньорита. — Монастарио нашел в себе силы произнести это и тихо гордился тем, что его голос не сорвался. — Энрике! — Вода из тазика в ее руках плеснула на пол. — Вы очнулись! — Вашими молитвами? — Не только моими. — Она поставила таз на стол и прошла к его кровати. Ближе стало заметно, что сеньорита то ли не выспалась, то ли нервничала, но не относить же подобные выражения чувств к собственной персоне? Энрике хотел сказать что-то едкое, напомнить про Бенито или спросить про Рамона, но не успел. Элена наклонилась и поцеловала его в лоб, легко и быстро мазнув губами. — Сеньорита... Она замерла на миг, а потом улыбнулась. — Я сейчас позову Рамона. — Но... — Монастарио хотел сказать, что не готов к разговору, что не согласен и вообще, он хотел бы поговорить со своей — бывшей? — невестой, но Элены уже не было в комнате. Ему остался только след от невесомого поцелуя и запах апельсинов. — Рико! В комнату, хромая сильнее обычного вошел Рамон. — И тебе доброе утро. Может объяснишь, что тут происходит? — Все как обычно — солдаты служат, воры воруют, ты выздоравливаешь... — А ты готовишься к свадьбе? — Привычная усмешка искривила рот. — Пить хочешь? — Рамон подошел к столу и налил воды в стакан. — А если не хочу? — Точно? — темные глаза насмешливо улыбались. Рамон помог Энрике приподняться и напоил его водой. Откинувшись на подушки, Монастарио замолчал. Сил на то, чтобы ругаться с Рамоном, не было. Глаза снова слипались. — Кто же тебя так бил, Рико? Теперь ты думаешь, что я могу предать? — Все могут. Нет святых и безгрешных. И какой я тебе мальчик, Рамон? У нас десять лет разницы. Это ты из себя старикашку изображать любишь, — Говорить с закрытыми глазами было легче. Так можно было не видеть прищуренные темные глаза и просмоленную солнцем и ветром кожу. Рамон Рамирес был красив. И двадцать лет назад, и сейчас. С таких, как он, рисовали рыцарей на картинах. — Я уезжаю завтра, так что прости, на твою свадьбу остаться я не смогу. И так задержался... Энрике открыл глаза и все-таки посмотрел на Рамона. — Что ты несешь? — Я знаю, ты хотел бы, чтобы я был свидетелем, но уж извини, после знакомства с твоей невестой я... — Ты что, и в самом деле? Энрике смотрел неверяще и вспоминал — почему считал этого человека родным. Почему ни разу мысль о нем не забрела в сети его демонов. У каждого должно быть что-то святое. И похоже, вместо образа пресвятой Мадонны у него в иконостасе вот это смуглое и остроскулое лицо. — Третий должен уйти, Рико. Мы с ней говорили. Сеньорита хорошо понимает, что значит долг. Ладно, спи. Я поехал. И ведь этот идиот не врал, не играл и не притворялся. Он действительно был честен и говорил то, что думал. И несмотря на его глупость, головорезы с "Клавдии" слушались каждого слова. — Рамон! Будь добр, позови Элену. — Ты уверен? Может, тебе поспать? — Позови. "Пока я не передумал." Этого Энрике не стал добавлять. Элена снова вошла в комнату и остановилась на пороге. — Сеньорита Торрес, вы видите это мужчину? — Энрике приподнялся на локте и ткнул пальцем в Рамона — Он любит притворяться старикашкой, имеет за спиной кучу сражений и одного призрака и является капитаном самой сумасшедшей команды Нового Света. Элена неуверенно посмотрела сначала на Энрике, а потом на Рамона. И как бы она не хотела скрыть своих чувств, улыбка мягким светом озарила ее лицо и отразилась в глазах Рамона. — Нда, тут и клятв не нужно, — пробормотал Энрике под нос. А потом произнес громче: — Элена, вы тут самый здравомыслящий человек. Так что берите этот идиота, тащите в церковь, венчайтесь, и чтоб завтра ноги вашей здесь не было. — Но Энрике... — Сомневаюсь, что я захотел бы видеть каждое утро лицо женщины, из-за которой меня чуть не убил ее сумасшедший поклонник. И ведь на них же виселиц не напасешься. Лицо ее потемнело, но потом вспыхнуло еще одной яркой улыбкой, обращенной уже к Энрике. — Хорошо. Обещаю, что мы будем видеться, только когда вы будете приезжать в гости к Рамону. Спасибо! Она снова налетела волной тканей и запахов и, поцеловав в висок, отстранилась. — Спасибо. За все. И простите... — Вы уйдете или нет? Мне за вами еще Гарсию посылать, и если вы не поспешите, он вас догонит. Элена коротко улыбнулась и выскользнула из комнаты. Рамон же молча стоял и смотрел на Энрике. — Иди уже. — Рико. — Да иди, черт тебя побери. — Пока не объяснишь, что происходит и почему ты из-за нас ломаешь свой... — Рамон, давай, — тут Энрике закашлялся, — давай закончим на этом. Но Рамирес не собирался заканчивать. Он собирался здесь и сейчас разобраться, что происходит с Рико и почему он отказывается от Рамоновой жертвы. Поэтому Энрике только вздохнул и, глядя в глаза Рамона, тихо произнес: — Я теперь знаю, что значит любить. Этого тебе хватит? И, видимо, он научился врать достаточно хорошо, раз Рамирес поверил и, наконец молча ушел, прикрыв за собой дверь. Дрожащий локоть едва удерживал тело от падения, и потому, опустившись на подушки, Энрике вздохнул с облегчением и снова ушел в сон, не дав себе задуматься, сколько же правды было в той лжи. Он просыпался несколько раз в течение дня: справить нужду, выпить воды, принять лекарство. Лекарь сменил повязки, и запах крови уже не так бил в нос. Но окончательно проснулся он вечером; новая лампа взамен разбитой освещала комнату, и при ее свете очень хорошо можно было разглядеть Диего де ла Вега, который сидел рядом с ним на стуле и что-то читал. — Сеньор де ла Вега? — Оу, вы пришли в себя, сеньор капитан. Я рад. — Что вы тут делаете? — Читаю, — Диего приподнял в руках злосчастный томик Лопе де Вега, тот самый, за которым Энрике пришлось ездить с утра пораньше к сеньору Надалю. Старый книгочей тогда целых полчаса радовался появившемуся у "наших необразованных военных" интересу к испанской литературе. — Неужели нельзя было найти для этого другое место? Де ла Вега оглядел комнату капитана и пожал плечами: — Здесь тихо. Верней, было тихо. Что ответить на эту наглость, Энрике не нашел, а потому просто закрыл глаза. Боль все так же пульсировала в боку, мешая сосредоточиться, но еще больше мешало присутствие Диего. В комнате действительно было тихо, только шелестели перелистываемые страницы, да маячила на краю сознания тень какого-то запаха. Знакомого и связанного... Точно, он же не поменял постель! Нет, глупости, он скинул постельное белье в угол, и не стали бы его из грязного кома разворачивать... Значит, нет, да и не пахнет тут удовольствием. Кровью и лекарствами, да. Маслом горящей лампы. И едва-едва... Зорро. Монастарио облизал сухие губы, попытался успокоить дыхание и замер. Шелеста страниц не было слышно. Он открыл глаза и напоролся на взгляд мальчишки де ла Вега. Темный, жадный и обжигающий. В нем было так много чувств, что все оттенки Энрике просто не смог уловить. Де ла Вега отвел глаза и опустил ресницы. — Диего. — Да? — Идите сюда. — Но зачем? — Усмешка-маска снова легла на лицо де ла Веги. Зато щелчок взводимого курка заставил его вздрогнуть и, наконец, посмотреть на Монастарио. Энрике улыбался, широко и радостно. Мозаика сложилась. — Идите сюда, де ла Вега. — У вас оригинальный способ подзывать к себе, капитан, — Диего все-таки встал со стула и отложил книгу. — А если я не подойду? — Я выстрелю. — Подчиняюсь обстоятельствам, — Де ла Вега наклонился над кроватью... и знакомый запах стал отчетливее. — Ну, и что теперь? — Ты носишь маску сейчас, а не когда одет в черное. Де ла Вега — вот твоя маска. — Что вы... — Что, так и не осмелишься поцеловать меня как Диего? Или это возможно только под дулом пистолета? Темные ресницы опустились, скрыв взгляд. А потом Диего наклонился ближе, обжигая дыханием губы. И улыбнулся. — Как де ла Вега? Поцелуй был неуверен, нежен и осторожен. Словно и впрямь мальчишка, впервые вкусивший запретный плод. Он словно спрашивал разрешения, словно не имел права... Энрике выпустил из руки пистолет и прижал Диего ближе, обнимая за шею, стискивая в пальцах пряди волос. И поцелуй изменился, став горячее и глубже. Языки скользили, губы словно не могли насытиться друг другом. Диего нависал над ним на руках, стараясь не задеть раненый бок, и целовал, то как мадонну, то как шлюху. Никогда еще Энрике не чувствовал себя так странно. Так хорошо. И этого было мало. "Я теперь знаю, что значит любить" Он ведь не солгал. Ни одним словом. Они оторвались друг от друга, когда руки Диего уже начали дрожать. Дыхание смешивалось, взгляды скрещивались, словно клинки. — Так кто одержим этим бесом, сеньор де ла Вега? Вы? Или Зорро? — Каким? — глаза Диего удивленно распахнулись. Энрике довольно улыбнулся и процитировал шепотом в приоткрытые губы: — Утратить разум, сделаться больным, живым и мертвым стать одновременно, хмельным и трезвым, кротким и надменным, скупым и щедрым, лживым и прямым; все позабыв, жить именем одним... — Оба, Энрике. Оба. — Но это ничего не меняет. — Я знаю. Диего наклонился еще ближе. — А может быть, это меняет все?