…Вещие сны - память моя - Древние тайны гордо хранят В посохе твёрдом, в золоте рун, В птичьих полётах, в голосе струн…
Лес лежал нечёсаной бурой шкурой огромного зверя и дышал – ровно и едва слышно. Он засыпал на постели из сухой рыжей листвы, и вместе с ним погружался в дремоту весь мир и его огненные боги. Зима пряла для каждого свои сны. Тонкими серебряными нитями они тянулись ко всему живому, оплетая его и топорщась колючими иглами: иней – это тоже чей-то сон. Дрема затихающего ветра рассыпалась мелкой колкой пылью, метущей по ногам вихрями-плетями: ветер мечтает о черноволосых девицах и сонно хватается за ступни-запястья – только не сыскать ему до весны невесты. Спрятались духи-сводники по кострам и по теплым постелям - не закружат головы, не зажгут огня в крови. Лишь потом, как отступят холода и выйдут реки из берегов, выбирать придётся буйному наречённую, чтоб отдалась она ему – лёгкая будет, как пёрышко, безмятежная, когда полетит с высокой скалы под прощальные песни и плачи родных в объятья к жениху. Ей, ведунье, этот выбор делать придётся - чтоб ещё семь лет служил ей непостоянный ветер, тремя узлами на её бубне берёзовом связанный.Белый снег, вьюги, метели, К северу птицы летели. Посмотри, сосны до неба, Не забудь, где бы ты ни был, Этот край - родину ветра, Как длинна ночь без рассвета…
Теперь она долго сидит на краю своего леса и смотрит на серые скалистые пустоши. Сейчас они кажутся особенно иссушёнными, колкими, острыми, бесчувственными – как кости. Они и есть кости земли. Тонкие слабые молодые берёзки, вырвавшиеся из объятий леса, цепляются за камни, скользят по пологим склонам. Кто-то врастает и тоже костенеет, кто-то склоняется перед могучими ветрами. Она видит это так ясно и четко, будто глядит на них веками: видит волны новых, молодых и сладких листьев, то взмывающих к солнцу, то припадающих к тонкокожей земле, видит ветра, снующие, как перелётные птицы, видит льды, снега, что приходят и уходят с зимними приливами и отливами. Даже горы – это тоже волны, только очень медленные. И люди – волны. Далёкое море она тоже слышит - его горький запах, и хриплые крики белокрылой чегравы, и стон зыби, разбивающейся о борт одинокой лодчонки. Северный ветер всегда несёт ей терпкую соль и блестящую рыбью чешую – хоть юбки расшивай, коли хочешь рыбой обернуться. Но она не хотела. Она слишком любила свой лес. Она жила здесь достаточно долго, чтобы научиться слышать его дыхание, а порой и говорить с ним. Но сейчас он спал, а она берегла его покой, едва слышно обходя все тропы и слушая вой белых духов, приходящих из пустошей. Они тоже могли многое ей рассказать, но больше глумились, игрались, бросали в лицо колким снегом и мчались дальше. Что с них возьмёшь… Она жила здесь так долго, что даже не знала себя вне этого леса. Помнила только костерок, блеклые языки пламени, лижущие берёзовые поленья, тёмные, загрубевшие от времени руки и снежно-белые космы наставницы. Она сама не носила ещё ни косы, ни плетёного девичьего пояска, когда впервые повстречала древесного духа, когда смогла обратить перетёртую горькую яжебину в обережный заговор от хвори. Она и сейчас не больно стара: жила бы в общем срубе, как те, что ютятся за скалами и к ней нынче за советом идут, так ещё не стыдно было бы в девках сидеть. Только тяжело на душе, как по старости. Или оттого это, что всё кругом спит? И словечком не перемолвишься… Но лес был её домом. Ей не нужно было иного. Она не скучала здесь одна, потому что умела слушать. Она спрашивала – ей отвечали. Отвечали не сразу – нужно ждать. И она ждала, она умела ждать: застывала, как камень, как окостеневшая старая берёза с лопнувшей пятнистой корой, и время проносилось мимо неё. Лес любил терпеливость, но больше всего – вопросы и дела в срок. У всего свой час: у каждого шага, у каждой мысли. Есть порядок времён года, дня и ночи, болезни и выздоровления, цветения и увядания, вдоха и выдоха. Живи в одном ритме с лесом – и он отплатит сторицей: даст кров, пищу и защиту. Даже если округ – костяная земля и ледяные ветра, которые вот-вот охватит зимняя беспроглядная тьма. И лишь небесные духи, что живут меж белых крупинок звёзд, станут её спутниками-провожатыми. «Пора возвращаться».И сплетутся в узоре волшебно-простом Снежный вихрь и с неба упавшие звёзды. Нить тропинки, ведущей в незапертый дом И тепло очага зимней ночью морозной.
Она поднялась и побрела в молчаливые лесные объятия. Под ногами собравшийся в ложбинах снег шуршит и мнется, обнажая сухую, твёрдую стылую землю, неподвижную, скованную объятьями приходящих холодов. Тихо, покойно, хорошо… Маленькие тонкокорые берёзы едва-едва дрожат во сне, покачивая косами, - она гладит их нежный девичий стан. Самые красивые духи всегда рождаются в берёзах. Она вслушивается и идёт дальше. Она никогда не ходит домой одним и тем же путём, чтобы не набить след и не сыскать себе незваных гостей. Духам часто бывает скучно, они слишком любят шутить. Поздние иссохшие, промёрзшие травы хрустят под ногами, устало провожают её опустелые клюквенные кочки: этой осенью щедро усыпало их ягодой - нынче же отдыхать пора… Шаг, шаг, тишина вокруг. Шаг. Она останавливается. Чем ближе, тем чётче отчего-то она чует тревогу. Что-то изменилось в лесу. Ведунья закрыла глаза и прислушалась: это новый дух. Нет, не новый – но непривычно сильный и близкий. Она пока не могла понять, кто и откуда, но ожидать его следовало. Дух в бородатой сове, засевшей где-то между ветвями, тоже заволновался, долго и неспокойно заворочался. Тяжёлая тень мелькнула между сплетениями ветвей, чуть задев и стряхнув облако инея – и птица скрылась. Да, она поняла этот знак. Жди, совсем скоро. Она поспешила к себе. На поляне близ её землянки горел костёр. Огонь бежал по кислому сосновому хворосту, хрустя и танцуя, но не пуская в небо искр - лесной народ умел правильно укладывать огнище. Тонкая лента дыма, оплетая, словно змеевик, точёные стволы и пушистые лапы борин, медленно ползла к небу.Время зимы, Искрами снег и огонь под ногами. Тайны и сны.
Вокруг не было видно ни души. Только смята земля и изорвана накидка первого снега – кольцами переплетаются нити следов. Хворост пришлецы принесли с собой, потому долго тут не пробыли: развели как след огнище и отошли обратно. Впрочем, она могла понять это, и не разбирая путаной, часто слишком беспорядочной вязи на земле. Просто таков уж был обычай: костёр на этом самом месте разжигали так часто, что глубоко прокалённая земля всё не успевала укрывать низкими травами крохотную чёрную язву. Слишком редко в этом суровом краю приходят добрые гости. Потому всегда лучше постучать перед тем, как войти.Пламя костра искрами вверх, ветер поёт, Северный люд, как дикий зверь, пляшет. Ну а вокруг, куда не глянь — снег или лёд, И человек — белый шаман с чашей.
Не сводя задумчивого взгляда с огня, ведунья неспешно прошла к своей укромной землянке, вгрызшейся лисьей норой в лопнувшие, выкрученные корни старого, бугристого ясеня. Погладила этого сонного толстокорого деда, укрывшего её в своих крепких, надёжных объятьях. Тот дремал, лишь иногда под натиском ветра похрапывая-поскрипывая, да слетали с его опустевших ветвей последние бронзовые листья. Всё затихает. Даже если не спит - замирает благоговейно и прячется меж тускло-золотых сосновых стволов. Одним только людям не спится, не сидится – всё мыкаются, места себе не найдут. Вот и опять дела какие-то решай, а ведь скоро накроет всё зимняя тьма – где тут какие советы! Но всё же не в обычае было у неё заставлять гостей ждать. Скинув с худых плеч рыжий плат, шаманка развела перед домом второй костёр. Огонёк, молодой, робкий, стелющийся, стыдливо алеет и прячется в хворосте, но ведунья уверена: те, кто ждёт этого знака, смогут его разглядеть. Ведь теперь им дозволено зайти. Она тем временем села на холодные, извилистые, затёртые до поразительной гладкости корни и стала жевать сладкий терпкий глёд цвета куропаткиных глаз, неспешно выбирая из деревянной миски крупные, сочные ягоды, лениво разминая их языком. Ей некуда спешить, да и незачем, когда лес, усыпанный колким, как шерстяная шаль, инеем, спит. В конце концов, дело пришлецов: явиться за советом до долгих, тяжёлых зимних сумерек или ждать, пока тусклое, сонное белое солнце закачается на горизонте усталой ленивой нерпой, вынырнув ненадолго из земных глубин. Ночью разговоры не ведутся, особенно ночью предзимней, когда ни одному ветру, ни одной снежинке веры нет. Всему своё время, и ночь – время таинству, ритуалу и сну – что, впрочем, одно и то же. И к дому шамана никто ночью не подступит – кто знает, что за духи гостят у него в этот час!В чёрном лесу разросшемся, Где-то у болот за валежником, В четырёх стенах дома покосившегося, Сторожа букеты подснежников, Обитает не лис, не медведь - Живёт там ведунья, что не может стареть…
Когда в миске осталась горсть ягод, шаманка услышала шаги. Твёрдой, размеренной поступью приближались трое. Тёмные, медные их фигуры мелькали между древесных стволов, как проворный челнок в руках ткачихи между плотных нитей. Оставив миску на коленях, ведунья стала смотреть. Первым, кого она узнала, был старый Хейкки. Всё такой же цельный и крепкий, как сжатый кулак, он быстро шёл впереди своих спутников, хотя по годам своим, нещадно иссекшим его обветренное лицо морщинами, давно мог бы уже лежать спокойно в шкурах у очага да покрикивать на расшалившихся внуков. Что ж, если уж глава рода сам пришёл к ней, значит, дело важное. За родовиком шаг в шаг следовал другой темнолицый охотник. И ещё один. Она не знала его. Он шёл позади, чуть качаясь из стороны в сторону, точно сытая олуша. Огненно-рыжий, взъерошенный, то и дело подёргивающий плечами, словно оправляющий мокрые перья… Он рябил в глазах. И от него за двести шагов тянуло солью и горьким морским дубом. Ведунья задумчиво качнула головой. Странные гости – странные вести.Сны северного моря, Память тысячелетий. Соль, песок, туманы, Остов погибшего судна.
Хейкки подошёл ближе и неглубоко поклонился перед «говорящей с духами». Пожалуй, она выглядела не совсем сообразно своему статусу. Молодая, скуластая, грушевая – почти совсем ещё девица. Тёмно-русые толстые косы, перевитые лентами, внимательные карие глаза да тонкие руки, краснеющие на холоде кленовым листом. Не знал бы – мимо прошёл бы и не глянул. А оно вот как. Рыжий тоже чуть осел от вида такого шамана: глаза так и забегали недоумённо. Что ж, она, знай, не наставница – вид грозный и таинственный делать не умела. Только приосанилась, чуть короткий нож в плетёных ноженках на поясе оправила и кивнула главе рода в ответ. - Здравствуй, старый Хейкки, - улыбнулась она. – Да не угаснет огонь в твоём очаге. С чем вы пришли? День недолог… - Да есть у нас нужда, ведунья, только не родовая, не охотничья, - начал старик. Она повела головой, показывая, что готова слушать, и глаза её блестели любопытством. Родовик продолжил: - Три дня назад к нам пришёл странный человек. Никто из нас раньше не видел его, и я за долгие свои годы ещё ни разу не встречал подобного ему. Он прошёл к моему дому и потребовал суда над одним из моих сыновей за убийство его семьи: жены да двух детей. Когда я спросил его, откуда он знает, кто убийца, он ответил мне, что чует дух и укажет на него, когда увидит. Я не мог отказать ему и пустить по углам сплетни да слухи. Мои сыновья никогда бы позволили себе таких злодеяний – я знаю о том и скрывать мне нечего. Я провёл его в наш дом, и тогда он указал на моего младшего сына, Рейма, - тут мужчина кивнул в сторону рыжего пришлеца. Шаманка удивленно поглядела на рябого Рейма. - Я не помню его, Хейкки. Почему? - Тебя я тоже не помню, ведунья, - с улыбкой, чуть покачиваясь на пятках, откликнулся рыжий. – Малолеткой я ушёл к морю, на корабли. Теперь вот вернулся в родной дом, ещё и руки у очага обогреть не успел - и тут уже убил кого-то! Только нет на мне ничьей крови – какой мне с неё прок? - Это так, - оборвал его старик. - С тех пор, как он приехал, ещё и луна не успела вырасти вновь, - откуда бы ему успеть сделать столько зла? - Твой род крепок, Хейкки, но для недобрых мыслей и дел много времени не нужно, - откликнулась ведунья. - Продолжай. - Тогда он повторил свои обвинения и потребовал судить его по нашим законам. Так я и сказал, что третьего дня мы придём за судом и советом к тебе, и как ты рассудишь, так и будет. Чужак этот обещался быть, да мы его ещё не видели нигде. Заплутал, может… Хотя, - добавил он, - такой не заплутает. - Отчего же ты сам не взялся решать этот спор? – поинтересовалась шаманка. За судом к ней не ходили – сами, в роду всё решали. Отчего же? - Не могу я судить своего сына, ведунья, - покачал головой старик. - Как ни рассужу – неверно будет. Ты уж не обессудь, что беспокоить тебя семейным делом довелось, но мы и отблагодарить тебя по совести сможем. Он кивнул и охотник рядом с ним скинул с плеч свёрток, достав несколько тяжёлых крынок да двух горделивых тетеревов с алыми бровями. Она мягко улыбнулась, показывая, что принимает подарки. Она кормилась и сама, только не охотилась. Но коли дарят – она не отказывалась. - Что ж… - шаманка опустила глаза и, обдумывая услышанное да увиденное, встряхнула миску. Красные ягоды подскочили и с мягким стуком покатились по дну. - Я спрошу духов, Хейкки, они мне и покажут, что было да что следует делать. Будь спокоен. Старик еще раз кивнул и отступил обратно в кольцо сосновых стволов. Там, за низкой, раскидистой лещиной да шагов пятьсот к северу – старая хижина. Сколько шаманы живут под ясенем, столько и хижина там стоит – там ждут пришлецы в ожидании ответа. Ждут ночь, две, седмицу, порой столько, что мох трижды покрывает лунный камень, – ждут столько, сколько нужно. Пока духи не откликнутся на зов шамана. Две фигуры лесных охотников медленно исчезали за сплетением стволов и ветвей. Ведунья долго не мигая смотрела им вслед. Так всегда. Они приходят, спрашивают, получают ответ и уходят. Раз за разом. Приходят и уходят. Приливают и отливают, странные, теплые, алые волны человеческих душ.Странники бродят по миру, хранимые волей неба, Чужими, странными снами в толпе обычных людей. Меняя частицы дара на меру земного хлеба, Идут безоружные дети навстречу своей звезде.
Она обернулась. Рыжий сын Хейкки всё ещё стоял перед мерцающим костром, и казалось, что россыпь огненных искр остается на его лице мелкими тёмными щербинками-веснушками. - Почему ты остался? – поинтересовалась шаманка, окидывая его внимательным взглядом. – Хочешь спросить о чем-то? - Нет, ведающая, - он подошёл к ней, так же чудно переваливаясь с ноги на ногу, и, опершись о корягу, скинул с плеч свой большой свёрток. – У меня для тебя есть кое-что ещё. Он размотал свою ношу и разложил на корнях большую, тяжёлую медвежью шкуру. Ведунья погладила по ней рукой - светлые пальцы путались в поблёскивающей медью шерсти. Мужчина порылся в карманах и плавным движением выложил сверху длинные, сияющие даже на тусклом зимнем солнце бусы из золотистых камней, раскладывая их, будто купец - товар на лотке. - Зачем? – спросила она. - Подарок, - улыбнулся он. – Отец сказал, что новый шаман тоже женщина, но я не думал, что в кои-то веки она ещё и красива. Ведунья долго молчала, глядя не на шкуру – на бусы из солнечного камня. Они были очень прозрачны, таких не водилось в её краях, хоть и много было сосен, что породили их. Но мысли её были, по большей мере, не о них.…Сосны весной затекают смолкой. Смолы, как реки, текут по сосновым стволам на землю. Ветры катят смолу по земле к морю. Море нянчит смолу, превращая её в янтарь… …Но соснам янтарь не нужен. Янтарь — это просто бывшие смолы. Обыкновенные смолы, они у сосен в крови.
- Как тебя зовут? – наконец спросил Рейма. Ведунья удивлённо подняла на него глаза. - У нас не спрашивают имена. - Но ведь я спросил. Она хмыкнула и задумчиво качнула миску в руках. Красные ягоды покатились одна за одной по кругу. - Кархутар, - ответила она. – Наставница просто Кару звала. Мужчина нахмурился. Оно и верно - никто таких имён не носит. Медведица. Но что с того? Когда с медведя снимают шкуру, он похож на человека: с плоской грудью и такими же мышцами. Медведь – лесной человек. Повисла тишина, только слышно было, как ухает ветер в пустых сухих стволах, рассыпающихся ржавой трухой. Тогда рыжий пришлец заговорил снова, будто не мог долго сидеть, долго молчать, вообще делать что-либо долго: - А ты молодая. Она покачала головой. - Так только кажется. На такой ответ Рейма оживился ещё больше. Смотреть на его рябь стало прямо невозможно, и она отвела глаза. - Так это правда, что духи дают вам бессмертие? - Неправда. - Тогда как? – Казалось, он не прекратит расспросы. - Ты не поймёшь. Время не уносит нас, а кружится, как метель. - Как метель? - Ты не поймёшь, - в её голосе зазвучало раздражение. Она соскочила с корня и, сжав миску в руках, направилась в свою землянку, напряжённая, как натянутая тетива. Но тетива и дочь её – струна – всегда манят к себе пальцы: тронуть, задеть, вытянуть из тонкой нити долгий, болезненный звук. Вот и сейчас – стоило сделать напряжённый, упругий шаг, как она ощутила силу. Огромная, тяжёлая, она налегла на тонкий девичий стан, пропустила дрожь по коже, и всё никак не отпускала – била ещё и ещё. Шаманка распахнула глаза и обернулась. К её дому подходил он. Он был другой.Я рычу во мраке, топорщу шерсть, И скребу когтями золу и персть. Я устал от боли, устал гореть – Но сжимает горло кожа и медь.
Тёмная, неподъёмная его фигура точно вырастала из мёрзлой земли, ломала жёлтые корни, сминала зябкие ветви. Прав был старый Хейкки – никто никогда ещё раньше не видел такого человека. И она не видела. Охотник идёт быстро, собранно, размеренно, чтобы за долгий свой путь не упустить добычу. Но он шёл медленно, тяжело. Несгибаемо. Ты мог убежать от него сейчас, так далеко, что ветра бы вымели даже воспоминания о нём. Но он настигнет тебя. Рано или поздно. Рейма, тоже заметив своего обвинителя, со слабым презрением и, пожалуй, куда большим испугом отшатнулся – ведунья цепляла его краем глаза. Рыжий моряк был открыт и прозрачен, как голубая сталь морских вод. Но не тот, другой. Его было так же тяжко различить, как приметить куропатку в осенней жухлой листве, как не спутать оленьи рога со сплетением упругих веток. Он подходил, а она всё разглядывала его. По тёмной, грубой дорожной одежде невозможно было сказать, из какого края он пришёл. На широком, скуластом, заросшем жёсткими тёмными волосами лице мрачно блестели близко посаженные маленькие глаза. И она отчего-то не могла отвести от них взгляда. Ни увидеть, ни услышать, ни описать - ничего. Он был огромен и непоколебим, как скала, оставленная неведомыми великанами во времена зарождения мира. - Так это ты - названная «говорящей»? – спросил мужчина, и Кару, поколебавшись, кивнула. Её охватило странное, тревожное ощущение, такое всеобъемлющее и тяготящее, что она, сколько бы ни пыталась, никак не могла определить, о чем же шепчут ей ветви древа мира… или хотя бы её собственного. - Тогда ты знаешь, - казалось, говорить ему трудно, неудобно, он хрипло цедил слова, обрубал и бросал ей под ноги, как сухие поленья. - Я знаю только одну сторону, - ответила осторожно ведунья. Странный пришлец будоражил её слишком сильно. - Они думают, этого достаточно, - мужчина кивнул в сторону Рейма, всё ещё мелькавшего за его широкой, могучей спиной, но не обернулся. Он не сводил глаз с шаманки. – Они называют тебя «говорящей». Хотя могут говорить и сами. Не хотят. А ещё «ведающей». Я просил их судить этого человека. Он убил. Но они не хотят. Поэтому суди, как у вас заведено, ты, «ведающая», - мужчина называл её так, точно посмеивался. Не добро, но и не зло. Никак. - Почему же ты не принёс мне даров? – спросила она с такой же насмешливой-никакой улыбкой. Точно пытаясь стать с ним на равных. Пыталась. Но не могла. – Как и они. - За правду не платят, «ведающая», - заявил он, одаривая её тяжёлым взглядом тёмных блестящих глаз. – Если ты и правда такова, как они тебя называют, - делай, что нужно. Он развернулся и ушёл по смятому снегу. Внизу, в объятьях стылой, безмолвной, усталой земли, зябко, темно и тихо. Тишина строга и бесстрастна, и, если затаить дыхание, слышно только хруст мёрзлых, неподвижных древесных корней да сиплый присвист морозных ветров в колких ветвях. Но они там, снаружи, за плотными стенами, там хохочет совой зима и дрожит, жмётся по ложбинам жухлая вороника. Здесь же, в её землянке – стыло и темно.Посмотри – ночь кругом, В небе звёзды горят, Лишь деревья твои Меж собой говорят.
Она молча лежит и смотрит в эту тёмную тишину. Рядом на нитях позвякивают от коварно пробравшихся сквозняков тонкие птичьи кости да бусы-колокольчики, сухие, острые рыбьи головы да блеклые, изломанные, искрящиеся на сколах самоцветы. Там же она повесила и новые янтарные бусы – даже в темноте они словно лучатся солнечным светом. Прокручиваются, оставляя слабые, едва заметные отблески на низких стенах, замирают, качаются… Она следит за ними и ждет. Всё кругом пропахло вереском и вересом. Старые дубовые доски, её лежанка, её тонкий, расписной бубен, её косы - она вся пропитана этим запахом – летней да зимней зеленью, сладко-горькой да горько-пряной. Вся жизнь леса – от холодов до тепла, от трав до снегов – в ней. И она – в нём. Ей холодно. Мелкая ледяная дрожь тонкой паутиной покрывает тело, кружевом плетётся по позвоночнику. Кару подтягивает к себе колени, прижимается к толстой, тяжёлой медвежьей шкуре и дышит. Сильный, жирный, горький звериный запах ещё не забит дымом, он отторгает и притягивает одновременно. Она зарывается в мех лицом, пропускает сквозь тонкие пальцы, гладит и путает толстый тёмный волос. Он кажется таким теплым, живым, настоящим, будто бы прижимаешься к боку большого спящего лесного зверя, уснувшего, как весь мир, на долгую злую зиму. «Добрый медведь… - закрывает глаза и шепчет ведунья. – Славный, сильный. Где теперь твой дух, спит ли под снегом, чтоб родиться заново, или гоняет по лесу дух сизого белоногого лося с большим круглым брюхом?.. – Ей чудится, будто она и впрямь видит перед собой его, этот дух, мощный, непоколебимый, с маленькими глазами и с широкой тёмной полосой вдоль хребта. Она протягивает руку, она почти… Нет. Нет, это всё ей только привиделось. Она отчего-то не видит его, сколько ни силится. - Добрый медведь». Она лежит, глубоко дышит и ждёт.Полнолунье, и мех медвежий, И бубенчиков лёгкий пляс... Легкомысленнейший час! — Мне же Глубочайший час.
Время течёт, падает вязкими, как дубовый дёготь, каплями. Она не спит, она всё видит, слышит и чувствует. И потому сразу услышала тяжёлые, неспешные, шаркающие шаги. Он пришёл. Пришёл, потому что знал, что она его ждёт. Вечер долгих, смятых, скомканных сумрачных раздумий не прошёл бесследно. Он принял тяжёлый, непроницаемый облик, но она не сомневалась ни мгновенья – это он, тот дух, что она почуяла ещё утром. Лесной, незримый обычному глазу, скрытый буреломами и ветвями ясеней и дубов, теперь он зачем-то пришёл к ним и стал просить человеческой правды. Она не понимала, зачем, но теперь могла узнать. Он подошёл и остановился у её дверей. Кару слышала его тяжёлое, хриплое дыхание. Она встала с лежанки, сделала пару шагов в темноту и открыла. Ночной гость стоял на пороге большой мрачной тенью, и даже звёздный свет не прояснял его черты. - Ты всё же пришёл. Он промолчал. И правда, не было смысла говорить о том, что и так очевидно. Ведунья переступила порог и подошла к нему, не сводя с него глаз. - Кто же ты такой, дух? - Ты знаешь и сама, «ведающая». Они долго смотрели друг на друга. Морозный, жестокий ветер бил её по плечам, раскачивал косы. Ведунья куталась в шаль, грела дыханием покрасневшие руки, но взгляда не отводила. Она не боялась его, этого странного пришлеца, но трепетала перед ним. Он глядел в её круглые карие глаза: он не видел там испуга, но ожидал увидеть понимание. Хотя по этой «говорящей», с тонкой, как у оленя-сеголетки, шеей, ничего с уверенностью не скажешь. Да, она моложе всех других «говорящих», за которыми он наблюдал со стороны долгие лета и зимы. Моложе и оттого ближе к природе, и оттого же ещё не умеет молчать и понимать всё без слов. Возможно, со временем научится. - Знаю, - наконец, откликнулась шаманка. – И всё же, прошу, покажись, каков ты на самом деле?Где-то бродят по хрустальным тропам Или кружат в мареве огней - Люди, превращённые в животных, Звери, обращённые в людей.
Он вышел на поляну меж двух огнищ, обернулся к ведунье, сверкнув тёмными глазами, и встряхнулся, как собака или... И когда напускная пелена упала, она увидела. Вмиг разросшись, он стал больше земли. Больше неба. Он мог бы заполнить собою весь мир. Он и был миром – всем миром, который она, по крайней мере, знала. Он пах рыхлой корой и звёздами, он порос мхом и вереском, он глядел совой и волком и рычал подобно урагану, что чешет высокие колкие ветви. Он переминался с лапы на лапу, и в местах, где когти его касались земли, появлялись овраги и рвы. Он раздвигал боками сосны, точно гибкие стебли трав, и клоки его шерсти, оставленные на стволах, становились клубками омелы. Она всегда хранила свой лес. Для людей и от людей. Чутко слушала, смотрела, ласкала, отводила беды. Но был с той, другой стороны свой хозяин и защитник, куда сильнее, старше и мудрее. И он стоял сейчас перед ней. Огромный, могучий зверь. Лесной человек. Медведь. Ведунья молча и почти не дрожа смотрела на то, как медленно, тяжело разворачивается огромный, неповоротливый, но могучий дух. Они стояли лицом к лицу, глаза в глаза, а между ними - граница двух близких и далёких миров. - Теперь ты видишь, что хотела. - Вижу. - Тебе страшно, «ведающая»? - Нет, - откликнулась Кару. Он заворчал одобрительно. – Но скажи, зачем тогда ты пришёл за судом к людям? Ты ведь можешь судить сам, а нам лишь подчиняться твоему решению, - она спросила, наконец, то последнее, что мучило её. Это было, как выпавшая бусина из сложного сплетения, как порванная петля в большом тканом полотне, и она не могла не искать её. - Люди давно уже не слушают лес. Им нужен только гул их собственных голосов, - откликнулся Медведь. Его голос был тяжёл, раскатист, он гудел в ушах, как зимний лёд, и оглушал, как летняя гроза. - Он им сладок, приятен и всегда говорит то, что они хотели бы слышать. Они всё хуже видят связь между тем, что делают, и тем, как лес отвечает им на их поступки. Убей я этого человека, они увидели бы только след разъярённого медведя и ничего больше. А любого дикого зверя вы предпочтёте убить, чтобы он не тронул и других ваших соплеменников. - А ты не убил… - подхватила Кару, чувствуя, как в горле перехватывает не то от волнения, не то от восхищения, не то от холодного воздуха, волнами бьющего в лицо. - По той же причине. - Чего же ты ждёшь от меня? - Ты спрашиваешь о том, что уже знаешь, - мотнул головой лесной хозяин. - Суда над этим человеком. - Но я не могу слушать только тебя или только его. – Она была тверда. Пусть она юна и перед этим лесом и его духами кажется неразумной, но раз уж ей доверили суд, она поступит по правде. – Я хочу увидеть сама. - И что же ты намерена делать? - Думала спросить у ветра. - Он не поможет. - Приведи к тем, кто поможет. Он захохотал, но она не испугалась. Хохот Медведя был дружелюбен. - Что ж, идём, если хочешь.Видишь, это зима, Слышишь, воет метелью ночь, Мы сошли с ума Точь-в-точь.
Костер перед её землянкой разгорался долго, неохотно, сонно. Огонь не хотел, чтобы его будили в такой холодной, враждебной ночи, но ведунья упорствовала: так нужно. Тени и лапы ветра с обиженным воем наскакивали на пламя, били, сыпали в лицо дождём искр, но она была упряма. Ей предстоит долгий путь по угольно-чёрному лесу, и без света, указующего верную тропу, никак не обойтись. Прежде чем взять бубен, Кару долго тёрла руки над пламенем, очищая их от всех дневных дел и забот. Огонь, острый, сладкий, пылкий, лижет темноту, подпаливает до болезненной гари её края. Ведунья молча жмётся к костру: не то чтобы поскорей слиться с ним, не то чтобы согреться. Ей кажется, она почти не различает эти два желания, потому что огонь не чувствует холода, жажды, страха. И она не должна. Медведь стоит совсем рядом - она чувствует на себе тяжёлый взгляд его глаз-волчьих ягод. Он терпеливо ждёт. Шаманка долго смотрела в пламя, вливалась в ритм, настраивалась на этот огонь, говорила с ним. Он пел ей в ответ, она тоже пела. Никто бы не слышал ни слова, ни звука, кроме треска костра, но они вдвоём слышали, и этого было достаточно. Огонь под её ладонями танцевал, перекатывался волнами, раскрывался лепестками летних цветов и опадал – как море, как горы, как лёд. Она почувствовала, как кровь тоже пульсирует в том же ритме – она на верном пути. Ведунья медленно прохаживалась тонкой колотушкой из оленьего рога от зимы до востока, от солнца до знака Медведя и Ягод, от Птичьего креста до крохотной вежи Шамана. От Шамана до Духа-помощника. И снова по кругу до солнца. Медленный, точёный, кованый ритм, и рука её не дрожит. Стук – в солнце. Стук – в сердце. Она чувствует, как кровь бьётся во всём теле на каждый удар – вместе с бубном, вместе с огнём. Она подняла голову к небу – а в небе стояла звёздная пелена, которую не затмила бы и сотня костров. Низкая, тяжёлая гортанная песня, вырвавшаяся из, казалось, неподходящей для того узкой женской груди и тонкой птичьей шеи всё же слилась с картиной звёздного неба, потрескиванием дубовых дров в костре, с воем метели, с глухим шёпотом далеких волн… с дыханием Медведя за спиной. Пора. Она делает шаг вперёд и танцует на чёрном тёплом огнище.Мы тропами вышли в ночь До седого утра нас нет. Мы похожи с тобой точь-в-точь, Мы с тобою идем след-в-след.
Она пляшет, и с каждым ударом бубна, с каждым словом, с каждым шагом всё больше забывает о морозе вокруг, о своей землянке, о тонких солнечных бусах, что оставляют слабые блики на закопченных тёмных стенах. У неё есть только жар, что течёт по телу глубокими колкими волнами. У неё есть только огонь. Только песня. Только бубен. Только Медведь, что готов в любой миг сорваться в бег. Но пока рано, пока – пой, шаман, пляши! Пятки вминают снег в чёрную мёрзлую землю, тонкий девичий стан мечется, как пламя, - танцуй! Огонь вьётся, скачет, крутится – она вторит ему один в один, не отставая ни на мгновенье. И Медведь – вместе с ней. Бей-танцуй! Она подскакивает – голос вздымается вместе с ней. Она поёт низко, монотонно, и бубен земной дрожью отзывается на её зов, рассекает её песни, точно топор, - а она всё поёт. И Медведь – вместе с ней. Бей-танцуй! Глухие удары бубна: бей, бей, бей! Бей от востока к северу, от севера к югу, звени по звёздам от Больших Саней до Ворона, от луны до древесных корней – сколько можешь – бей! Бей-танцуй!Запах трав и леса созывает сны. В странных клубах дыма, кажется, видны Лица, формы, руки духов и теней. Голоса всё громче. Ритм всё быстрей!
Пламя распадается на волны тепла. Бубен распадается на волны звука. Она сама распадается на волны энергии и силы – и эти волны несут её прочь от костра, от её землянки к звезде Серебряной рыбы и красному глазу Небесного Оленя. Её кружит, треплет ей косу – она продолжает петь. Останавливаться нельзя, как нельзя полностью отдаваться течению реки. Она всё ещё поёт, но уже не слышит, как груба земля под ногами, не слышит ничего, даже собственного голоса – только удары волн, только хриплое дыхание Медведя рядом. Они бегут по голубичному лесу: он и она, да свора мелких вертких духов вокруг них. Они бегут так близко, что ей кажется, будто она чувствует его жёсткую шерсть в сжатых пальцах. Возможно, даже не кажется. Мимо них, словно испуганные тени, проносятся тонкие стволы, подобные сложной рунической вязи. Они так не похожи на её собственный лес, на крепкие, низкие дубы, на высокие, статные сосны. И всё же она почти узнаёт этот край – здесь, хранимое втайне от всех, растёт и её дерево, усыпанное, как снежной крупой, мелким цветом. Она ходила к нему иногда, когда зимние ветры совсем отнимали силы и когда весенняя прыть хлестала реками и розгами. Но ходила осторожно, осмотрительно, заметала к нему все тропы и дорогу обратно, приглаживала обратно малахитовую траву. А теперь бежит, сломя голову, почти не помня себя. Она жмётся к Медведю, но бежит с ним шаг в шаг, вздох во вздох. И чем дальше она мчится под взглядом незнакомых звёзд, тем более незнакомым, чуждым становится лес, тем гуще сплетается сеть тёмных ветвей над головой. Здесь пахнут ежевикой сонные снегири и вороны трещат костяными крыльями, здесь от каждого её шага дрожит земля, а от любого вздоха тают вечные льды. И всё же она не боится: спутник-Медведь теперь сам ведёт её - уверенно, сильно, и под шкурой цвета жжёной умбры почти не расслабляются мощные звериные мышцы. Он знает, где не расступится под её тонкой ногой коварная трясина, помнит, где, затаившись, дремлет колючий, нелюдимый бурелом, он чует: уже совсем рядом, уже совсем близко. Так близко, что он уже слышит запах. Он воет, высоко задрав угольно-чёрную морду. Воет, рычит, хрипит и срывается вперёд так, что ведунья уже не успевает за ним. Но это уже и не нужно: она видит.Плачет медведь: Большая медведица больше Не придёт зимовать, да и зимы уже не те. Ждать, время тянется дольше в темноте…
Они медленно, устало выходили из темноты. Два круглых, кудлатых, как клубки шерстяной пряжи, маленьких медвежонка лезли по крепким, почти каменным древесным корням. Их подталкивала терпеливо лапой и носом мать. Большая, круглобокая медведица с маленькими глазами и широкой тёмной полосой вдоль хребта. Медведь взвыл - вой его затушил несколько звезд на небе – но не сдвинулся с места. Словно не мог. Кару стала медленно подходить по молчаливой земле и обсидиановым хребтам. Лесной дух за её спиной только переминался с лапы на лапу и хрипел. Ведунья почтительно поклонилась величественной, степенной матухе, точно прося разрешения приблизиться ещё. Но та сама сделала шаг вперёд. Оглядывая ведунью перед собой, мечка поднялась на задние лапы и приосанилась, точно гордая большуха. Чёрные глаза её блестели грустью и любопытством. Положив тяжёлые, точно каменные лапы на девичьи плечи, она чуть тронула носом её косы и сплетения лент и бус в волосах. Кару почувствовала её холодное, но спокойное дыхание на своей шее, а ещё мерное биение большого, просто огромного сердца в высокой, сильной груди. Там же, где и у шаманки – точь-в-точь. Она закрыла глаза и не шевелилась, надеясь, что ей доверятся. Хотя теперь, когда она не видит, ей кажется, что перед ней вовсе не сильный звериный дух, а скала, овеваемая холодным, совсем осенним ветром. Теперь её шкура совсем не похожа на ту, что лежит, нежно приглаженная, в землянке, теперь она пахнет первым снегом, землёй и ещё… Кровью. Прижатая к широкому мокрому тёмному брюху, ведунья вдруг вздрогнула и, отстранившись, отёрла лицо. По ладоням, как по серому песку, растеклись густые красные капли. Она испуганно вскинула голову на медведицу, но та лишь стояла недвижно и смотрела, точно ждала. Брюхо её было распорото от задних лап до самого сердца. Рядом, визжа и посапывая, увлеченно возились два медвежонка. Играясь, толкались лбами, и казалось, им совсем не мешали отрубленные лапы. Кару заплакала.Плачет медведь, Морду задрав, смотрит на звёзды… Созвездия - яркие ягоды-гроздья срывает с небес. Лес, кем-то в землю забитые гвозди… Плачет медведь…
Засохшие до земляной черноты ягоды и звёзды гудели у нее над головой, а она всё стояла и плакала, растирая горячие слёзы и холодную кровь по лицу. Та пахла железом и дубовыми листьями, оставляла скользкий след между пальцев. Ведунья пыталась запомнить этот запах настолько хорошо, насколько вообще была способна. Запомнить и понять, пахнет ли её собственная кровь как-то иначе. Но похоже, что нет. Наконец, шаманка выпрямилась и кивнула, глотая горечь поперёк горла. - Я понимаю, - едва слышно шевельнула она губами. Она и правда понимала теперь. Они не могли вернуться в свой родной лес. Как бы Медведь ни хотел. Не могли воплотиться в новом зимнем выводке, разве что уйти куда-то далеко, под чужое солнце, где трава не хранит их следа, а земля не помнит их крови, над которой не звучало просьб о прощении. О том, что так нужно, чтоб кормить и греть своих детей. О том, что их смертью оплатят новую жизнь. Они теперь потеряли дорогу в свой лес, а если и найдут, то им самим никак до него не дойти. Под защитой Медведя они бы смогли, но не сейчас. Сейчас никакой дух им не помощник. Только человек. Впрочем, не просто человек. Ведь она – тоже медведица. Молодая, пугливая, слишком резкая. С его женой не сравниться. Но всё же Кару, как никогда, ощущала её близость и благосклонность. Та стояла перед ней и смотрела – не благодарила ещё, но принимала в свой могучий род. И взамен просила не так-то и много. - Я понимаю, - повторила шёпотом ведунья и отступила – и в этом было и обещание, и признательность. Но мечка лишь провела её усталым взглядом, а когда шаманка, уходя, оглянулась – ни её, ни детей уже не было рядом. - Увидела ли ты теперь, что хотела, «ведающая»? – Медведь был уже рядом, вновь возвышаясь над нею недвижной, плотной ночной тенью, и его голос гремел всё той же непоколебимой тяжестью. - Да, - откликнулась она, и её голос почти не дрожал. – Теперь я смогу сделать то, что должна. И они помчались обратно по своим следам, ещё не заросшим чёрной смородиной, и уже ни разу не обернулись. Небо цвело холодной сиренью и звенело стынью. Первые клёсты с кирпично-красными грудками жались к ветвям, пытаясь сохранить под крыльями тепло, и сонно пощёлкивали пустыми клювами. Даже ветры в такую пору, устав от ночного буйства и плясок, утихли, прижались к земле. Тихо, только едва-едва хрустят тонкие яжебиновые ветви.Утро туманно, хладно - Рада пути обратно, Ночи гулять устала. Солнце восходит ало.
Зима уже заполнила собой все щели, все углы: даже бурую осеннюю листву обвязала хрупкой, нежной изморозью – искусным кружевом. Чуть задабривала, как новая хозяйка дома старых его жильцов. Но всё же больше властвовала: её духи переставляли в небе звёзды, прижимали солнце к земле, а после, смеясь и танцуя, колко целовали чужие щёки и губы, оставляя на них едва заметный горячий розовый след. Эти земляничные поцелуи да тяжёлые багровые грозди горьких ягод на тонких ветвях – вот и всё угощение. А следом за ними – только ночи, долгие, тёмные, неверные, ложащиеся глубокими снегами на пустой, безмолвный мир, прошитый сверху донизу нитями-стволами. И сейчас ведунье вдвойне тревожно: от того, что уже сказано, и от того, что ещё доведётся сказать… Солнце медленно вытекает через щели между деревьями. Обессиленное, измотанное, оно уже не скачет блестящим, сильным лососем до самой небесной вершины, оно исходит кровью – снег жадно напитывается ею и розовеет-здоровеет. Чем слабее солнце, тем нещадней холода.Я сажусь у дверей, Я смотрю на оставленный мир. Я смотрю на него - Скоро там будет темно.
Медведь ушёл ещё перед рассветом, обгоняя зарю, оставляя Кару наедине с самой собой. С тем знанием, что открыли ей истерзанные духи, с теми дорогами, что пришлось пройти по таинственному, чужому краю. Она чувствовала себя бесконечно уставшей и в то же время обретшей новые силы. Она знала: теперь тот, иной лес пустит её в свои объятья куда охотней, покажет те следы, которые раньше недоверчиво прятал за мхами и туманами, теперь и бубен зазвучит куда звонче да сильней в её тонких руках. Но до той поры – было ещё дело, для которого нужно было найти силы и слова. И порой для дел житейских это сделать куда как сложней… Она сидит на пятках у чёрного, тлеющего алыми звёздами огнища, греет озябшие руки и отчаянно думает. Что сказать ей старому родовику, пришедшему за правдой и честью для своей семьи, что сказать ей этому рябому пришлецу, разуверившемуся, позабывшему о вечной власти леса? Он стал слишком чужим. Он ещё не привык, не смог войти заново в ту жизнь, которую покинул, да не захотел ждать и сторонней помощи. Полез на охоту в то время, когда всё живое беззащитно прячется по норам и берлогам, укрывается в объятиях Матери-земли. Он нарушил установленный ход лесной жизни. Его надо чувствовать – как ритм шага, как ритм духов, так и ритм леса. Но он уже позабыл, как. А потому разрушил и себя, и род Медведя. Но что ход жизни и времени? Стать к нему глухим, нечутким – невелика беда, слишком многое вымывает из головы изменчивый шёпот морской волны. Ему надо было отдать всего себя, чтобы свыкнуться со здешним краем, и выбороть себе место в лесу, которое он потерял, уйдя к холодному морю. Но он не смог. Гордость ли, хвастовство, излишняя удаль – что угодно вело его, но уж точно не нужда, что могла бы оправдать его. Какая нужда – в родовом доме да под отцовским крылом? И всё же он пошёл против лесного порядка. Но ему никак не быть сильней. - Не быть… - вздыхает она и поднимает голову. Они уже здесь, они пришли. Два лесных охотника да игреневый, отчаянно красно-рыжий в утреннем солнце моряк. - Скажешь ли ты нам сегодня ответ, ведунья? – выступает к ней Хейкки. Если надо – он будет ждать, но по нему видно, как хочет он знать сейчас. Ему кажется, всё так просто, всё так очевидно. Милый, бедный старый Хейкки… Шаманка устало поднимается, медленно отряхивает руки, оправляет косы. Сердце бьётся, отдавая по телу нервные пунцовые удары – по два на вдох, по два на выдох. - Да, - говорит она, глядя не на отца с сыном, но на снегиря, клюющего над их головами сухую, тёмно-красную яжебиновую ягоду, и дрожащий голос её отдаётся тревожным эхом в утреннем спокойствии. – Я видела. Он убил. Их было трое: мать и двое детей, и теперь сам Лесной хозяин хочет мести за них. И я не могу ему это воспретить. - Да как ты!.. - Рейма вспыхивает, сыплет яркими искрами, как пламя, но они вредят не больше, чем брызги морских волн, бьющихся о камни, и Кару всё смелей расправляет горячие плечи, и она уже не боится гордо и прямо смотреть ему в глаза. - Под этим небом больше не живут твои духи. Может, ты и родился в этом краю, но это не твоя земля. И она не желает терпеть тебя и кровь на твоих руках. Уходи. Мужчина встрепенулся, как вспугнутая, обиженная чайка: - Что за чушь ты несёшь! – и вдруг отступил, бледнея и пятясь. За спиной шаманки ужасной, огромной тенью вырастал медведь. Он рычал, скалил зубы, топорщил шерсть, надвигался медленно, тяжело, но неотвратимо и смотрел – глаза в глаза. И моряк узнал эти чёрные, маленькие угольки.Лес заламывает руки, Шелестит. Мне от смерти, мне от муки Не уйти.
Один из охотников потянулся к ножу за поясом, но старый Хейкки остановил его рукой. Он внимательно смотрел и слушал – и, как ему казалось, понимал. - Ты принёс мне её, - Кару выволакивает на снег тяжёлую, безмолвную медвежью шкуру. Зверь не смотрит на неё или старается не смотреть – впрочем, шаманку не волнует это сейчас. – Ты ведь даже не думал, что тащишь в подарок, верно? Зачем она была так нужна тебе, Рейма-Убийца жён? Губила ли она твой скот своей жизнью? Дарила ли пищу в нужде своей смертью? – он стискивает зубы, он молчит. Глупость, кажется ему, выслушивать это из-за какого-то животного. – Ты ведь знал, как ходит на медведя твой род, и что делать после того, как топор разрубит звериную голову. Но ты забыл, ты не хотел знать об этом. А что с теми медвежьими лапками – восемь, как звёзд в Западном Быке, по четыре на каждого из двух? Где ты прячешь их, Рейма-Убийца детей? В свертке ли за спиной, в мешке ли, что кладёшь под лежанку в родовом доме? – он хмурится, он молчит. Он боится того, как эта ведунья выворачивает всё наизнанку. Он боится и теряется, а Кару ощущает своё странно спокойное и уверенное состояние. Медведь тоже это чувствует. И двигается вперёд, обходя крошечную девичью фигуру, чуть оттесняя её плечом. Рычит, сипит сквозь острые жёлтые зубы. - Дух не тронул бы тебя, не укуси ты так дерзко его род, - уже неумолимо, бесстрастно говорит она, и тогда Рейма понимает, что он не дождётся от неё ни жалости, ни благосклонности, ни молчания. - Но теперь уже поздно это исправлять. Уходи к своему морю, или лес настигнет тебя. Тебе придётся бежать быстро, как можно быстрей, - ведь он найдёт тебя везде, он смотрит на тебя тысячами глаз, он слышит каждый твой шаг сотнями палых листьев, он чует твой запах – он не собьётся с пути. Беги к своему морю как можно скорей, и тогда, возможно, ты ещё успеешь. Беги!…И трясина стонет в спину, И беда кричит совой: Сгину, сгину, сгину, сгину, Распрощаюсь с головой!...
В глубине души он не хотел бежать: слишком позорным и глупым казалось это всё. Но зверь, что наступал неуклонно, скаля пасть, зверь, одного удара лапы которого хватило бы, чтобы сломать ему все кости, не оставил ему выбора. Рейма взвыл, сплюнул презрительно под ноги ведунье и, не кинув даже взгляда на молчащего отца, ринулся в чащу. Ему казалось, что он бежит, но ветви хватали его за одежду, сыпали снежным порохом в глаза, и потому он почти шёл, спотыкаясь и пару раз истерично оборачиваясь назад. Ему хотелось кричать, лезть в драку или напиться до полусмерти от обиды и ярости, но он не мог: деревья, одни только молчаливые, чужеродные деревья обступали его, сжимали в кольцо, как прутья клети, и грозно смотрели свысока. Он бежал от них, но они всё не кончались: ветви, ветви, ветви и залитый кровавым светом снег. Он бежал и слышал хриплое, угрожающее дыхание Медведя за спиной, но он не решался оглянуться и встретиться с грозным духом-зверем лицом к лицу: только бежал, и чем дальше, тем сильней окутывал его безрассудный, необоримый страх. Медведь ревел где-то в лесу, и от рёва его поднималась пурга, но люди продолжали молча смотреть ему вслед. Ужасный истошный вой стоял в лесу, и было неясно, чей он: зимнего ли ветра, зверя или человека… Тягостная тишина понимания висела над головами, как низкие снежные зимние тучи. - Я ничего не могу сделать с этим, Хейкки, - откликнулась, наконец, ведунья, делая пару нерешительных шагов вперёд. Жалость, сочувствие старику всё же мучило её сердце. – Я видела. И ты знаешь, ты точно ещё знаешь, как карает лес за убийство по прихоти и не в должный час. Старый родовик кивнул ей – сухо, коротко, словно каждое лишнее движение причиняло ему боль. - Как рассудила… Так тому и быть, - проговорил он сквозь стиснутые, напряженные губы и вместе со своим спутником ушёл. Так же твёрдо, быстро, но – она не сводила с него усталых глаз – его ритм то и дело сбивался: шаг, шаг, провал, шаг… Ничего не поделаешь, Хейкки. У всех под этим суровым северным небом своё место, и твоему сыну было бы лучше и дальше искать чужого счастья на далёких берегах, а янтарными бусами тешить улыбчивых вишнёвых девушек, говорящих на неизвестных языках.…А когда уходит море, когда оно отступает, Когда у моря бывают отливы, и оно изменяет соснам, Море считает, что можно за всё расплатиться своим янтарём. Но соснам янтарь не нужен. Янтарь — это просто бывшие смолы. Обыкновенные смолы, они у сосен в крови…
…Когда Медведь вернулся, он выглядел всклокоченным и отрешённым. По тёмной, всё ещё оскаленной челюсти его на снег капала кровь, оставляя на белом розовые ожоги. - Он ушёл? Дух оскалился и ничего не ответил, но шаманка поняла: он здесь ненадолго, он лишь оставил беглеца, давая ему миг призрачной надежды. Ещё немного, и пощады уже не будет. Сейчас же он тут за другим. Сейчас он пришел поблагодарить и попрощаться. Они молчали, глядя друг другу в глаза – ей приходилось задирать голову, и косы на ветру хлестали её по спине. Он ничего не говорил, только смотрел, словно что-то предлагал, а она принимала это. С неба срывался новый снег – он засыпал старые следы, заглаживал кровавые раны. Вместе с ним на девичьи плечи ложилось ещё кое-что. Благодарность Медведя. И Кару была уверена, что теперь с гордостью будет носить её. Слов больше не было, впрочем, они больше и не были нужны. Теперь она понимала его и так, теперь она мало-помалу училась молчать и смотреть. Впрочем, было ещё кое-что, что она хотела узнать. - Что мне сделать с ней? – Ведунья кивнула на шкуру, всё так же лежащую на земле. Снежный порох забирался в шерсть и замирал там мелким тусклым бисером. Медведь чуть наклонил тяжёлую голову и улыбнулся. Кару видела только багрово-бурую звериную морду, но отчётливо узнавала улыбку. Значит ли это, что она всё делает правильно? - Оставь себе, ведающая. Придёт весна – отрастёт новая шерсть, прорежутся новые зубы, вытянутся новые когти. Но зима длинна и холодна, а нора твоя неглубока и пропускает холод. Я видел, - помедлив, добавил он. – Тонкорукая, тонкокожая – для зимы ты лёгкая добыча. Оставь себе, - повторил он и медленно, словно измотанно, но так же непреклонно направился в лесную глубь. Она долго стояла и смотрела ему вслед, сжимая тонкие, покрасневшие на морозе пальцы. И всё же не удержалась и окликнула его: - Придешь ли ты ещё, дух? Медведь обернулся к ней и захохотал. Голос его прогремел в её ушах, как шум огромной реки, падающей из скалистых изломов в объятия фьордов, но она не испугалась. Хохот Медведя был ей желанен. - Зима длинна и холодна, ведающая. И кто из нас с тобой знает, насколько хватит тебе твоего тепла?.. И он ушёл, и огромная, кряжистая его фигура медленно исчезла за снежной пеленой, но она всё стояла и вглядывалась в его сторону. А время снегом крутилось вокруг неё, как метель.