Выбор

Стоя перед отцом, Константин очень ясно видел рядом с его лицом другое, сахарно-белое от тревоги — лицо своего брата. "Граф Пален велел мне молчать, но я, боже, я…" — шевелились бесплотные губы, пока Константин говорил: — Глава заговора — фон Пален. Не верьте ему, я вас умоляю, ваше величество… папенька… Наверное, в этом было мало смысла, но иначе он просто не мог. "Ты ведь ничего, совсем ничего не скажешь ему? — звенел Ангел, как остаток удара головой, в его ушах. — Он убьет нас, он не пожалеет. Ты тоже с нами. Прости". Какое оно было неискреннее, бумажное, это "прости"; Константин долго вспоминал его — и вот, снова. Неотвязная ложь. — Зачем вы пришли? — спросил отец, нервно распахивая глаза. Взгляд его будто впился в Константина. — Зачем? Я не велел вас звать, цесаревич. Вы мне не нужны. Убирайтесь немедленно, или я позову дежурного офицера. Он лгал. Когда Ангел лгал и это было заметно, он лгал как отец. Ничто в фигуре и чертах отца не соглашалось с его словами. Он был напуган, изнеможен своими страхами до дрожания рук и — одинок. Раньше Константин жалел его с толикой презрения: отец казался ему чересчур подозрительным, ненормальным. Как же. "Я думаю, они уже решили, что прикончат его, — брат потирал пальцами сухие веки. — Представляешь? Сесть на трон, залитый кровью… Они потребуют этого… Ты бы открестился, я знаю, но что было делать мне? Мне не приходится выбирать". Ангел — и тот согласился. Он заботился лишь о справедливости и красоте своего участия. А отец, как и тиранический государь, не был ему нужен. На следующее утро — то было в середине февраля — Константин встретил отца на плацу. Маленького, подвижного, с порозовевшими щеками, обрамленными темной опушкой воротника. Отец гладил по морде лошадь и кричал для порядка, без вкуса, как иногда бывало. Он так долго желал на кого-нибудь кричать, что устал. И сейчас он приказывал Константину безжизненно и тихо: — Да убирайтесь же! Вы все одно… — Пожалуйста, — перебил его Константин, — не гоните меня. Я сделаю что угодно. Чем мне перед вами поклясться? Нет такой клятвы, чтобы я не дал. Хоть придушите меня, хоть Саблукова зовите, хоть весь караул, я не уйду. В долгую секунду, пока отец распоряжался его — и своей тоже — судьбой, Константин успел вспомнить о многих вещах, прежде им незаслуженно забытых. Его детство, и он рано отдал себе в этом отчет, было несчастным. Бабушка любила Ангела и сделала из него свой идеал. Константин ему, конечно, не соответствовал; сначала — по своей сути, потом — из протеста. Он обожал Ангела, но горечь и обида на Бабушку были так остры, что до сих пор не притупились. Ей не было до Константина дела, и она же ограждала его от родителей, с которыми он ощущал себя нужным. По мнению Бабушки, это развращало его ум. От нее ускользало то, что ее издевки безобразят его куда сильнее. Мысль о матери мелькала у Константина всегда вместе с каким-то трепетом под ложечкой. Maman и была maman — нежная, заботящаяся, прощающая. Его мать отличалась старомодностью, которая ее не портила, а, напротив, украшала. Отец же вызывал более глубокие и неясные чувства. Он был как красивая картина в нелепой и занозистой деревянной раме. Ему было важно знать своих детей, а не обожать их беспричинно, по-женски. Константин заслужил его любовь, но так легко и бескровно, что не сразу заметил свою работу. Отец хвалил его успехи в верховой езде, стрельбе и греческом языке только потому, что это было его, он имел к этому склонность и интерес. Бабушка, игнорируя таланты, жаловалась всем, что Константин туп в математике и неуклюже танцует. Как ни странно, рвения в танцах Константин так и не прибавил, доведя стрельбу и греческий до совершенства. Ангел был дипломат и, как говорили старые чиновники, царедворец: он обольщал и нравился, скрывая свои намерения и притворяясь, что его, помимо себя, кто-либо волнует. Это воспитала в нем Бабушка; отец ненавидел лицемерие, и обещания Ангела, редко подкреплявшиеся действием, быстро ему надоели. Он заставил Ангела трудиться, как всех, с рассвета до ночи, заставил доказывать, что Ангел чего-то стоит — и брат отступил. Он ускользал от поручений любыми способами, боясь отца и относясь к нему как к непреодолимому злу. Константин со своей тягой к путешествиям и войне был на своем месте. Итальянская кампания оставила в его душе неизгладимый след… Год назад отец гордился им, словно кровью омытым орденом. Теперь Константин до боли кусал язык, ожидая, что приказ удалиться будет повторен. — Допустим, я вас выслушаю, цесаревич, — вздохнул отец, садясь за свой стол. — Не вы первый… Мне ли не все равно? Какая вам и мне разница, что со мною станется? Вы меня ненавидите, все до единого. Странный его смешок — диковатый и жалкий — перевернул Константину сердце. Он схватился за портупею, неловко попытался расстегнуть ремень — чуть не оторвал пряжку, но все-таки отбросил шпагу на кабинетное кресло. В своем положении отец отшатывался от любого, кто приближался к нему с оружием, а Константин вовсе не хотел оттолкнуть его от себя. Доверие и терпение отца было чересчур хрупкими. Нескладно подобрав под себя ноги, он опустился на пол у коленей отца и взял в свою ладонь его, узкую и холодную, как снежок, от беспокойства. — Ни я, ни ее величество, ни его высочество ничего… — Ложь, — отрезал отец с такой уверенностью, что Константин пошатнулся. — Благородно с твоей стороны выгораживать Александра, но Пален не ошибается. Он не посвятил бы в заговор такого мальчишку, как ты. Ты ведешь себя comme un sot,* шатаешься по казармам, путаешь офицеров! Ты проболтаешься! Что ты делаешь? Ты болтаешь и плохо врешь! Кому ты нужен? Что касается императрицы, то ей нечего опасаться. А Александр, если ты не солгал про Палена, не стоит и ногтя своей матери. — Его вторая ладонь судорожно сжалась в кулак. — Это он тебе сказал?! — Он не виноват! — само собой слетело у Константина с языка. — Я подслушал! Он вообразить себе не мог, что станет причиной несчастья Ангела. — У царя Мидаса ослиные уши! — ни с того ни с сего передразнил его отец и громко рассмеялся. — Где подслушал? Под арестом? Не лги, не лги, у тебя так противно это выходит! Если бы я тебе не верил, мне лучше было бы самому застрелиться… На мгновение Константин оторопел от мечтательного, даже экстатического, выражения, разгладившего лоб отца при этих словах. — …однако этому не время, — заключил он. — Я не настолько обезумел, чтобы не верить в честность сына, который со слезами об этом просил. Не порть эти слезы. Не лги об Александре, и я последую тебе во всем. Не лгать об Ангеле! Все одно что убить брата, чудовищно ошибшегося, но не виноватого! Константин отвел взгляд от отца. Он взыскивал нещадно, отдирая правду с плотью. Константин шел к нему и не ждал, что отец будет цепок. В его характере было бы разъяриться или разрыдаться, ударить, проклясть, а не рассчитывать, что потребуется в залог правды и искренних намерений! Господи, ведь так нельзя, невыносимо! — Господь не дает легкого выбора, цесаревич, — хмыкнул отец, будто читал его растрепанные безмолвные мольбы. — Я выбирал между человеком, который меня воспитал, и матерью. Должно быть, это разновидность космического круга — такое мучение. Прости, прости ради бога… Ангелово "прости" вспыхнуло и опало пеплом. Константин встал, незаметно поправил подвязку на чулке, надел офицерскую портупею. Отец смотрел на него молча, с любопытствующей улыбкой. Константина передернуло от нее, когда он выдавил: — Деньги дал Уитворт…