Красная линия

Это обманывает, не правда ли, Карен? Твоя мнимая физическая безопасность? Он в наручниках и не сделает тебе ничего плохого. И ты теряешь бдительность. Но настоящая опасность – в его словах. Ты уже под его влиянием. Уже смотришь на мир его глазами. Не пересекай красную черту, говорили они. Ты села как можно дальше от черты, как будто безопасность можно измерить в дюймах. Как будто пространство между вами было осязаемым, стеклянистым. Потом передвинула стул ближе, в знак доверия. Но он уже был у тебя под кожей. Красная линия была на месте, ты проверяла, но ты даже не заметила, как ватерлиния твоего разума скрылась под водой. Он поймал тебя на крючок, он говорил, и невозможно было оторваться. У тебя были подозрения о том, как всё устроено, но он сделал всё четким и ясным. Он говорил о том, что правильно и неправильно. Это так просто, словно ты знала это тысячу лет. Но это он научил тебя. Он отравил твой разум, Карен. Для тебя ничто уже не будет прежним. А еще с ним ты смеялась и плакала, и он стал частью тебя. Потом был дайнер посреди ночи, и ты сказала себе “никогда больше”. И поехала к полковнику. Потом был лес посреди ночи, и ты сказала себе “никогда больше”. Потом ты стояла под горячим, обжигающим душем, смывая наваждение, смывая его влияние. Ты хотела снова стать свободной, снова стать собой. Тускло светало, и твоя собственная квартира казалась тебе чужой, но ты чувствовала себя свободнее. Тебе дышалось легче. Еще одна страшная ночь, и под вой полицейских сирен ты увидела его на крыше. И почему-то почувствовала надежду. Тебе никуда не деться. Он будет вершить правосудие снова и снова, и каждый новый раз будет хуже предыдущего, каждый раз это будет слишком. А потом ты будешь привыкать и к этому. И иногда, когда идешь по улице, ты чувствуешь взгляд, поднимаешь голову и знаешь, что он только что стоял на крыше и смотрел на тебя. Присматривал за тобой. Он вбил себе в голову, что ты единственная чистая, единственная невинная в Адской кухне. Каждый делает себя целым по-своему, и Карателю надо верить не только в то, что это город грешников, но и в то, что существует белая голубка. Он будет о тебе заботиться, но издалека. Беречь твою жизнь, но оставаться на расстоянии. Нечего ему делать в твоей жизни, как он сам бы сказал. Дистанция – это константа в ваших отношениях. Как будто безопасность можно измерить в ярдах. Как будто масса воздуха, которая разделяет тебя и его, непроницаема. Но в такие моменты ты чувствуешь его так, будто его сердце бьется у тебя внутри. Прошлой ночью ты проснулась, и, когда пила молоко на кухне, ты слышала, что кто-то прошел мимо двери твоей квартиры. Кто-то в тяжелых ботинках, но шаг был неторопливым, успокоенным, настолько спокойным, какого не бывает у обычных людей, только у убийцы, которому в эту ночь не надо никого убивать, и которому хорошо от того, что в твоем доме всё тихо. Эта тишина для него красивее, чем Пятая симфония Бетховена. Он даже гордится, что в твоей жизни всё тихо. Как будто это показатель того, что у тебя нормальная жизнь. Следующим вечером, прежде чем лечь спать, ты открываешь дверь и стоишь некоторое время на пороге. В коридоре никого нет, но ты слышишь звуки телевизора из другой квартиры. Потом ты берешь красный маркер и проводишь красную линию перед своей дверью, закрываешь дверь на замок и цепочку и проверяешь дважды. Теперь ты пишешь статью и по ночам, и слушаешь, и ты готова поклясться, что через неделю он снова прошел мимо твоей двери и усмехнулся, когда увидел красную линию. Пусть и думать не смеет о том, чтобы ее пересечь. Еще спустя неделю ты надеваешь кроссовки и пальто поверх пижамы и идешь среди ночи в круглосуточную забегаловку. Это определенно не нормально и не безопасно, и ты знаешь, что для него это будет сигналом. Через минуту звякает колокольчик на двери, и ты избегаешь смотреть на него, когда он заходит. Когда Фрэнк садится напротив тебя, кепка отбрасывает тень на его лицо, но улыбку не спрятать. Господи, он еще улыбается, после всего. Как в одном человеке может быть столько тьмы и столько безмятежности? Как ему могут нравиться дурацкие песни, когда у него целый арсенал под плащом? Он что, правда не помнит об этом, когда отключается так, как сейчас? Иногда он говорит о добре и зле, иногда спасает твою жизнь, а иногда убивает убийц, но сейчас валяет дурака и негромко подпевает попсовой песенке. Ты прямо чувствуешь, как здорово он валял дурака до всего, до войны. Это было так же прекрасно, как оранжево-лиловые закаты в твоем родном Вермонте до твоего всего. - Что, если всё, что ты делаешь, напрасно… - начинает Карен. Фрэнк хмурится и бросает вопрошающий взгляд вбок, будто спрашивает у кого-то, зачем она опять об этом и как ей удается быть такой занозой, но она продолжает. – И всё, что я делаю, тоже напрасно. Что тогда у нас остается? Смех в закусочной посреди ночи? И если это так, почему ты отпускаешь меня после? Почему я отпускаю тебя после? Она бы никогда не решилась этого сказать, если бы была в себе, но она пишет по ночам, у нее переутомление, бессонница и отчаянное одиночество. Она на грани, и шаги Фрэнка за дверью довели ее окончательно. Она думала, он будет возражать, но он смотрит так, будто она разбила коленку и он не хочет сделать ей еще больнее. Нет. Он смотрит так, будто его пробрало. Будто она выстрелила в него, когда он меньше всего этого ожидал. - Ты правда этого хочешь? – хрипло спрашивает Фрэнк. Она ломается. Ей не выдержать таких вопросов. Карен запускает руки в волосы. - Я не знаю. (Это было жестоко – говорить ему такое, если не можешь сделать. Но прямо сейчас она вообще ничего не может.) - У тебя был плохой день? – спрашивает он. - У меня был плохой год. - Тебе надо выспаться. Вот, значит, о чем эта история. О том, что он проводит ее домой и укроет одеялом. Но Карен впервые за месяц засыпает хорошо, и последнее, что она слышит в полусне – как он то ли собирает, то ли разбирает оружие у нее на столе. Точно, быстро, это искусство. Части со щелчками встают на свои места. Наверно, она просто получила такого ангела-хранителя, которого заслужила.