Он сидит почти неподвижно — ссутулившись, опирается на левый локоть и, подперев кулаком висок, пытается не уронить голову на парту. Вообще его голова — отдельная тема, по крайней мере, для меня лично. Иногда я жалею, что не обладаю способностью к телепатии. Уж очень хочется посмотреть, что там таится, в непролазных дебрях его извилин. Что-то подсказывает мне — если хорошенько покопаться, там можно найти клад. А то и не один, и не два. Да и что греха таить, сам он по себе — ходячая драгоценность. А что я? Я — тот излишне любопытный псих, который подозревал об этом еще в начальной школе, но окончательно убедился только в тот день, когда этот еще пятифутовый шкет отделал меня, словно вшивого шакала, который регулярно тяпал его за ногу и тем самым только злил. Вернее, тяпал не столько я, сколько Антон и Салли. Но и серый кардинал этой парочки был не таким уж серым и в особых случаях сам выпускал клыки. В случаях, когда терпеть на себе этот дьявольский, сука, взгляд становилось невыносимо.
Ощущение, что на самом деле контролирую ситуацию и дергаю за ниточки вовсе не я, действовало мне на нервы. Я как мог пытался заглушить в себе эту бурю. Всем своим видом давал понять — вот я, сильнее тебя физически и морально, но не зверь, и ты мне по-своему интересен. А он в ответ смотрел с загадочным спокойствием и смирением, в то же время явно лелея в мечтах откусить мне голову, разжевать ее вместе с черепом и мозгами, и всю эту кровавую кашу выплюнуть под ноги Антону и Салли.
Интересно было бы на их реакцию посмотреть…
«…глазами, которые растекаются по асфальту», — добавил он, все с тем же демоническим спокойствием глядя на меня сверху вниз. Моя голова в тот момент покоилась у него на коленях, а его пальцы копошились в моих волосах, вызывая классные ощущения, от которых хотелось закрыть глаза и утробно мурлыкать.
А я таки наивно полагал, что являюсь самым отпетым циником в школе! Как же я ошибался.
Да, мы говорили об этом. Мне стало интересно, что Конор на это скажет, и его ответ меня нисколько не разочаровал. О’Мэлли редко меня разочаровывает. Точнее, никогда. Особенно что касается… черт, нет, только не на уроке литературы.
Такое ощущение, что зажатый в его ладони карандаш двигается сам по себе, а Конор мистическим образом, который мне, простому смертному, не понятен, управляет им силой мысли. Тоже мне, Пикассо. Нет-нет, рисует Конор фантастически, это без разговоров. Рисунки эти — одна из причин, почему я все еще не предпринял попыток открыть в себе экстрасенса. Хоть что-то из того, что творится в этой ушастой и вечно лохматой голове я могу лицезреть в свое удовольствие.
Именно так, мне действительно в кайф то,
что он рисует,
как рисует… даже если сам я в живописи как таковой мало что смыслю, о работах Конора могу сказать одно — это классно и на стиль вышеупомянутого Пикассо, вроде, не похоже.
Когда-то мне нравилось его унижать. Сам не зная, почему, я получал от этого удовлетворение. Теперь знаю. Двух лет хватило с лихвой, чтобы в себе разобраться, расставить точки над i, принять тот факт, что к О’Мэлли у меня не простой интерес. Меня к нему, черт возьми, магнитом тащит! И это главная причина, почему ни у кого, кто так или иначе на меня облизывается, нет ни единого шанса.
Ни единого, мать его, шанса, пока на одной планете со мной живет этот мелкий засранец. Ну, то есть, как мелкий… фактически, мы с ним уже год как почти одного роста. Я на пару дюймов повыше. Причем вырос Конор резко, буквально за прошлое лето, половину которого провел с отцом в Лос-Анджелесе. Судя по фотоотчету на фейсбуке, скелет моего друга вытягивался в течение десятичасового авиаперелета в Лондон. Ну, а как еще? На июльских фото в Санта Моника, третьей Стрит Променад и на Родео Драйв мне показалось, будто он слегка подрос, о чем я поборол желание написать ему в комментариях и ограничился отметками «нравится». На снимках, датированных началом августа — кажется, это был вело-трип Санта Моника — Венеция, где Конор засветился вместе с женой отца и мелкой американской сестрой — он ничуть не изменился. Зато стоило ему первого сентября переступить порог класса математики, у половины присутствующих, включая меня и преподавателя, отвисла челюсть. Правда, я свою, в отличие от остальных, быстренько подобрал и сделал вид, будто давно знал, что когда-нибудь он таки перестанет быть самым мелким в классе.
В конце концов, должно же быть в его облике хоть что-то от папаши-ирландца, который, судя по фото, слегка перешагнул отметку в шесть футов. Правда, его сын, хоть и едва не догнал его ростом, но как был нескладным лопоухим дрищем, так и остался… сказал бы я, если бы периодически не наблюдал за тем, как меняется выражение его глаз буквально за долю секунды. Болото, а не глаза. Если бы до сих пор не гадал,
откуда в тот памятный для нас обоих день в его тщедушном теле взялась такая
сила.
Какая у Конора была ситуация на тот момент, я знал прекрасно, и все же… признаюсь, мне жутко даже сейчас об этом вспоминать, хоть я и делаю все, чтобы он об этом не догадался.
Он со мной об этом не говорит. Никогда. Как я ни пытаюсь, к каким бы словесным и психологическим уловкам ни прибегаю, Конор не подпускает меня ближе, чем мне положено находиться. И это до сих пор вызывало бы во мне желание как следует макнуть его лицом в грязь, если бы не один простой факт, вытекающий из всего, что между нами происходило за эти годы. То, что Конор позволяет мне, он не позволяет больше никому. Например, прикасаться к себе дольше, чем положено, и я сейчас не о рукопожатии говорю. Он в принципе терпеть не может, когда люди его трогают. Я это понимал, когда Антон и Салли били его ногами по всему, до чего могли достать, потому как он отчаянно давал им отпор — один раз даже прокусил Антону щеку до крови и, судя по крикам и фиолетовому кровоподтеку, который этот кретин всю следующую неделю скрывал под приклеенным на пластырях бинтом, едва не оторвал от нее кусок.
Когда я самолично брал О’Мэлли за воротник и придавливал к стене, хватал за уши, за нос, залезал рукой ему в рот, хватал язык и тянул наружу, он не то, что не пытался пнуть меня коленом ниже пояса или укусить — он вообще никак не сопротивлялся. Только буравил своими глазищами, будь они неладны. Под натиском этого демона я чувствовал, как кожа на лице едва ли не плавится, и все равно желания отвести взгляд не возникло ни разу.
Напротив, эта игра в гляделки заводила меня еще больше. Я постоянно сравнивал его реакцию на меня и моих товарищей, и видел разницу. Огромную разницу.
Когда же мне самому досталось так, как я, наверное, не ожидал… да совершенно точно,
такого я от него не ожидал. Если бы не травмы и не состояние, близкое к коматозному, я был бы, наверное, единственным среди присутствующих в столовой, кто аплодировал и кричал бы «Браво!». Браво, О’Мэлли! Ты, черт тебя дери, сделал это. Да и фиг с ним, как и откуда что взялось, все равно это было…
Это было правильно, Конор. Правильно.
Похоже, мы с О’Мэлли — единственные, кто это понимает. За исключением, разве что, его бабушки и Лили Эндрю. Любая из этих милых дам, уверен, с радостью поглядела бы, как меня публично дубасят, а еще лучше — расчленяют или варят в кипятке. Их чувства ко мне столь же искренни и откровенны, сколько желание моего отца засадить Конора в колонию для несовершеннолетних. Да, он до сих пор ждет, что О’Мэлли вновь проявит себя как «субъект с явными девиантными наклонностями», и вот тогда…
Дело даже не в том, что мой отец — юрист. Он не может смириться с тем, что случилось. Подробностей нашей с Конором истории он, понятное дело, не знал, и потому удивился, когда я, выйдя из больницы, сказал ему, что никуда заявлять не надо и со своими проблемами я планирую разобраться сам. Мы долго спорили, а мама металась меж двух огней, не зная, кого из нас поддержать, и в итоге поддержала меня, выбрав главным аргументом в защиту Конора болезнь его матери. Как и тот факт, что я сам, оказывается, напросился. Последнее она узнала от мисс Кван и была сбита с толку. Мне же пришлось признать — да, я его задирал. Да. Не такой я хороший мальчик, какое произвожу впечатление просто потому, что, без ложной скромности, умею это делать.
Маме пришлось принять все услышанное как данность, а мне — в очередной раз попросить прощения и с самым честным лицом на свете пообещать, что впредь подобного поведения не повторится. Говорил я абсолютно искренне, потому как наступать на те же грабли вовсе не собирался. Теперь, я знал, тактику общения с О’Мэлли надо кардинально менять, сохраняя при этом прежнее достоинство, а не строить из себя клоуна, который якобы его не боится и потому лезет на рожон, отпуская тупые шуточки. Это я про Салли. Антон после этого случая Конора откровенно не переваривает, а стоит ему на него зыркнуть, так и вовсе икать начинает.
Как же меня заводит этот взгляд…
Ну, посмотри на меня.
Бесполезно. В такие моменты его лучше не отвлекать, это я уже понял за все время, что мы общаемся. Я имею в виду нормальное общение, если можно так назвать то, что происходит между нами в последние полгода. Нам обоим более чем комфортно, однако, большинство одноклассников от нашего тандема явно не в восторге. Особенно Эндрю. Я прямо вижу, как ее кучерявая шевелюра электризуется каждый раз, когда она смотрит нам в спину. Только нам-то от этого ни жарко, ни холодно.
Нужно, однако, сказать Лилз спасибо. Серьезно, все началось с того, что она вконец достала Конора попытками возродить их, так называемую, дружбу. Причем, действовала она довольно странными способами — то едва не кидалась ему на шею, то с видом инквизитора пыталась внушить ему, что это он, оказывается, должен просить у нее прощения, потому как она, видите ли, унижается и вообще все это время была его единственной опорой и поддержкой.
Я прошу прощения, растрепать всем то, о чем никому знать бы не надо, да еще и без спроса, создав тем самым человеку массу проблем — это у нас теперь называется «поддержка»? Ей бы в психологи.
Точка кипения настала, когда Эндрю пустила в ход тяжелую артиллерию, видимо, надеясь уцепиться за последнюю нить, которая когда-либо их связывала.
«Твоя мама, — сказала она с видом заправского психотерапевта, — хотела бы, чтобы мы продолжали общаться. Я уверена, она была бы расстроена, узнав, как ты себя ведешь и на какие жертвы вынуждаешь меня идти».
Я еле удержался оттого, чтобы вмешаться, потому как находился неподалеку и… нет, я не подслушивал. Я это просто слышал. С Конором мне удалось поговорить уже после. После уроков я зашел в туалет и застал его, стоящего спиной ко мне, но лицом к зеркалу, опершись ладонями в умывальник. О’Мэлли молча буравил взглядом собственное отражение и явно пытался дышать ровно. Меня он заметил в зеркале и только потом обернулся. Мне даже не пришлось ничего спрашивать, я просто подошел и заглянул ему в лицо, стараясь всем видом олицетворять спокойствие и заинтересованность. Он сам мне все рассказал. Все, что касается Лили и всей этой ситуации в целом. Все, что в душе накопилось. Я же ответил, что знаю, как ему можно помочь, и протянул ладонь, как в старые добрые времена, но теперь этот жест означал совсем не то, что раньше. Для меня, по крайней мере. Конор смотрел мне в глаза какое-то время, недоверчиво, словно прикидывал, чего от меня ожидать, после чего все же ответил рукопожатием. На этот раз гораздо мягче, но все же, наверное, сильнее, чем до этого. Значительно сильнее.
Общение происходило, в основном, в сети. В школе зачастую не было такой возможности. Слишком много глаз и мало времени, да и места тоже. Но и этого было для меня достаточно. Сперва это выглядело чем-то вроде пикировки остроумием, а потом Конор расслабился и начал тупо сливать мне все, что думает, о чем и о ком угодно. Просто делиться, зная, что я непременно ему отвечу и это будет то, что нас обоих устроит.
Не думал, что когда-нибудь смогу зависать в чате до полуночи, лежа на кровати с ноутом на коленях, улыбаясь при этом по-кретински, и думая: до чего это круто — слушать чьи-то мысли в виде слов, песен и — Аллилуйя! — отснятых на камеру рисунков, после чего высказывать в ответ первое, что приходит в голову. Раньше подобные занятия казались мне сомнительной забавой, не дающей ничего, кроме заспанного фейса и дикой усталости по утрам. Пробежаться вечером вокруг дома и нырнуть в бассейн было в моем понимании гораздо приятнее, да и куда полезнее, чем попусту точить лясы и сажать при этом зрение. Думаю, дело в том, что все эти годы, несмотря на обилие желающих со мной поболтать, болтать мне было не с кем. Я имею в виду, по-настоящему, чтобы сердце радовалось, а кровь кипела от одного только оповещения о входящем.
Усталость была, конечно. Да и пробежки с плаванием никто не отменял. Матушка то и дело вздыхала, что еще месяц-другой, и я вынужден буду нацепить очки, которые испортят мое лицо. На что я отвечал ей, дескать, уже лет двести, как изобрели контактные линзы. В ответ она снисходительно вздыхала и с загадочной улыбкой желала спокойной ночи. Наверняка уже тогда поняла — влюбился. По сути, она не ошибалась, вот только влюбился я гораздо раньше и не совсем в того, кого она, должно быть, до сих пор рисует в своем представлении. Вернее, совсем не в того.
В конце концов мы с Конором дошли до того, что синхронно решили забить на всех здоровенный болт и перестать скрываться. Мы стали внаглую симбиотировать: подсаживаться друг к другу в столовой, вставать в пару на лабораторках и тихо ржать над реакцией остальных особей популяции. А иногда громко ржать. Когда все та же Лили Эндрю, войдя в класс и, видимо, заметив, как я восседаю на углу стола Конора и читаю записи в его лабораторной тетради, на секунду выпала из реальности, не заметила стоящую на пути парту, оступилась и с треском сломала каблук. Разумеется, ничего смешного в этой ситуации, как таковой, не было, но ухмыльнулись мы с Конором в унисон. Просто потому, что каждому из нас было интересно именно на ее реакцию посмотреть.
И оно того стоило. Просто потому, что, когда мы с Конором переглянулись, мне впервые захотелось послать всех к чертовой матери и поцеловать его. Прямо в классе, и неважно, сколько людей на нас смотрит и что они в итоге скажут.
Разумеется, в тот раз я ничего подобного предпринимать не стал. Случилось это чуть позже, в первое воскресенье после рождественских каникул, которое мы с парнями решили посвятить игре в футбол на площадке при температуре минус два по Цельсию. Учитывая то, что играли мы, как обычно, при полном спортивном параде, в раздевалке все выглядели так, словно всю команду закрыли в холодильнике часа этак на три-четыре. Глядя в зеркало, я хлопал себя по отмороженным щекам отмороженными ладонями и чувствовал усталость в конечностях, а в душе моей пели птицы. Почему? Да потому, что на трибунах во время игры я заметил одинокую фигуру, сидящую в среднем ряду с бутылкой колы в руке. Заметил и усилием воли заставил себя вспомнить о том, что надо бы забить мяч в ворота.
Этот взгляд я почувствую кожей на расстоянии мили, даже если перед этим какой-нибудь псих-извращенец выколет мне глаза.
Конору врачи запретили большие физические нагрузки, на моей памяти, лет пять назад, когда на одном из уроков физкультуры, тоже зимой, он сделался белым, как простыня, и потерял сознание. Сам он ничего по этому поводу не говорил, да и я никогда не спрашивал. Просто по симптомам можно догадаться о наличии какого-нибудь митрального порока или подобной пакости, которая, странное дело, никак себя не проявила, когда он колотил меня головой об пол с такой силой, что я, в конце концов, вырубился, как кролик.
Желание разгадать эту загадку я унесу с собой в могилу лет этак через дофигадцать. Конор О’Мэлли, загадка, которая, черт знает, пробудет ли со мной до конца моих дней…
С такими мыслями, одетый по-зимнему, я вышел на крыльцо и, попрощавшись со всеми, свернул прямиком на задний двор, где Конор ждал меня, сидя на пустой трибуне пустой спортплощадки. И так, как вокруг не было ни души, а мое сердце норовило выскочить, я подошел, сел рядом и уже без всяких колебаний послал весь мир куда подальше.
Скажу честно, я не был готов к тому, что этот необдуманный порыв испортит все и Конор в лучшем случае врежет мне еще раз как следует, а в худшем — просто развернется и уйдет, и с этого дня невидимкой стану уже я. Но ни того, ни другого он явно не думал делать, со стоном целуя мою нижнюю губу и матерясь сквозь зубы шепотом в ответ на прикосновение моего языка к его холодному подбородку.
В тот день я вернулся домой совершенно счастливый, но голодный, как лев, готовый съесть целиком антилопу и костяком не подавиться. Половина маминого пирога с клюквой исчезла в считанные минуты, а бифштекс я и сам не помнил, как слопал. Для моей матери ее адски прожорливый после футбола ребенок не был новостью, но глаза ее в тот день изучали меня пристально, даже слишком. Особенно мою шею, на которой, как оказалось позже, красовался отпечаток жадного поцелуя. На вопрос «Ну, и кто же эта счастливица?» мне пришлось ответить завуалированно, буквально как «кое-кто из класса». По сути, я даже не солгал. Вернее, солгал самую малость, когда на вопрос «Я ее знаю?» сделал загадочное лицо и кивнул, не поправив местоимение на «его».
Хоть матушка и практикующий психолог с почти тридцатилетним стажем, одно я могу сказать точно — к подобному повороту событий в собственной семье она пока не готова.
В свою очередь, она как-то странно хихикнула и прикрыла рот ладонью, после чего с видом великого конспиратора выставила указательный палец. Женщины.
— Мистер Абрамсон, вы меня слышите?
Поднимаю взгляд и возвращаюсь в реальность, которую в данный момент олицетворяет строгое птичье лицо Сары Бейкер — местной сорокатрехлетней гуру английской литературы — глядя в которое, я готовлюсь врать.
— Конечно, мэм.
— И что же смешного я сказала? Тема расплаты за грехи вызывает у вас улыбку?
— Нет, мэм, — доля секунды на то, чтобы сделать серьезное и проникновенное лицо. — Не вызывает.
— Тогда почему вы улыбаетесь?
— Улыбаюсь, мэм?
— Вы улыбались, Гарри, до тех пор, пока я не окликнула вас, — качает головой и взглядом указывает вправо, на передние парты. — Думаю, это сможет подтвердить мисс Донован, которой ваше лицо, судя по всему, внушает…
большие надежды.
По классу прокатывается смешок, где-то громче, где-то тише. Мне совершенно не обязательно кидать взгляд на толстушку Эмили, чтобы понять — на ее лице написано желание провалиться сквозь пол. И потому продолжаю смотреть в глаза миссис Бейкер, которая своим литературным сарказмом явно гордится. Не в моих планах еще больше смущать девочку, а тем более, давать ей те самые
большие надежды, мэм.
— Ах, да. Прошу прощения, мэм, я задумался.
— О чем же, интересно, вы задумались? Расскажите, мы послушаем.
— О том, что все не так плохо, как может показаться.
Крашеные брови удивленно ползут вверх.
— Разве?
— Да, мэм. Дориан, по сути, получил опыт, который должен был получить. Я имею в виду, если бы не лорд Генри, на его пути встретился бы кто-нибудь другой. Скажем, лорд Соммерсет, который также сильнее Дориана в своем цинизме и своих желаниях, гораздо старше и куда опытнее.
— Интересно, — задумчиво произносит она, не смыкая губ, — То есть, вы считаете, лорд Генри не виноват в том, что случилось в итоге с мистером Греем?
— Виноват отчасти, мэм.
— То есть…
— То есть, процентов… — прикидываю в уме, — на сорок. Нет, даже на тридцать.
До ушей доносится чье-то фырканье. И я даже знаю, чье.
— На тридцать процентов, — повторяет и, поправляя очки, окидывает взглядом класс. — Может быть, кто-то считает иначе? Да, мисс Эндрю, слушаем вас.
Ну, разумеется, кто же еще.
— Лорд Генри его совратил, по-моему, это очевидно. На все сто процентов. Ну, может, на девяносто, потому как Дориан еще молод и наивен, склонен попадать под чужое влияние, — произносит мисс Умница с таким праведным возмущением, что меня невольно пробирает на смех.
И да, я чувствую, как на задней парте гаденько улыбается еще одна циничная сволочь. Моя сволочь, Эндрю, не твоя.
— Если бы он не встретил этого Генри…
— …то умер бы от скуки, — добавляю, не оборачиваясь, ибо мне плевать на то, что Эндрю все еще несет в мир свою правду. — Или от туберкулеза, я не знаю, отчего тогда еще умирали.
— Гарри, нехорошо перебивать девушку. Извинитесь.
— Прошу прощения, — наклоняю голову. — Я не хотел перебивать, это были мысли вслух.
— Просто каждый судит по себе, видимо, — ох ты ж, Боже мой. Философ кучерявый.
— И предпочитает сваливать вину на человека, которому и так по жизни досталось.
— Это Генри-то досталось?! — аж задохнулась. Ну, держись.
— А как ты думаешь? — поворачиваюсь и вижу сверкающие праведным гневом глаза. Прямо горгона Медуза. Сейчас, чувствую, в камень превращусь. — По-твоему, он стал циником потому, что всю жизнь уплетал сахарную вату, рассуждая о том, какие все вокруг плохие, не в пример ему?
Шах. Побагровела. Про сахарную вату рассказывала Руби, не только мне, всем, кто готов был ее слушать. Мы с Салли случайно проходили мимо. И если она подумала сейчас о Коноре… ах, ну, разумеется. Уже его глазами сверлит.
Только заикнись после этого про «дружбу» и «близкого человека». Если бы вы действительно были близки, ты бы знала — Конор не опустится до того, чтобы трещать о чужих тайнах. Никогда. В отличие от некоторых.
— Да, но об этом…
— То, что об этом не сказано в книжке, не означает, что этого не было.
Мат. И закрой пасть, ради всего святого. Надоела.
И отвернись от него. Он здесь не причем. Я сказал, отвернись.
— Что ж, спасибо, мистер Абрамсон, мисс Эндрю. Вот такая интересная дискуссия у нас сегодня получилась. К следующему уроку каждый из вас должен будет написать эссе по произведению Оскара Уальда… мистер О’Мэлли!
Наверное, только это и смогло вытащить меня из фантазий о том, как лицо Лили Эндрю погружается в воду, все глубже и глубже. Рот распахнут в немом крике, глаза выпучены, а на руке, которая топит ее в колодце, от усилий проступают вены.
— Мистер О’Мэлли, что это такое?
Подходит к его столу, берет в руки тетрадь… черт возьми, Конор, это нарушение неприкосновенности частной жизни. Ты имеешь право ее засудить. А если серьезно, с ее стороны это некрасиво и вообще не педагогично.
— Что это такое, я вас спрашиваю?
— Это? Дракон.
Конор невозмутимо смотрит в глаза, скрытые за стеклами очков, я же начинаю чувствовать, как сердцебиение немного утихает.
Давай, выдержи этот взгляд. Попробуй.
— Дракон, — глухо повторяет миссис Бейкер и опускает глаза. Ожидаемое фиаско. — А какое отношение он имеет к теме моего занятия?
Очень смешно, Салли.
— Возможно.
— О’Мэлли, я предупреждала вас. Живопись — это прекрасно, но на уроке литературы вы должны заниматься литературой. Вы меня, я вижу, не услышали, поэтому покиньте, пожалуйста, класс.
Да ладно. Вы серьезно? Он дракона нарисовал. Вы хоть в курсе, что это за зверь такой? Что он олицетворяет?
Конечно, Конор ей не нравится. У него жуткие глаза, жуткие рисунки, он слишком рано видел жуткую смерть, да не кого-нибудь — матери. Ей это зачем? Она скорее позволит вешать себе и другим лапшу на уши, чем станет вникать в то, что действительно важно.
«Поэтому, О’Мэлли, идите-ка вы вон, пощадите мои нервы».
— Миссис Бейкер!
— Да, мистер Тейлор.
— Тогда отправьте и Гарри.
Все смотрят на меня. Я смотрю только в одном направлении — в глаза, которые говорят мне: «Успокойся». Я спокоен, солнце, честное скаутское. Просто если я тебе подмигну, они поймут все слишком правильно.
— Они теперь везде вместе ходят.
Джетт, ты жалок. Серьезно.
— Спасибо, мистер Тейлор. Мистер О’Мэлли, покиньте, пожалуйста, класс.
— До свидания, — просто сказал он и вскинул сумку на плечо. Вот за это, О’Мэлли, я тебя и люблю.
— Всего хорошего. Итак, продолжим тему урока. Мы остановились на том, почему так важно понимать на примере Дориана Грея, какой вред несет бездумное следование…
Думал он, потому и следовал. Рано или поздно мы все окажемся в могиле, а каким образом проживать жизнь — или прожигать — решает каждый за себя. Уповать на всяких там лордов Генри или не уповать — тоже выбор. Сознательный или бессознательный, но отвечать за него все равно придется по всем статьям. У меня папа юрист, я знаю.
***
— Можно тебя на пару слов?
— Нет, меня ждут.
Пытаюсь пройти мимо, но мне внезапно преграждают путь.
— Подождут.
Очень хочется ответить как думается, но я ведь джентльмен. Поэтому терпеливо вздыхаю и, опершись ладонью в стену коридора, скрещиваю ноги. Пусть знает: во-первых, я хозяин положения, во-вторых, ближе, чем я тебе позволю, ты не подойдешь.
А теперь я тебя слушаю.
— Думаешь, никто ничего не знает? Про тебя и Конора.
— Я ничего не думаю, — отвечаю честно, глядя ей в глаза.
— Неудивительно. Только и умеешь, что умничать и понтоваться.
Да что ты говоришь.
— Ты о Коноре подумал?
— Солнце мое, — улыбаюсь, в то время как мысленно снова начинаю ее топить. — Даже не пытайся представить размеры члена, который он положил на чужое мнение.
— Зато ты знаешь, о чем говоришь, — сказано с таким ядом, что я снова чуть не расхохотался.
— Да, — улыбка на все случаи жизни.
— Фу.
Вот тут я не сдержал усмешки. Глупая ты, Эндрю. Хотя, может, в этом твое счастье.
— Ты о ком-нибудь, кроме себя, вообще думаешь?! Если в классе узнают наверняка…
— Ну, так сообщи всем новость дня. В этом ты мастер.
Господи, сколько же лака она выливает на волосы? Судя по навязчивости запаха, думаю, флакона полтора.
— Не буду я ничего говорить, — бурчит, насупившись. Видимо, совесть взыграла. — Идите вы знаете куда, оба? Видеть вас не могу.
— Так ты и не видишь.
Молчание.
— Слушай, ты, «принц Уэльский». Можешь крутиться вокруг него сколько угодно, — почти шипит. Ну, точно Медуза. — Конор был и остается моим другом, ясно тебе?
— Другом?
— Другом!
Желание поставить точку в выяснениях отношений пересиливает чувство, что этот запах разъедает носовые ходы. Подхожу на шаг ближе и нависаю над ней.
— Ты хоть раз поинтересовалась, какой смысл в его рисунках? Тебя волновало, что он не любит, когда ему навязывают свои правила? Тебе когда-нибудь был интересен лично он?
— Конечно!
— Тогда почему. Ты раскрыла свой рот. Не спросив. Его. Разрешения.
Судя по ее реакции, у меня получилось сказать это именно так, как я хотел. Она моргает и затравленно выдает:
— Я хотела, чтобы его не трогали.
— А в результате?
Кажется, начинает понимать. Интересно, надолго ли.
— Но ты… ты же сам к нему цеплялся! Ты и Салли с Антоном!
Еще заплачь мне здесь.
— Этот вопрос мы с Конором уже выяснили. Он знает, я знаю. Где есть двое, там третий — лишний, слышала поговорку?
— Слышала. И этот лишний — ты.
Опять двадцать пять. Тупая овца.
— Слушай, если даже кто-то там что-то тявкнет, — качаю головой. — Что из себя представляет Конор, они видели. Крохотную часть, но видели. И большинство его до сих пор боится. Что из себя представляю я, тебе Салли с Антоном скажут, если вообще захотят с тобой говорить. А теперь сложи эти два слагаемых. Просто представь.
— Да не хочу я вас представлять. Меня тошнит.
— Тогда просто вдолби себе в голову, напиши на лбу, я не знаю. Все так, как должно быть.
Снова фыркает. Как же ты задолбала.
— То, что ты не можешь держать рот на замке, так тоже должно быть. Потому что иначе мы с Конором никогда бы не…
— Все, хватит! Я поняла.
— Наконец-то, — говорю и досадую, что столько времени потратил дабы в очередной раз отвоевать то, что и так мое. И, главное, у кого?
Конор, если узнает, боюсь, разочаруется. Интересно, сколько он меня уже ждет?
— Я всегда знала, что ты такой.
Останавливаюсь, но оборачиваться не хочу. Она всегда знала что? Что я гей? Или что я опасен? Да какая, на фиг, разница…
— Молодец, — говорю так, чтобы она слышала и, закинув за плечо рюкзак, исчезаю за поворотом.
***
Конора я нахожу на заднем дворе. Он сидит на нижней трибуне и, согнувшись, что-то записывает в тетрадь. Или… черт, общение с Эндрю дольше минуты до добра не доводит.
— Долго, — произносит, не отрывая взгляда и продолжая делать штрихи. Молча сажусь рядом. В воздухе уже пахнет весной, солнце освещает верхушки домов и деревьев. Носить шапку нет смысла. Я прикрываю веки, когда ветер дует в лицо и треплет волосы.
Конор не обращает на ветер никакого внимания. Я заглядываю в его тетрадь.
— Дракон — это жадность. Разрушающая сила. Огонь, сжигающий все, что горит и что не горит. Страх, похоть…
— Красота, — добавляю, оценивая мощное чешуйчатое тело, угрожающе изогнутый шипованный хвост, громадные когтистые лапы, перепончатые крылья и клыкастую пасть, изрыгающую нарисованное, но от этого не менее жаркое, пламя.
— Есть такое, — согласно кивает. — Не покажись Генри ему красивым, послал бы его лесом и женился бы в итоге на другой актриске. Эту так и так бы кинул.
Я смотрю на его профиль.
— Читал?
— Угу, по диагонали.
Делает финальный штрих и, выпрямившись, поворачивается ко мне. Крупные ноздри при вдохе раздуваются, как у жеребца. Борюсь с желанием целовать его глубоко, жадно, до дури, пока в брюках не сделается тесно и разрядка не станет нужнее кислорода. На площадке для подобных прелестей слишком людно, да и сам Конор, пребывающий одной ногой на своем Плутоне, пока всего этого не хочет.
— Чего хотела опять?
— Кто?
— Та, чьим клеем для волос от тебя несет.
Морщу нос и облизываю губы. Придется говорить, поэтому сажусь поудобнее.
— Та же песня. Пытается избавить тебя от моего тлетворного влияния.
— Пф-ф.
— Угрожает оглаской, — добавляю, сделав страшные глаза. Буквально секунды ему хватило, чтобы понять, о чем я. Взгляд Конора делается стеклянным, а губы улыбаются.
— Боже мой, да всем насрать.
— Кроме нее, судя по всему.
— И что ты?
А что я? Я не отдам тебя. Пока ты сам этого не захочешь, не отдам. Ни одной сволочи.
— То же самое, что и всегда. Уже чувствую, как перьями покрываюсь, зелеными.
— Ладно, забей на это, — махнул рукой и полез в сумку за колой. — Просто забей и не парься, понятно?
Откупоривает бутылку и, видя, что я смотрю, протягивает мне. Отказываюсь, чтобы наблюдать, как он делает глоток. Второй.
Облизывает губы.
Все замирает. И пальцы Конора, закрывающие крышку бутылки. И сердце, перед этим в который раз сделавшее кульбит назад. И время, которое никого и никогда не щадит.
Переводит на меня взгляд. В душу, в сердце, в мозг, куда достанет. Вернее, достал, давно.
— Иди ко мне.
Привкус колы на губах и языке, дыхание, обдающее кожу, и ощущение дикого, безудержного счастья.
Сегодня, завтра, послезавтра. Живем…
