Букет из иголок ежа

— Тролль. Тролль дурацкий. Оливеру шестнадцать лет и он влюблён. И всё бы ничего, но его любовь сидит на нём верхом, зло смотрит в лицо и держит на весу напряжённый кулак. Кулаки у этой любви, что пудовые гири, и если одна такая свалится Оливеру на лицо, ему, само собой, не поздоровится, но что уж тут поделаешь? Было бы, конечно, проще, будь Флинт девчонкой и с косичками, но Флинт не девчонка, а на голове у него короткий жёсткий ёжик, и Оливер нервно ёрзает. Будь Флинт кем угодно другим, Оливер бы давно его сбросил или хотя бы попытался, но он тот, кто есть, и единственное, что Оливер мог бы ему сказать: «Пожалуйста, сиди на мне ещё», но это, конечно, совсем не то, что Флинт готов услышать. Вокруг них собрался кружок из однокурсников, кто улюлюкает, а кто просит прекратить, потому что скоро урок, и если их застукают, попадёт обязательно всем. Оливеру, конечно, наплевать. Ему хорошо, потому что Флинт медлит, сверлит его глазами, а его кулак всё ещё в воздухе. — Ну, ну, — наконец не выносит кто-то, Флинта с него стаскивают, и Оливер еле удерживает себя от того, чтобы вцепиться в подол его мантии. Он встаёт, посмеивается, трёт шею и не смотрит, не смотрит, не смотрит. Ну, разве только чуть-чуть, одним глазком — на хмурое лицо, сжатые губы, нервные плечи. Такие широкие, что даже Оливер, который сам телосложения не самого хрупкого, рядом с ним выглядит если не тростиночкой, то стройным поленышком. У Флинта маленькие глаза, широкий нос и жёсткие скулы, и это всё хочется трогать и, может быть, даже целовать, но Оливер фыркает, потому что это какой-то вздор и Флинт бы никогда не дал ему сделать ничего подобного. — Дур-рак ты, Вуд, — полушипят-полурычат ему в спину, и он не сразу отражает, что это голос Флинта. Он молчит и кивает, ему нечего сказать: всё так и есть, он дурак. Дур-рак — с раскатистой, разочарованной «р» в самой серёдке. Мама пишет ему письма — плохие и разные, обиженные и злые, просящие и ругающие, но Оливер всё равно шлёт в ответ неизменное: «Нет, мам, я останусь в Хогвартсе». Мама пишет: Оливер, мы хотели съездить на море, и навестить бабушку, и провести время с семьёй, Оливер, ну как же так? И Оливер отвечает: извини. Дело в том, что он видел что-то странное, и теперь у него дела — самые важные в его жизни. Четыре дня назад он шёл — а точнее полз, пробирался, пробивался через сугробы, наметённые до пояса в одну ночь, — к сараю с мётлами, а потом запутался в ногах и упал лицом в снег. Когда он поднял голову, отплёвываясь от холода, перед ним сидел огромный ёж. Ёж тут же сморщил нос, превратился во Флинта, сказал голосом Флинта «Твою мать», затем снова открыл рот, поднял палец, но так ничего больше и не произнёс. Флинт ещё постоял, и когда у него, кажется, дёрнулся глаз, он молча развернулся и ушёл — так быстро, как будто Оливер бросился бы его догонять. А Оливер бы не бросился, потому что не смог, он даже встать не сразу смог — руки и ноги как будто поменялись местами, и он не сразу понял, как правильно ими управлять. — Вот дела, — сказал он вслух и посмотрел на поле. Кольца были на месте, и трибуны были на месте, и всё поле было засыпано снегом, потому что на дворе зима и всё идёт своим чередом. Только вот с Флинтом что-то совсем не так. Все четыре дня Флинт на Оливера не смотрит и обходит его по большой дуге. Сам Оливер к нему тоже не приближается, хотя и очень хочется. Мысли его отдают откровенным бредом. Он думает: наверное, живот у Флинта-ежа чертовски мягкий. Он думает: как же забавно бы Флинт-ёж перебирал лапками, если перевернуть его на спину. Усы Флинта-ежа наверняка щекотно бы скользили по щекам, если поднести его морду к лицу, — думает он. Ещё он думает, какое лицо станет у Флинта, если Оливер поделится с ним этим. Наверное, покажет эти свои большие зубы, выкатит глаза, сожмёт кулаки так, что останется только бежать. Я безнадёжный идиот, вздыхает Оливер, когда на пятый день всё-таки подходит к столу Слизерина. Он даже рта раскрыть не успевает, как Флинт утаскивает его из зала чуть ли не за шкирку. Глупый, глупый Флинт, умиляется Оливер, покорно перебирая ногами. Неужели думал, что он завопит посреди зала, какой Флинт маленький, трогательный ёжик? Ну, допустим, не такой уж и маленький, но что трогательный — это точно. Они останавливаются только в пустом, пыльном классе, и Оливер даже не знает, что сказать. Он чувствует себя полным психом, потому что придурковатая улыбочка так и лезет ему на лицо. Флинт фыркает как-то совсем по-ежиному, так что тут уже Оливер не удерживается: — Флинт, ну как же так? И ржёт как самый настоящий придурок, с заиканием и придыханием. — Заткнись, ты, идиот! Ему отвешивают очень даже ощутимый подзатыльник, но становится только смешнее, и его припирают к стенке, закрывают рот обеими руками. Оливер готов поклясться, что кончики ушей у Флинта немного поалели. Ему Флинта даже жалко. Вот стоит он, проедает насквозь злыми глазами, а сделать ничего, в общем-то, не может. Не убьёт же, в самом деле? Но оказывается, что Флинту и делать-то особо ничего не надо, чтобы сердце у Оливеро заполошилось так, будто пытается отбить своё за последние три секунды жизни. Ему всего-то надо наклониться, прищуриться, убрать наконец ладони и ткнуться в губы Оливеру коротеньким, смешным каким-то поцелуем. Флинт, ты всё-таки балда, одурело думает Оливер. Шантаж на шантаж неплохая уловка, но как же ты собираешься выставить меня геем, если сам в этом участвуешь? А Флинт хмурится и чего-то ждёт, выпячивая вперёд подбородок. Оливер не сразу вспоминает, зачем ему нужен язык, но наконец ляпает: — Из меня плохая ежиха. И тут же получает тычок под рёбра, какой-то обиженный взгляд и ветерок в лицо — это Флинт отворачивается так резко, что воздух вокруг него взметается, как пыль из-под ног. Оливер ничего не может с собой поделать и смеётся, смеётся даже тогда, когда срывается за Флинтом и хватается за его большие руки, пытаясь остановить. — Флинт, Флинт, подожди, ну что это было, ну Фли-и-инт, — хохочет он, пока Флинт прёт вперёд как упрямый носорог. — Да Флинт же! — Отцепись ты! — Флинт дёргается так, что Оливера бросает ему на спину, прямо носом на твёрдое, и у него на глазах выступают слёзы от внезапной боли и смеха. — Больно, — доверительно сообщает он повернувшемуся Флинту. Тот немного мнётся, а потом берёт лицо Оливера в ладони, поднимает выше и сосредоточенно пялится ему на нос. Оливеру уже даже не смешно, издевается это ежиное недоразумение, что ли? Большие пальцы прижимаются к его губам, и он прикусывает шероховатую, солёную кожу, трогает её языком. Флинт смотрит на него как-то совсем уж испугано. Зрачки в маленьких глазах сужаются и расширяются, брови взлетают чуть не до макушки. А потом суёт палец ещё глубже в рот, чуть ли не до основания, мнёт язык твёрдой подушечкой. Оливер совсем теряет связь с реальностью. Вот они стоят посреди коридора, где в любой момент может кто-нибудь пойти, и Флинт сует палец ему в рот. Приехали, думает он. И ещё думает: у меня сейчас встанет. Он отскакивает от Флинта на добрых два шага, многозначительно мычит, а потом сбегает, потому что ну в самом деле, что ему делать со стояком на глазах у всей школы? А потом, уже после каникул и нелепых и псевдослучайных обжиманий с Флинтом по углам, на истории магии он рисует на обрывке пергамента шевелящего усами ежа и посылает его самолётиком к Флинту. Ответ прилетает почти к сразу: "Иди под хвост гиппогрифу!" — скалятся на него кривоватые буквы, а Оливер думает: вот уж нет уж. Теперь ты, Флинт, ни за что от меня не отвертишься. И прячет записку в учебник — ко всем остальным.