След

      Сверкающий февральский воздух, наполненный словно сиянием, сопровождал волчью стаю рёвом во время очередного удара северного ветра, разбивающегося, как волны, о клин бродячих зверей. Эти лапы шли уже ни день и ни два, пытались удержать опустевшее нутро и массивную грудную клетку, дабы те не упали в мягкий, но слишком враждебный снег. Десятки ртов, задыхаясь, хватали морозное марево, оно обдавало клыки, обмякший язык и проникало куда-то вовнутрь, разнося зимнюю песнь по телу — от кончика носа до той шерстинки, что вот-вот слетит с хвоста и отправится в неблизкий путь.       Вожак, гордый и опытный волк, потрёпанный уже четвёртой зимой, но не растерявший ещё золотого сияния глаз — сияния целеустремлённости и желания выжить — вёл вперёд, сквозь хвойные леса, пропахшие насквозь елями и соснами, свою семью. Взгляд его был где-то намного дальше этого места, может, под землёй, может, на небе, может, рядом с людьми или за пределами атмосферы, но из всех даже самых отдалённых точек следил он за стаей, словно Бог.       Совершенно иначе чувствовал себя другой… Он был всецело здесь, видел всех и каждого, но смотрел насквозь. Мысли этого февральского странника вряд ли охватывали территорию больше нескольких гектар, но он облетел всё это расстояние вдоль и поперёк, пытаясь найти, отыскать, отрыть хоть из-под завала лавины летнюю лань.       Подобные травоядные покинули леса давным-давно, ни один хищник уже и не помнил вкуса нежного мяса этих благородных зверей. Каким образом одно такое животное оказалось здесь, в окружении суровых северных гряд, под куполом хмурого, почти беспросветного неба, волк не знал. Но с той самой поры, когда гладкошёрстная лёгкая лань пронеслась у него под носом, с той самой поры, когда вода из почти последнего незамёрзшего водоёма, которая ласкала её горло, коснулась его языка, зверь просто не мог думать ни о чём другом, кроме лани. Треск сугробов под её копытами казался тогда прекраснее всех звуков на этом свете, прекраснее предсмертного воя свежей добычи, прекраснее пения птиц, хотя последнее вряд ли было частым в этих краях. В тот самый миг что-то невероятно сильное смогло противостоять голоду. Голоду, который веками правил мыслями волков, голоду, который заставлял бежать до последнего на запах крови, голоду, который решал даже, когда настал час умирать.       Дикий вой… Но это уже не ветер выл. Волки. Лапы, несущие ровно до этого момента с тяжестью вес крупных тел, оторвались разом от покрытой снежными баррикадами земли и помчались вперёд. Глаза зверей налились кровью, а из глоток, наконец, стал вырываться тёплый воздух. Он потоком бил сквозь клыки, пытаясь оттеснить ненавистный мороз как можно дальше, прямо в логово февральской вьюги.       Вожак учуял добычу.       «Нет, они не достанут её. Никому за ней не угнаться. Никому… кроме меня. Я первым настигну прекрасную лань, и тогда никто не тронет её!».       Клин мчал вперёд по следам изящных копыт, разрезая нити, которые тщетно пытались вновь сплести разделённые когда-то небо и землю. Среди могучих высоких сосен тревожно дрожал силуэт. Он то отклонялся вправо, то сворачивал влево, кутаясь маревом и влетая всё глубже в лабиринт хвойного царства. Вой крепчал, а клин расширялся и крыл собою пространство, казалось бы, свободного леса, присваивая его себе, нарекая его своим.       Февральский странник, ранее неприметный, вырвался к вожаку, краем глаза ловя сияние целеустремлённого Бога. Бога, который цели не достигнет. Стая уже стала похожей на саранчу, летевшую на пшеничное поле. И каждый раз до него нужно преодолеть половину пути, затем, половину остатка, так дальше и дальше… пока саранча не поймёт, что не продвинулась ни на сантиметр.       Волки прибавили ходу. Чем громче становился их вой, тем ниже опускалось небо и тем больше трепетало тельце словно хрустальной лани. И вот, когда до добычи оставалось всего ничего, лишь прыгни, и клыки с когтями смогут впиться в озябшую плоть, лес прервался неровным берегом необъятного замёрзшего озера. Лёгкая лань без страха и доли промедления вскочила на зеркальную гладь и, даже не обернувшись, помчала вперёд.       Рык вожака прервал бег.       Вся стая помнила, как ровно зиму назад несколько волков в погоне за добычей разбили это хрупкое зеркало. Но кому от этого стало хуже?.. Рыбы, должно быть, уже обосновались в костях тех охотников, а может, их вынесло весной на берег, и медведь разорвал трупы… не суть. Важно лишь то, что благоразумие заставило вожака и других волков оставить это нелепое дело — гоняться за ланью, ведь лес кишит другой добычей, так пусть бежит. Жаль, так не думал февральский странник.       Не сбрасывая скорости, он вскочил на зеркало, засыпанное пеленой, и помчался вслед за той, что несколько мгновений назад оставила свои следы на ледяном озере. Теперь ни вой стаи, ни северный ветер, ни падение небес не заставило бы волка остановиться. Он мчался, разрезая воздух. Шерсть развевалась как парус корабля, парус, измазанный кровью, алый парус. Уши били поклон, а после — не могли подняться.       Вот, наконец, стена деревьев стала будто раздвигаться, впуская в чащу гладкошёрстную лань, а за ней и февральского странника. Коридоры… сотни коридоров из сотен сосен, застеленных пока ещё белым ковром. Они разминались, тянулись вперёд, назад, влево, вправо, по касательной, сплетая свою собственную систему, сплетая жилы прекрасного леса, жилы белой крови.       Лань бежала куда-то к горизонту, притаившемуся за землёй. Она больше не слышала столь отчётливо вой стаи, которая, верно, если не прекратила бессмысленную беготню, то пошла в обход озера. Улавливала лишь тихий треск снега, который проваливался под лапами одинокого волка, чьё тяжёлое дыхание было слишком знакомо. Минуя ветви, намеревающиеся разодрать морду и сделать белый ковёр красным, лань всё же нашла миг, дабы оглянуться и… остановиться.       Февральский странник, который до этого словно вспахивал снег, сделал то же самое. Лань словила блеск его глаз. Знакомый блеск знакомых глаз, которые не видели ничего, кроме неё. Так же смотрел волк на хрустальную фигуру несколько недель назад у водоёма, с некой нежностью и жаждой. Зверь не сорвался тогда, не срывается и сейчас, даже уши его всё ещё застыли в покорном поклоне. Сам он съёжился, боясь сделать шаг и напугать хрупкую фигуру. Её чёрный взгляд сплёлся с золотом волчьих глаз и растёкся по лесу градацией всех существующих между ними цветов и оттенков.       Треск снега. Лёгкое копытце разбило белые баррикады, всё стремительней приближаясь к февральскому страннику.       Каждая шерстинка на теле волка в тот миг как никогда отчётливее уловила веяние северного ветра и мороз зимнего марева — нос хватал его, как и раньше, взахлёб, но сейчас… сейчас воздух наполнился запахом гладкошёрстной лани. А внутри — рёбра разошлись от переизбытка двух чувств: голода и чего-то доселе неощутимого. Они рвались изнутри, каждое пыталось превзойти другое и подчинить себе волю волка. Снег падал на головы зверей, покрывая их водной короной и серебристым сиянием, под крик желудка и вопль сердца, крик голода и вопль…       Изящная киноварно-охристая шея осторожно наклонилась к грубой морде февральского странника. Блеск глаз на миг стал ярче и потух, когда волк оставил поцелуй на теле лани. Только вот поцелуй ли это?..       Лес озарился хриплым стоном, когда челюсть сжалась на тонкой шее, разрезая клыками шкуру, мясо и артерии. Нежность сменилась яростным удушением свежей добычи. Желудок ликовал, пока сердце стучало и орало, подыгрывая жалостливым стонам умирающей лани, её конвульсиям и трепетанию.       Тушка упала на землю. Вывалившийся язык, изодранная в клочья шея, раскрашенная в красный, лишившаяся доброй доли мяса и шкуры, пропавших где-то в бездне февральской глотки. Волк жадно набросился на добычу, разрывая грудную клетку, под вой голодной стаи. Рот его обдавала тёплая кровь, а язык ощущал вкус нежной тушки. Лес вокруг будто «ахал», ветер разносил отголоски стонов, а что-то внутри ликовало… но.       Почему взгляд охотника вдруг потушила вода?..

***

      Серп луны пронзил тучи, не давая им возможности улизнуть куда-либо. Чавканье и звук рвущихся тканей разносились по сонному отрешённому лесу. Февральский странник сидел на берегу замёрзшего озера в окружении следов собственной стаи, которая сейчас обгладывала кости пойманной им добычи. Волк смотрел на своё отражение, еле видное, силуэтное. Смотрел на место морды и представлял пятна засохшей крови, пытаясь понять что-то совершенно непонятное. Если то чувство было таким сильным, то почему всё тело тогда ныло и так хотело есть? А если голод был так силён, то почему тогда тело так ноет сейчас?.. Может, и не было различия в этих чувствах? Только голод, всегда голод, везде голод. Может, февральский странник просто смаковал моменты, может? А если нет? Как вышло, что нечто столь сильное как сердце, всё же проиграло желудку?.. Как?       «Нет. Это всё же был голод».       Волк встал и побрёл по следам стаи, по почти заметённым отпечаткам копыт гладкошёрстной лани, горестно озирая их.       «Как, наверное, хорошо быть отпечатком. Следом на белом воздушном снегу. Ведь… где след один, там и другой… третий, четвёртый. И вот уже до самого горизонта тянется дорога из таких же… как ты. Тянется вперёд, туда, где небо хватает землю и пытается пришить её к себе обратно непрерывной нитью летящих снежинок. Небосвод будто связал с собой почти всё пространство этой планеты, а я остался на том самом — ещё оторванном — куске. Одинокий волчий след. В окружении заячьих лап, хвостов лисиц и когтей рыси. И нигде нет моей пары, второго такого волчьего отпечатка. Или одинокого следа лани… жаль только, что ланей не осталось, как и следов. Больше ничьих не осталось, никого не осталось. Только я и мой вечный голод, дорисовывающий на лапах красные когти».       Февральский странник укрылся шарфом из ночной мглы, врастая в пространство и растворяясь в нём. Снежная пурга заметала волчьи следы, оставляя на их месте лишь фантомные отпечатки копыт призрачной гладкошёрстной лани.