Пленник Пентагона

Когда камеры наблюдения гаснут одна за другой, он уже знает, что это значит. Знает — и внутри всё словно сжимается, мечется зверем по клетке, бьётся и ломает зубы о частые решётки. Внешне он остаётся спокойным. Пока. Почти десять лет прошло с тех пор, как его замуровали в этой банке, в стенах которой не было ни грамма металла на сотни метров вокруг. Иначе он бы знал. Но от тюрьмы с таким изъяном не было бы толку. Первое время Магнето ещё тешился глупыми надеждами о том, что рано или поздно стражи ослабят бдительность, подарив ему бесценный шанс на спасение. Чёрт, ему хватило бы даже нательного креста или булавки, забытой портным в воротнике безупречной чёрной формы. Целыми днями он сидел с закрытыми глазами, молчаливый и крайне сосредоточенный. Эрик знал, что со временем его сила лишь растёт, и если когда-то он был не способен сдвинуть какую-то рейхсмарку даже ради спасения матери, то сейчас мог, шутя, поднять со дна океана боевую подлодку или, скажем, вырвать из земли целый стадион. Возможно, сможет и дотянуться до металла за пределами тюрьмы. Мимолётному воспоминанию о подлодке почти удалось оживить память о событиях, которые попыткам её поднять сопутствовали. Но оно тут же было безжалостно изгнано обратно в глубины сознания. Не потому, что воспоминания о Чарльзе были слишком свежи и болезненны, хотя не без этого: в тот момент Эрику нужно было поистине железное спокойствие, чтобы ощутить хоть крупицу металла поблизости. Шло время. Один однообразный, выжженный белым свечением ламп день перетекал в другой, минуя ночь, и всемогущий повелитель металла, привыкший ощущать себя едва ли не богом, всё сильнее и ярче чувствовал себя беспомощным и столь же слабым, как и ненавидимые им люди. Но гордость тогда ещё не покинула его, и Эрик считал за низкое метаться по клетке или пытаться атаковать, показывая тюремщикам всю глубину своего отчаяния. Если ему суждено сдохнуть в этом коконе, то сделает это стоя, с гордо поднятой головой. Так ему в то время казалось. Эрик не мог бы сказать с уверенностью, что именно его выдало: сам он считал, что не выдал себя ничем. А может, им вовсе не нужен был повод. В его темнице (темницей ли называть место, где не было даже бледных теней?) была не только проклятая пятиугольная комната, где даже спать приходилось прямо на полу и порой хотелось найти шестой угол, спасаясь от сводящего с ума света ламп и неусыпного взгляда видеокамер. Даже такому страшному преступнику, ненавидимому всем миром мутанту, был разрешён душ. И именно это, казалось бы, спасительное для узника место, где можно было спрятаться от белого безмолвия за шумом воды и очистить хотя бы тело за невозможностью отскоблить душу, стало настоящим проклятием. Первого раза Эрик, к своему счастью, почти не запомнил. К сожалению, первый раз был не единственным. Всё начиналось с выключения камер. Один за другим гасли под низким потолком красные огоньки, ломая единственную, пусть и одностороннюю связь его обиталища с внешним миром. Открывалась узкая, незаметная с первого взгляда дверь, через которую Эрик однажды вошёл, чтобы уже никогда не выйти. И входили они, наверняка вопреки всем запретам и уставам, с порога взяв пленника на прицел. Сперва охранников в казавшейся столь неуместной на фоне белых стен чёрной форме было всего двое. Но очень быстро они поняли, что втроём, а лучше впятером, гораздо легче справиться с не растерявшим в заточении физической формы и пытающимся драться даже под прицелом оружия опасным мутантом. Очень быстро это понял и Эрик, прекращавший дёргаться лишь тогда, когда ощущал плечами тяжесть дубинки, а виском отвратительно тёплый пластик пистолетного дула. Всё, что ему оставалось, это надеяться, что в этот раз всё не продлится слишком долго. И сейчас, когда всё повторялось в очередной раз, всесильный в иной жизни бог металла уже не слишком пытался унять дрожь перед грядущим унижением. Охранники, которых здесь не должно было быть, запирали за собой дверь, и скомканная белая роба исчезала под небрежно брошенной сверху чёрной формой, невольно напоминавшей бывшему узнику Освенцима других зверей в человеческой шкуре, впрочем, часто брезговавших подобными занятиями. И Эрик зябко вздрагивал, ощутив коленями ледяной кафель пола душевой, в такой момент особенно походившей на карцер. Всё, что ему оставалось, это молчать, жестоко подавляя желание тела хоть как-то заявить о своей боли. Эрик молчал. Молчал, когда в запястья заломленных за спину рук жестоко, до синяков, ожогов и ссадин впивалась жгучая верёвка или пластиковая самозатягивающаяся петля с жёсткими краями, а плечи словно обливали крутым кипятком. Молчал, когда с омерзительным, влажно хлюпающим звуком в его зад без всякой подготовки туго протискивалась прозрачная, гладкая и такая толстая дубинка охранника. И когда его плотно сжатые бледные губы раздвигал ствол пистолета, он молчал, хоть и к тому времени боль в растянутом дубинкой заду становилась почти невыносимой. Короткий рваный вздох — вот всё, что позволял себе пленник, когда пластик в его теле сменялся чужой, горячей и омерзительно влажной плотью. Эрик не пытался сомкнуть челюсти, даже если насильник загонял свой член на предельную глубину, и горло мутанта начинало судорожно сжиматься в попытке его вытолкнуть. Проклятые охранники сразу же весьма убедительно показали ему, что с удовольствием поубавят ему зубов при малейшей попытке кусаться. И кому поверят скорее: ему, запертому в этом белом аду не за кражу конфет, или собственным «непогрешимым» сотрудникам, которые вроде как лишь защищались от нападения обезумевшего в заточении зверя? Со временем Эрик научился сбегать в себя, в то время как над его беспомощным в царстве пластика телом снова и снова нещадно измывались, а порой и били дубинками, опьянённые собственной властью. Охранники никогда не били по лицу, не трогали шею: все прочие следы без труда скрывала проклятая белая роба на липучках. Никто не узнает о его мучениях, никто ничего не увидит через равнодушные камеры. А если бы и увидели, стали бы препятствовать? Он для них — мерзкая тварь и жив лишь благодаря приказу свыше. Остальное не имеет значения. Неандертальцы тоже вряд ли церемонились с пленными кроманьонцами. И совершенно точно спаривались с ними, по-звериному доказывая своё превосходство над жертвой. Что-то не меняется даже спустя тысячи лет. Разве что название. Но, если нынче «устаревшей» моделью человека является как раз потомок кроманьонца, то как назвать вид новый? Люди Икс, как предложила наивная тогда ещё молодёжь незадолго до событий на Кубе? Воспоминания о Кубе вновь оживили столь болезненные воспоминания о Чарльзе, но теперь Эрик не стал с ними бороться. Наоборот, он рванулся за ними, как утопающий и позволил им завладеть собой. На грани отчаянья он подумал, что, будь у него выбор, он лучше отдался бы Ксавьеру. В какой-то момент он даже видит вместо очередного насильника Профессора: молодого, здорового, крепко стоящего на своих ногах, с лёгким укором во взгляде ярко-голубых глаз. Видят боги, он бы всё стерпел, он бы сознался во всех грехах, если бы тот позволил. Охранникам же нет дела до переживаний пленника Пентагона. Получив свою порцию бесплатного секса, они молча одеваются и уходят, едва не забыв развязать мутанту руки, которых он уже почти не чувствует. Лишь в этот момент Эрик позволяет себе несколько минут слабости: лежит, сжавшись в комок под струями тёплой воды и едва слышно стонет, когда мышцы сводит волной болезненной судороги. Вернувшись в проклятую пятиугольную комнату под прицел снова работающих камер, Эрик неспешно приканчивает порцию перемолотой пищи и мимолётно жалеет, что нормально укусить может лишь маленький кусочек хлеба, который не всегда кладут в пластиковый контейнер. После этого он позволяет себе заснуть. Возможно, однажды его всё-таки вытащат из этой ненавистной банки. Возможно даже, это сделает Чарльз. Но, как и равнодушные операторы камер наблюдения, он не увидит ни единого следа, оставленного его обожаемыми людьми. Эрик мог бы показать их, заставить бывшего друга дёргаться и громко возмущаться в попытках скрыть шок. Но он этого не сделает. Потому что, не смотря на все старания, охранники так и не сумели его сломать. И если он и умрёт, то он сделает это стоя, с гордо поднятой головой.