Я никак не могу упасть

Я встретил ее, кажется, где-то году в девяносто третьем. А может, это был девяносто четвертый. Помню, что возвращался домой с практики по психиатрии. Аркадий Романович, препод старой закалки, выматывал из нас все жилы, не давая просто тихонечко отсидеться в уголке, пописывая дневник, так что неудивительно, что домой я топал на автопилоте. Но ее заметил. На бровке возле церкви, словно памятник всем психам, которых на территории Павловки всегда полно было. А весной и осенью еще и обострение у них поголовно случалось, и ходить там становилось не только весело, но порой и опасно. Эта девчонка примерно моего возраста опасной не выглядела, так, максимум странной в своем чересчур легком для ранней весны свитерке и потрепанных джинсах. Я, конечно, знал, что психам нельзя смотреть в глаза, да и вообще обращать на них внимание, если не хочешь, чтобы увязались и тащились следом до самой остановки, но вот дернул же черт, проходя мимо, поднять на нее взгляд. Миленькая круглая мордашка тут же осветилась растерянной, чуть печальной улыбкой. — Я никак не могу упасть, — пожаловалась девчонка, заправляя за ухо прядь светло-русых волос. Я на автомате присмотрелся к глазам: чистые, не стеклянные, зрачок вроде как в норме. Не под кайфом, скорее всего. Просто дурочка или крыша течет на постоянной основе? Или это у меня уже профессиональная паранойя? Последняя мысль появилась, когда незнакомка степенно ступила на тротуар, состроила серьезное лицо (даже успешно) и протянула мне руку. — Лиля, — сказала она, когда я стряхнул наконец ступор и неловко схватил ее тонкокостную ладонь своей широкой лапищей. — Дмитрий. Дима, — пробормотал я, неожиданно оробев. Не знаю, что поразило меня больше: ее внезапный переход от образа классической фриканутой до вполне обычной девчонки, где-то потерявшей свою куртку, или же чисто мужской уверенный жест, которым она предпочла скрепить наше знакомство. — Угостить тебя пивом? — выпалил я, стараясь вернуть себе привычную самоуверенность. — Можно, — пожала она плечами, как ни в чем не бывало пристраиваясь рядом. Будто всю жизнь там ходила. Так и получилось, что в тот вечер мы пили пиво в ближайшем генделыке, потом, уже изрядно поддатые, тряслись в старом троллейбусе, хихикая над какими-то шутками, которые я не то что сейчас, а и на следующее утро уже не помнил, и закончили — кончили, впрочем, тоже — в моей захламленной хрущевке. Надо отдать ей должное, трахалась Лиля просто божественно. Гибкое, словно гуттаперчевое тело — и никаких ограничений! Кажется, понятий «не нравится», «не хочу» и «это не по мне» для нее вообще не существовало. Наверное, поэтому в моей берлоге она стала довольно частой гостьей. А кто бы отказался? Мать пропадала на ночных дежурствах, отца я лет десять как в глаза не видел на тот момент, хата пустовала, а постоянной девушки с моей заурядной рожей, тощим телом и доходами типичного студента было днем с огнем не сыскать. Лиля же… Лиле плевать было и на бардак в квартире, и на мою внешность а-ля Кощей Бессмертный, только что переболевший холерой, и на то, что сводить ее в кафе я мог в лучшем случае раз в месяц, да и то, строго лимитируя заказ. Порой мне казалось, что ей вообще на все плевать. Я не знал ни где она учится, ни где живет. Уходила она всегда утром уже, и провожать я не видел смысла, да и она не просила. И звонила всегда сама, а то и просто приходила, откуда-то точно зная, когда матери не будет дома. Сейчас мне это кажется странным, но тогда… тогда всем моим существом управляли, видимо, одни гормоны, а им было начхать на всякие несущественные мелочи, когда рядом такое шикарное, на все согласное тело. Честно говоря, наверное, где-то в глубине души я просто опасался что-то у нее спрашивать. Пару раз попробовал, но получил в ответ какую-то муть, очень похожую на то, что втирала нам преподша по философии, разве что без всех этих -логий и -измов. Но меня и то не впечатлило. Вот какое мне дело до каких-то там космических законов и путей и прочей многозначительной херни? За свою жизнь на тот момент я успел уже понять, что главное — твердо стоять на ногах, прогрызая, если понадобится, себе дорогу вперед. Нет, пофилософствовать за рюмкой чая порой было по кайфу, но и только. Наутро приходилось тащиться на учебу, а потом на подработку в морг, чтобы хоть как-то свести концы с концами при мизерной стипендии. Какая уж тут философия! Лиля оказалась понятливой девчонкой и тему больше не поднимала, за что я начал ценить ее еще больше. А заодно и перестал спрашивать о чем бы то ни было. Таким вот образом мы мирно сосуществовали то ли год, то ли два. А потом мать съехала к какому-то хахалю, и примерно месяц спустя я с немалым удивлением обнаружил, что Лиля переселилась ко мне. Ну как переселилась, скорее перестала уходить, так как все ее вещи вмещались в единственный рюкзак, который однажды обнаружился возле кровати и больше оттуда никуда не девался. Претерпев первый ужас (как же моя свобода?!), я быстро успокоился: все равно делать мне с моей хваленой свободой на тот момент особо нечего было — последний курс, подработка, все дела. Да и мой «лик Аполлона» почему-то особым почетом у противоположного пола по-прежнему не пользовался, чтобы можно было сожалеть об утраченной возможности приводить домой телок для траха. Так что я пожал плечами и до поры до времени смирился. Нельзя сказать, что после этого что-то сильно изменилось. Я весь день пропадал на учебе и работе, и чем занимается моя новоявленная соседка, просто не интересовался. Она даже начала что-то готовить, так что вечерами меня ждал вполне съедобный ужин и офигительный секс. Что еще нужно мужику для счастья? Этот вопрос я часто задавал себе, посмеиваясь над серьезностью, с которой Лиля подошла к задаче, постепенно обустраивая квартиру в попытке создать нечто, видимо, похожее в ее представлении на уютное семейное гнездышко. А я не спешил ее расхолаживать тем, что вовсе не рассматривал наше совместное проживание как ступеньку к будущей семейной жизни. Не то чтобы Лиля казалась мне совсем неподходящей для этого. Не то чтобы она была слишком странной для этого… Хотя нет, странной она как раз таки была. Просто большую часть времени об этом можно было забыть. Но не всегда. К примеру, на мой вопрос, что же она все-таки делала в тот вечер возле Кирилловской церкви, она уверенно ответила, что ждала меня. Еще и посмотрела эдак с удивлением, мол, что за дурачок, как он может спрашивать такие очевидные вещи. — Это очень романтично, Лиль, но мы и знакомы-то не были, — возразил я ей, — так что ты определенно была там по другой причине. Не ври, пожалуйста. Она даже не обиделась. Впрочем, она вообще никогда не обижалась. — Я и не вру, — заявила спокойно, — просто ты не понимаешь, что не обязательно быть с кем-то знакомым, чтобы его ждать. — Хорошо, подойдем к вопросу с другой стороны: зачем ты меня ждала? — Я же тебе говорила, — удивление в ее глазах подернулось легкой дымкой печали, — я не могу упасть. Пытаюсь-пытаюсь, но никак не получается. Ты мне поможешь. Уверенно и безапелляционно. Мне б так уметь, подумал я тогда, нести откровенную пургу с такой рожей, будто давно всем известные факты излагаешь. — И такая уверенность откуда?.. — Я знаю. Просто знаю. — Ее взгляд, внезапно ставший отсутствующим и расфокусированным, устремился куда-то мне за спину, и я почувствовал, как по позвоночнику пробежал холодок. Такой она меня пугала до чертиков. К счастью, такой она бывала редко. А если не спрашивать ни о чем, то и вовсе никогда, как я выяснил вскоре опытным путем. Уже когда мы жили вместе, я несколько раз наблюдал, как она встает посреди ночи с постели и садится у окна. Я натягивал одеяло на голову, чтобы случайно не услышать, если вдруг она будет плакать. Но она ни разу так и не заплакала. Не знаю, что она там делала в темноте, но похоже, что просто сидела и пялилась в ночь. Еще как-то однажды я нашел ее в ванной. Нет, слава богу, без всяких там лезвий, она просто молча сидела на бортике, глядя на бегущую воду. — Что ты делаешь? — спросил я, закрывая кран. Это было вечером, кажется, я пришел со смены в морге, уже побывал на кухне и обнаружил, что ужином там даже не пахнет, так что тон у меня был весьма раздраженный. — Смотрю. Она не пошевелилась. — А ужин, по-твоему, сам себя приготовит? И белье само постирается? — Я поднял с пола и зло швырнул в корзину свой же свитер. Она подняла на меня взгляд невероятно тусклых, совсем больных глаз и некоторое время просто смотрела, не говоря ни слова. Я тоже молчал, внезапно растерявшись; в голове заполошно метались мысли о том, что я же, по сути, ничего не знаю, может, у нее случилось что, с ней самой или с родственниками там. Что не может быть такого взгляда у человека, у которого все в порядке. Вот только почему это должно становиться моей проблемой? — Что случилось? — все же спросил я гораздо тише. — Ничего, — ответила она медленно, будто спросонья. — Ничего не случилось и не случится. В том и дело. — И это повод для вселенской грусти, или чему ты тут предавалась? — снова начал заводиться я. — Нет, не повод, — она почти улыбнулась, глядя на меня будто издалека, словно со дна какого-то глубокого-глубокого колодца, где я только и мог рассмотреть, что ее дымчато-зеленые глаза. — Но мне… так плохо, Дим… — Чего тебе плохо? Руки-ноги на месте? Спать-жрать есть где и есть что. Так какого хрена ты тут сопли разводишь?! — взорвался я, не столько из-за ее нелепой жалобы, сколько из-за этого ее дурацкого взгляда. Такого, будто она, мать ее, причастна тайнам Вселенной, самое меньшее! И имеет право смотреть с жалостью на тупого обывателя, не волокущего в элементарных, по ее мнению, вещах. — Жива-здорова, чем не все могут похвастаться. Казалось бы, живи да наслаждайся. Так нет же, тебе надо повыебываться, показать, что ты вся такая пиздец сложная! Показала, молодец! И кстати, спасибо за ужин! — последние слова я прокричал, уже захлопывая за собой входную дверь. Лиля, кажется, даже не пошевелилась за все время, пока я кричал и уходил. Наверное, ей опять-таки было плевать. Промыв свои мозги хорошей дозой бухла, я успокоился и выпустил пар, по-быстрому перепихнувшись в туалете с какой-то пьяной в хлам девицей. Так что домой я добрался хоть и под утро, но в почти умиротворенном состоянии. А обнаруженный на столе ужин, который я счел извинением со стороны Лили, и вовсе привел меня в радужное настроение. Все-таки полезно порой давать бабе взбучку, решил я тогда, засыпая. И судя по тому, что все вернулось на круги своя, был прав. Точнее, так мне думалось какое-то время. До очередного «срыва», когда Лиля снова начала ныть что-то о «плохо» и «никак не могу упасть». Я снова разорался, и этого опять хватило на какое-то время. Потом все повторилось. И еще раз, и еще, и еще. Знал бы кто, как меня раздражало это бессодержательное нытье! Ведь ни разу она так и не смогла вразумительно объяснить, что же не так. Только мямлила свое бесконечное «никак не могу упасть». — Да кто ж тебе не дает?! — не выдержал я как-то. — Она, — ткнула пальцем себе в грудь Лиля. С абсолютно, блять, серьезным лицом. Не был бы я без пяти минут психиатром, точно бы повелся и решил, что бедняга раздвоением личности страдает. Да только не страдала она ничем. Ну, кроме хуйни, конечно, от нечего делать. — И чем же эта бессердечная «она» тебе мешает? — уточнил я, сардонически улыбаясь. — Считает, что падают только слабые. И не хочет быть слабой. Боится. — Лиля «уплыла» взглядом куда-то вдаль, как постоянно делала, когда разговор заходил об этом ее абсурдном желании. «А хорошо играет, зараза», — восхитился я про себя, а вслух сказал: — Так что ж тут плохого? — Только упав на самое дно, — она с заметным усилием сфокусировалась и посмотрела на меня как на идиота, — ты сможешь оттолкнуться и подняться наверх. А я только падаю, все время падаю. И никак не могу упасть. Понимаешь? Нет, я не понимал. И не хотел понимать. А то у меня бы точно крыша съехала. Однажды она задолбала меня как-то особенно сильно. Кажется, тогда у нее обострение воспаления хитрости уж больно долго длилось, а у меня как раз с интернатурой не все ладно складывалось… Короче, на ее очередное «не могу упасть» я возьми и ляпни: «Так ты хоть прыгни». Она непонимающе похлопала глазами, а я добавил: «С моста там, или из окна вон попробуй, может, и упадешь». Стоит ли говорить, что она попробовала? Уже на следующий день меня выдернули из больницы звонком. Оказалось, девушка, которую соседи опознали как мою сожительницу, выпрыгнула из окна моей же квартиры на пятом этаже. Честно говоря, первой моей мыслью, когда я это услышал, было: «Слава богу, что она догадалась прыгнуть, пока меня не было дома!» Это, конечно, не избавило меня ни от разговора с копами, которые тогда еще ментами звались и, кажется, были весьма впечатлены тем, как «много» я знаю о своей почти жене, ни от забот о похоронах, когда оказалось, что заняться этим тупо больше некому. Не матери же, алкашке пропитой, было париться. Да, оказалось, что у Лили была мать. То есть понятное дело, что она должна была у нее быть в принципе, когда-то, но я как-то не задумывался о том, что родительница ее может быть все еще жива. О здоровье там уже говорить не приходилось. Видел я на похоронах это чучело, даже пожалел Лильку, несмотря на все хлопоты, которые она умудрилась мне доставить своей глупейшей смертью. Я тогда вообще много чего узнал о своей уже покойной зазнобе. Лучше бы и не знал! Одного известия, что милая девочка Лилечка была бывшей наркоманкой, хватило, чтобы согнать с меня сотню холодных потов, пока я не пересдал анализ на СПИД. А то кто не знает о «тщательности» проверок при обязательных медосмотрах! Школу, как выяснилось, Лиля не закончила вовсе, слишком занятая бухлом да ширкой, о высшем образовании, понятное дело, и речи быть не могло при таких раскладах. И стоило из себя ученую корчить?.. У нее еще и младший брат был. Тихий такой, даже показался мне сперва вполне нормальным, пока я не рассмотрел характерные следы между его пальцев. Но именно он рассказал мне все о женщине (да, ей и лет-то оказалось побольше, чем я думал, почти тридцатник без нескольких месяцев), с которой я года полтора прожил в одной квартире. Слушал я его, правда, с пятого на десятое, желая только одного: побыстрее отделаться от всего этого дерьма и забыть. Кое-что, правда, таки зацепилось в памяти. Например, что отец их был психиатром, как и я, и даже вроде бы вполне себе успешным. Не светило какое-нибудь, но хороший, надежный спец. И даже работал в том же психоневрологическом диспансере, пока не стал прикладываться к бутылке сверх обычного для врача на тяжелой работе, а потом и вовсе с балкона сиганул. Тут парень — вот убейте, не помню его имени — плаксиво скривился, вызвав у меня приступ отвращения и еще более острое желание избавиться поскорее от него со всеми его ненужными откровениями. Когда я уходил с кладбища, он, даже не заметив, что его уже никто не слушает, продолжал что-то лепетать. — С тех пор как Лиле исполнилось двенадцать, у нее появились эти мысли. О падении. Что ей нужно упасть. Отец пытался помочь. И говорил с ней, и к другим водил. А потом запил, когда она школу бросила. А потом и… Лучше бы она еще в двенадцать прыгнула, упала, раз уж так хотелось! Он бы жив был, да и… — летело мне в спину, пока я не отошел на достаточное расстояние и не вздохнул наконец свободно. На самом деле я тогда едва ли что-то расслышал, а потом и вовсе все забыл. Лет-то прошло немало, да и зачем мне было помнить о довольно неприглядной странице в моей биографии? Было — и прошло. Туда ему и дорога. Точнее, ей. У меня была своя жизнь. Постоянная работа, на которой, если знать как, можно было неплохо зарабатывать. Вскоре, в тот момент, когда внешность перестала играть определяющую роль, проигрывая стабильности и серьезности, появилась хорошая девушка, ставшая потом женой, а затем и матерью моих двоих детей. И я без какого-либо труда забыл о странной женщине Лиле с ее странным желанием упасть. И не вспомнил бы никогда, если бы не моя дочь. Если бы моя малышка, которой как раз исполнилось двенадцать, не ответила однажды, глядя куда-то мимо меня расфокусированным взглядом дымчато-зеленых глаз, на мой вопрос, чего это она такая молчаливая стала: — Я не могу упасть, папа. Все пытаюсь, но никак не могу. От такого все волосы на моем теле встали дыбом, будто меня электрическим разрядом шарахнули. В памяти как по команде всплыл и вечер возле Павловки, и последующие три года, и эти самые слова. «Я никак не могу упасть». И то, как она все-таки упала. Если бы я верил в переселение душ или в призраков каких, я бы побежал за попом. Но я не верил. Я не помню, что я сказал дочке. Я не помню, что кричал жене, когда она вернулась с работы и даже не могла понять, в чем дело и о чем я вообще говорю. Но я очень хорошо помню и эти слова, и этот взгляд, и эти глаза, в которых было слишком много боли, чтобы они могли быть глазами человека, у которого все в порядке. И я помню свое бессилие от осознания, что не способен даже понять причину этой боли, не говоря уже о том, чтобы облегчить ее. Я помню свою злость на давно уже мертвую Лилю, потому что виновата была она, я не понимал как, но был уверен, что это она — это были ее слова, это был ее взгляд, это были даже ее глаза, которых не могло быть у моей дочери. Всего этого просто не могло быть. Но оно было. Сейчас, когда моя уже семнадцатилетняя дочь пропадает где-то с такими же юными наркоманами, как и она, в очередной раз сбежав из больницы, я вспоминаю Лилю с ее дурацкими разговорами, с ее дурацким желанием и с ее дурацкой уверенностью, что я ей помогу. Смотрю на ополовиненную бутылку водки на столе и глупо хихикаю. А что? Сапожник без сапог, разве не смешно? Разве не смешно, что я, вылечивающий (скорее залечивающий, издевательски тянет внутренний голос, он же, сука, совесть, но я мысленно пинаю его под стол) десятки совершенно чужих и безразличных мне психов, не могу помочь собственной, до безумия любимой дочери? Разговоры по душам, выполнение любых прихотей, лучшие психотерапевты, когда я наконец признал, что сам не справляюсь, — все впустую. Но я не сдамся. Я не сбегу трусливо, как Лилин папаша. Я буду держаться, чтобы хотя бы посмотреть в глаза тому козлу, которому моя Катюша однажды скажет, прогуливаясь по бровке: «Я никак не могу упасть». Почему-то в последнее время уверенность, что все случится именно так, не покидает меня. И я знаю, как все будет дальше. А потому я должен выстоять, как бы ни было тяжело, должен держаться для нее, даже если ни жене, кажется, уже закладывающей за воротник не меньше моего, ни сыну, пропадающему днями и ночами неизвестно где, я больше не нужен. И я буду здесь, я не брошу мою девочку. Вот только выйду на минутку на балкон подышать свежим воздухом…