Горение

      Юрий сгорает от каждого прикосновения, болезненного вдоха и выдоха, не приносящего облегчения. Горький дым плывет по комнате, клубясь и расплываясь под потолком. В зубах у Плисецкого трубка, набитая непонятными травами, которые тлеют, горят и умирают, испуская дух к потолку. С каждым новым вдохом комната расплывается, предметы теряют очертания, а веки тяжелеют все больше. Юрий не дает себе засыпать, сминая зубами кончик трубки, вдыхая дым полной грудью. Дым ударяется о ребра. Перед глазами все плывет.       Каждое касание Виктора жжет не хуже огня, оставляет невидимые следы-ожоги по всему телу. Юрий кривится, но принимает из рук Никифорова пакетик с травами, засыпает их в трубку и поджигает. Гореть, гореть, пусть сгорает, пусть умирает все вокруг. Призрачные клубы дыма висят, перелетают из одного угла в другой, давят сверху. Спать, спать, чтобы, поддавшись тлению и сну, сгореть раз и навсегда.       Юрий лежит на полу, распластавшись по теплому дереву. Пол засасывает его, становится жидким и вязким, как большое болото. Пол пружинит. Он такой мягкий, что легко прилипнуть и не отлипнуть больше, а над головой проплывают фрегаты под большими парусами. Пахнет морем. Соленый-соленый воздух ускользает от жадного дыхания, в последний момент, замерев на приоткрытых губах, меняя морскую соль на горький дым. Море повисает на кончике носа. Плисецкий кашляет.       Фрегаты степенно плывут через комнату, отталкиваясь от углов и изменяя свой курс. Виктор лежит рядом, глубоко вдыхая сладковатый дым из трубки и наблюдая за фрегатами. Он видит размеренные движения весел, слышит плеск морских волн, которые ударяются о борта кораблей, выпрыгивают из моря и падают в него же. Волны тоже сгорают, и на поверхности остается лишь белая-белая пена. Фрегаты подпрыгивают, разрезая острыми носами дымовую завесу.       Кончик трубки горький, дым на губах тоже горький, все пропиталось горечью изнутри, внутри больно выкручивается ком, острый-острый. Юрий его не видит, но знает, что в коме не ножи, не лезвия, а всего лишь тлеющие угли, или клочки бумаги с острыми краями. И она горит, а вместе с ней горит и Плисецкий. Он зажмуривается сильнее, шевеля губами в наркотическом бреду, но зубы крепко сжимают трубку.       Звуки такие мягкие, легкие, обволакивают и окутывают, прижимая к полу, как пуховое одеяло. Каждый звук отдается эхом два, три, четыре раза, повторяясь, как колыбельная — нет — баюльная песня. И звуки эти, то ли надуманные, то ли настоящие, совершенно Юре не важны, он их не слушает, опутанный сетью видений. Фрегаты сменяются другими странами, льдом на морской глади, снежной метелью — и снова теплом. Апельсиновым запахом.       Виктор может оторваться от пола, если захочет. Захочет почувствовать, как болото отпускает его, как с непривычки гудит голова и все приятные, ненавязчивые звуки, превращаются, как песни сирен, в резкий шум, в визг ножа по стеклу. И он не делает этого, лишь изредка открывая глаза и разглядывая комнату, которая мерно качается, туда-сюда, туда-сюда. У него внутри холод, заставляющий все тело пылать и передавать этот огонь всему, к чему он прикасается.       Никифоров чертит пальцем в воздухе, словно угольком, одному ему понятные знаки, вырисовывает строчки. Одним касанием поджигает парус фрегата, который моментально становится обыкновенным облаком дыма и рассеивается, рассеивается по всей комнате. Мысли летят в слова, слова в предложения. Мир меняет свой цвет, от теплых тонов до холодных, и Виктор нехотя растягивает губы в улыбке.       Плисецкого трясет, лихорадит, хотя он не замечает этого, лишь чаще вдыхая солено-обманчивый дым. Ему видятся дрожащие, как в мареве, миражи, путаные пейзажи. Он не чувствует собственных рук, ног, всего тела, будто превратившегося в желе, в пустое облако. Даже боль от тления в груди затихает. Юрию кажется, что дым ложится на его губы и остается там, не желая подпитывать тлеющий ком. Но это Виктор целует его, понимая, что юноше вырваться из дыма сложнее, зная, что не получит ничего в ответ.       И они сгорают. Оба.       Сгорают раз и навсегда.