Царевич

Когда отец долго не возвращался с работы, мать начинала ходить кругами по комнате и приговаривать: - Что-то ваш папа сегодня запаздывает. - Опять, наверное, сцепился языками с кем-нибудь, - продолжала она, словно звук собственного голоса и эти слова, монотонно повторяемые минута за минутой, служили залогом тому, что он непременно придет. От шахтоуправления до дома было ровно десять минут пешего ходу. И пивная за автобусной остановкой. После смены отец имел обыкновение зайти туда, пропустить кружечку светлого вместе с другими шахтерами. И тогда вместо восемнадцати двадцати приходил домой в семь вечера. В семь десять. В семь двадцать. После семи двадцати мать вскакивала. - Что-то ваш папа сегодня запаздывает, - тихо произносила она. Мы молча переглядывались с сестрой, привычные к этому странному ритуалу. Поначалу кто-то из нас, помнится, даже пытался успокоить маму, урезонить, или, наоборот, разозлиться на нее за назойливость (обычно первой не выдерживала сестра и, громко хлопнув учебником, уходила во двор), но это не имело ровным счетом никакого эффекта. Ритуал существовал ради самого ритуала. И прекратить его могло лишь одно. Если бы отец в один из дней действительно не вернулся с работы. Обрушение породы. Взрыв метана. И по сей день что-то глубоко внутри меня вздрагивает, когда кто-то рядом произносит "обычное дело". Обычное дело. Это правда. Каждый день жить, зная, что смерть, буднично, неброско одетая, с потемневшими, грубыми от угольной пыли и тяжелой работы ладонями ходит где-то за твоим забором и вот-вот готова постучать костлявым кулачком в калитку. Калитка протяжно всхлипывала несмазанным замком, и в дом, усталый, пахнущий тяжело и кисловато, входил отец. Мать замирала на середине очередного своего скорбного круга, и, словно, чем-то пристыженная за моментную малодушность, в мгновение начинала суетиться: помогать отцу переодеться, собирать на стол, громко, как-то по-птичьи крикливо звать сидящую во дворе на лавке сестру. - А Рома ел? - спрашивал отец, бросая мрачный взгляд на меня, лежавшего в комнате на раскладушке с книгой в руках. Раскладушка была моим сокровищем, богатством, роскошью - как самому младшему в семье, купленную, ее уступили мне, остальные стелили на полу. И хотя, по мнению отца, это воспитывало из мужчины и будущего шахтера изнеженного царевича, мама была непреклонна. - Рома ел, - спокойно отвечал я. Не помню, когда у меня появилась эта привычка говорить о себе в третьем лице. Нет, в ней не было какого-то высокомерия или гордости, скорее отстранение, нарочитое, упрямое отстранение. Отца, правда, она совершенно выводила из себя. Он немедля принимался что-то гневно кричать, размахивая руками будто гигантская черная мельница. - Иш-ты, царевич, развалился тут. Учился бы лучше, чем книжки читать, а то как в дневник не заглянешь - сплошные "трояки". Его пыталась урезонить мать, тихая, робкая, от своего только что отлетевшего прочь страха, казалось, ставшая еще тоньше и прозрачнее. Куда там - веселою походкой идет, хмельная без вина [1] - перед моими глазами, достаточно только сомкнуть веки, до сих пор возникает ее хрупкая, невысокая фигурка, покорно склонившаяся к грубому отцовскому плечу. Отец продолжал еще с полминуты шуметь, снимая в прихожей ботинки, и, убрав с плеча восковую мамину ладонь, отправлялся в душ. Шум воды, наконец, делал его слова совершенно неразличимыми, и я вновь погружался в чтение. Это его возмущение тоже было своеобразным ритуалом, ритуалом возвращения кормильца домой. Иногда объектом гнева становилась сестра, особенно когда она сделалась подростком, колючая, резкая, к тому же, то и дело норовившая вечером сбежать в клуб на танцы или просто шлявшаяся с мальчишками по темным закоулкам шахтерского поселка "Южный". - Что за дети пошли: один царевич, другая шалава, - вода глотала отцовские слова. Мать молча кивала и шла на кухню разогревать ужин. Лежа, сквозь узкий, масляно-желтый от света электрической лампы дверной проем, я мог видеть ее узкие голени с острыми, почти детскими костяшками, по тонкой коже которых пустили свою синюю паутинку распухающие вены - неизбежный спутник изнурительной стоячей работы. От порывистых ее движений - она резала хлеб, что-то мешала, толкла, переставляла - колыхался ситцевый подол платья. Вновь всхлипывала калитка, дверь, входила сестра, что-то поспешно хватала со столика у зеркала (расческу или, что хуже, мамину помаду, польскую, единственную ее "косметическую" роскошь, за который с некоторых пор у них шел неравный бой) и - еще поспешнее, пока не заметил отец - вновь выходила. Еще один день медленно шел к своему финалу. Где-то в глубине улицы глухо лаяла овчарка. Спустя много лет один из моих компаньонов, из Луганска - в ту пору мы могли уже заниматься своим делом откровенно и, что самое странное, иногда даже откровенно об этом говорить - спросил у меня, помню ли я тот день, когда я узнал, что я особенный. Озарение, вспышка, взрыв, подобно взрыву метана, разделивший монотонный поток жизни на две половины, неравные и неравноценные? Удивительно, но я так не смог ответить ему. Наверное, нет, такого не было. Все началось с карт. Только совершенно не помню, когда. Лет с пяти мы пропадали с соседскими мальчишками по кустам, резались в "дурачка", потом в "двадцать одно", на леденцы, конфеты, потом - на медяки… Жаркое степное лето наполняло воздух запахом пыли, пива и пота, сумерки приходили поздно, ложились на покатый бок террикона, вальяжные и бархатные, и до самого вечера мелькали в детских руках замусоленные старые бумажки с потертыми, черными и красными, фигурами. Его звали Толиком. Он был старше меня на два, а то и на три года. Отец Толика трудился в шахтоуправлении инженером, оттого медяков у него водилось в кармане чуть побольше, чем в моем (у меня, признаться честно, в ту пору их почти что не водилось вовсе - какие-то жалкие копейки). Мы играли в "дурака", и в один момент я поймал себя на мысли, что вижу карты своего соперника. Мысль эта показалась мне смешной и глупой одновременно: я смотрю на его карты его же глазами! Во ведь ерунда! Крестовый валет, дама червей, два козыря, он думает пойти дамой… Но мне выгоднее, если он решит избавиться от крестей… Я поднял глаза и внимательно посмотрел в лицо соперника, Толик поймал мой взгляд. Я мягко улыбнулся ему. - Ты чего, Рудый [2], на меня вылупился? А? Мой ход сейчас. "Валет. Не дама. Не трогай даму", - мысленно скомандовал я и тотчас опустил глаза вниз, словно, принялся напряженно изучать свои карты. Толик на секунду наморщил лоб, еще раз бросил на свою ладонь беглый взор и положил на нагретое дерево скамейки крестового вальта. В тот день я обыграл Толика, забрав все его скромные сбережения - два рубля с полтиною. - Ничего, Рудый, просто малолеткам иногда везет. Но иногда, - он похлопал меня по плечу и медленно побрел по дороге в сторону своего дома на улице Панфиловцев. Я опустил руку в карман, где лежали теплые, ребристые монеты. Мои первые собственные деньги. Конечно, я тотчас подумал, что могу отправиться к станции и купить мороженое. Сам себе купить мороженое! И содовую. С сиропом. Сам! Себе! Я изо всех ног бросился бежать, ведомый лишь одним чувством неумолимо приближающейся мечты. И остановился в квартале: что-то шевельнулось внутри, и я вдруг вспомнил про мамину помаду, единственную, что вечно норовила утащить сестра. И про то, как однажды она, в ссоре, сказала отцу, что больше всего мечтает о флаконе духов. Смешно было думать, что добытых у Толика в честной борьбе денег хватит, но я все равно остановился. Ничего, в следующий раз я выиграю больше… Или накоплю. Или… Я смалодушничал и купил мороженое. И содовую. С сиропом. Через пять лет после этого дня я узнал, что использованный мною прием называется легилименция. Способность проникать в чужие мысли. Способность диктовать им свою волю. Через десять я знал, что мне в легилименции нет равных. Был, правда, еще случай с мячом. Нет, возможно были и другие, но я никогда не придавал им значения, даже и про мяч-то смог вспомнить лишь сильно позднее, мучимый чьими-то очередными расспросами. Наш мир, чей небосвод подпирала черная сталь шахтной клети, мир маленьких домов, вечной нищеты и простых нравов, был совершенно не создан для того, чтобы в нем могло прижиться хоть что-то сверхъестественное. И даже если тебе казалось, что футбольный мяч, который вылетел за пределы поля и который тебя попросили принести, сам вдруг прилетел к тебе в руки, ты забывал об этом в секунду. К тому же, что не почудится, не примечтается, когда тебе десять? Да и свои способности угадывать мысли противников в карточной игре я никогда не объяснял чем-то необычным; нет, моя уверенность, что я умею легко просчитывать чужие ходы и, при необходимости, влиять на них так, как мне кажется наиболее выгодным, конечно, изрядно льстила моему самолюбию, если не сказать большего, но я бы в жизни не предположил, что это талант свойственен лишь волшебникам. Узнать об этом мне тоже было суждено благодаря Толику. Или, если хотите, моей старшей сестре. С той игры минуло пять лет. Почти все карманные сбережения сына инженера, которые тот с завидным упрямством лоха привык спускать в карты, давно уже были в моих руках. Я все чаще стал играть со старшими парнями, со взрослыми парнями, ставшими порой суммы, еще совсем недавно казавшиеся мне немыслимыми. И я был самым младшим. И самым ловким. Но детским обидам уготована обычно долгая жизнь, потому Толик, к тому моменту превратившийся в мрачного, тяжеломордого девятиклассника, питал ко мне едва ли сдерживаемую ненависть. Тогда я задержался на тренировке и домой возвращался уже затемно. Влажная прохлада позднеапрельского вечера укутала улицы и дома - блаженное, сладкое и терпкое, как переспелое яблоко, время, единственное, пожалуй, за исключением ранней осени, когда в здешних краях можно (и хочется) жить. На углу улицы Панфиловцев стояли двое. Издалека я сразу узнал в одном из них своего заклятого друга Толика, вторая фигура принадлежала Карасю - парню из другого конца поселка, совсем уже взрослому, только что вернувшемуся из армии и промышлявшему, поговаривали, мелкими кражами. С Карасем мы почти не пересекались - он был туповат, в карты играть не любил, а если и пытался, то зрелище из себя представлял жалкое. - Да что там, наверняка обыкновенная вафлерша! Причем, скажу тебе, довольно херовая. Жалкое подобие левой руки. Ты лицо ее видел? Рот этот, кривой, - Карась смачно сплюнул на тротуар. - Это что ли с четвертого дома по Цеткин? Дина, сестра Рудого? Ну так, а откуда у этого рыжего мудака может быть нормальная сестра? Он ведь конченый мудак, - медленно растягивая слова произнес в ответ Толик. Кровь волной хлынула мне в лицо. Холодная ярость поднималась откуда-то изнутри, шла горлом, я чувствовал как инстинктивно сжались кулаки: очень хотелось подойти и влепить по физиономии обоим, но даже мои неплохие навыки были бессильны - просто по весовой категории - против Карася и его дружка. Я подошел ближе. - Что ты там посмел сказать про мою сестру, Карась? - как можно спокойнее произнес я. - Повтори. Квадратная челюсть Толика медленно сдвинулась в бок, он изобразил нечто вроде ухмылки: - Малолетний обсос решил вступиться за сестричку? Думает, что если он мухлевать по мелкому научился, так его теперь все уважать должны? Ты смотри у меня, как бы я тебе почки не отбил за все те деньги, что ты мне должен. - Сестра твоя кто я сказал. Да что сестра, я твою маму если захочу, знаешь где вертеть буду? - Карась выступил вперед Толика и немигающим животным взором уставился на меня. Все произошедшее потом я помню довольно смутно. Помню только, как зревшая в горле холодная ярость вдруг взорвалась. Нет, я не бросился на них, я остался стоять там, где стоял. "Я хочу, чтобы тебе было больно, невыносимо больно, Карась", - билась в мозгу одна-единственная мысль. Я сам, казалось, стал этой мыслью, резкой, хлесткой, как стрела. Стрела, выпущенная, вонзилась Карасю чуть ниже грудной клетки, я явственно чувствовал, как с ее ударом все его тело пронизывает нестерпимая боль. Карась вдруг покачнулся и стал медленно оседать на землю. - Толян, Т-толян, какой-то пиздец, здесь, в желудке, как заточку воткнули, - прохрипел он, - т-только заточки н-нет. Пиздец. Толик стоял совершенно оцепенев, и только его маленькие, заплывшие жиром глазки бегали между моим лицом и лицом Карася. Последний, тем временем, упал на тротуар, боль сотрясала его тело тяжелыми судорогами. - П-позови на помощь. - Извинись, Карась, - сказал я тихо, - просто извинись. Я сам до конца не понимал происходящего, нет, точнее, я не думал над происходящим, но мысль, пришедшая откуда-то из глубин подсознания, что если он извинится, то я прекращу его мучения, была совершенно ясно. Я - причина его боли. Потому что я захотел, чтобы ему стало больно. - Пиздец, Рудый, сука, сука… Как же больно-то, - Карась запрокинул голову и теперь я мог видеть в свете фонаря его совершенно обезумевшие глаза, готовые вот-вот вылезти из глазниц. - Извинись. Я представлял, как моя рука, держащая древко невидимой стрелы, чуть потянула ее на себя. Пожалуй, хватит. Побелевшее лицо Карася, по видимому, тоже почувствовавшего, как чуть утихает, удаляется боль, слегка дернулось. - Извини, бля буду, извини, - наконец, выдохнул он. - Молодец, - стрела вышла. Я перестал был стрелой. Ледяное пламя ярости медленно гасло, стихало. Вышедший из оцепенения Толик, наконец, заставил себя наклониться к другу. Карась, бледный, с каплями холодного пота на лбу, порывисто, надсадно дышал, по прежнему держась руками за то место, где только что была боль. Я развернулся и медленно зашагал к своему дому. Мне было не интересно, что случится дальше. Через пару дней сестра рассказала мне, что Карася забрали в больницу. Толик тогда все же собрался и вызвал скорую. Подозревали острый приступ аппендицита и каково же было удивление врачей, когда они не просто не обнаружили его, - Карась был вообще совершенно здоров! - Толик сказал, что вы чуть не подрались. И тут Карасю вдруг плохо стало, - задумчиво произнесла сестра. Я нахмурился. Она еще смеет с ним разговаривать! - Поменьше бы ты со всякой сволочью общалась, и проблем было бы меньше. Сестра только фыркнула в ответ. Еще бы, ее, взрослую, молодую женщину, маленький братик, видите ли, чему-то учит. Но этим коротким и совершенно незначительным разговором история не закончилась. Еще через пару дней (Карася, так ни от чего и не вылеченного, с недоумением отправили домой отлеживаться, настоятельно порекомендовав просто меньше пить) ко мне неожиданно подошел Лешка Татарин. Татарином в нашем многонациональном поселке он был далеко не единственным, но кличка эта почему-то прилепилась к нему намертво. Лешка был в компании Карася, точнее сказать, скорее, это Карась всячески старался быть в его компании. Поджарый, мускулистый, с длинным прямым носом и темными кучерявыми волосами. Он торговал на рынке. - Рудый, - окликнул он меня. Мы были знакомы, хотя и не близко, пару раз в его доме собирались играть в карты, и мне доводилось там бывать. - Подойди сюда. Я послушался. Татарин сделал еще пару шагов в сторону, увлекая меня к деревьям, в сторону от улицы, если бы нас кто-то собирался подслушивать. - Что ты сделал с Игорем Карасенко? С Карасем? Отвечать мне было решительно нечего. Не стал бы я говорить, что я захотел сделать ему больно и ему тотчас стало больно. Даже если бы Лешка поверил мне, не сочтя сумасшедшим, говорить об этом кому-то постороннему точно не следовало. Я недоуменно пожал плечами. - Ничего. Я собирался с ним драться, и тут ему стало плохо. Дина сказала, вроде, аппендицит. Татарин достал из кармана пачку "Беломора", спички и задумчиво закурил, не сводя с меня внимательных желтоватых, будто у хищной кошки, глаз. Я совершенно не понимал, то ли мой ответ его не устроил, то ли он ожидал, что выдержав паузу, заставит меня еще подумать и все-таки признаться. Но в чем? Затянувшееся молчание мне не нравилось; правда, я совершенно не ожидал, что он вот так вдруг придет вступаться за Карася. Но, возможно, я слишком мало их знал. Это было вероятнее всего. Татарин все так же молча докурил, раздавил бычок, достал следующую, чиркнул спичкой и спрятал папиросы в карман. - Ты Ребе знаешь? Поворот разговора был совершенно неожиданным. Даже - невероятным. Я неуверенно мотнул головой. Обмана в этом жесте почти не было: я знал, кто такой Ребе, я совершенно не знал его лично. Донецк - Киев, январь 2013 [1] Косвенная цитата из стихотворения Николая Анциферова "Ожидание" о молодой шахтерской жене, которая долго ждет с работы мужа, боясь, что на шахте авария [2] Рудый (правильное написание - Рудий) - в переводе с украинского рыжий.