Спектакль под именем "Жизнь"

Впервые мы встретились, когда мне было пять лет. Его семья только переехала в квартиру этажом выше нашей, и это была его первая прогулка в новом дворе; первое знакомство с его обитателями: детьми, пьяницами, прикормленными Муркой и Грэем. Он был старше меня — это сразу бросалось в глаза. Я была самой младшей, поэтому все-все казались мне старше, мудрее и опытнее. И пусть старше они были всего на год-другой. Единственное, что врезалось в мою память — глаза: зеленые-зеленые, широко распахнутые, с каймой пушистых светлых ресниц; он всегда как-то необычно щурился и улыбался загадочно. Весь он был соткан будто из света: светлые, торчащие в разные стороны волосы, светлая кожа, носящая огни румянца там, где находятся щеки, искрящаяся азартом широкая улыбка. Мне он казался ангелом, переехавшим к нам с окраины. В нашу маленькую компанию он влился не сразу — мальчишки долго присматривались к нему, размышляли, можно ли доверять. А я сразу знала — можно. Не может же быть плохим тот, за чьей спиной вздымались два белых крыла? — Знакомься, — чинно начал наш «голова» — Ромка, — Это Мишка, Севка, Петруша, Костя, Денька и… — тут он запнулся и, повернувшись ко мне, сказал — Наша мелкая. — Рада, — поспешила пояснить я. Ведь они так и звали меня — «мелкая». — Я тоже очень рад, — расплылся в улыбке он. Ввысь взлетел звонкий детский смех. — Нет, я тоже рада, но это мое имя — Рада. Мне хотелось провалиться сквозь землю, ведь впервые я сталкивалась с такой реакцией. Я чувствовала, как начинает гореть лицо; выдавали меня всегда уши, становясь ярко-алыми и будто увеличиваясь в размерах. А вот он ничуть не смутился. Широко улыбнулся, и сквозь хрустальный смех послышалось: — А я Матвей. Благодаря ему мы в полной мере смогли понять, что такое веселье. Нет, к стройкам мы не ходили — их попросту не было. В люки не прыгали, котят не мучили — даже, наоборот, со всей округи мы подбирали бродячих животных, отмывали их, кормили, а затем писали объявления (пусть и с ошибками) и раздавали в добрые руки. Матвею всегда удавалось найти эти самые руки быстрее всех. С Муркой, местной подслеповатой полосатой кошкой, они подружились сразу. Она частенько забиралась к нему на колени, мурлыкала, а он чесал ей за ухом и шутливо отвечал. Грэй поначалу отнесся к чужаку как положено защитнику — с недоверием и осторожностью. Но даже суровое сердце пса — дворянина не смогло устоять перед мягким светом, клубящимся внутри Матвея. Мы строили домики на деревьях, обустраивали их, а затем теплыми летними вечерами придумывали множество игр. Вернее, Матвей придумывал, а мы поддерживали. Мальчишки делали для меня кукол из прутиков, шили им одежки из листвы. Я была самой счастливой… Спустя три месяца после переезда отец Матвея повесился, выбросив перед этим полугодовалую дочь из окна и заколов жену, которая пыталась защитить младенца. Матвею повезло — он был с нами, рассказывал о чудесных приключениях рыцарей в Другом Мире. Все, что у меня осталось от него — крошечный кусочек воспоминания. Мы росли, постепенно памяти приходилось избавляться от старых витражей, заменять их новыми. Но даже всесильное Время не смогло вытеснить его глаза. В конце концов, все мы превратились в скучных и серых взрослых: Ромка стал тучным бизнесменом в черном костюме. Петруша теперь не Петруша, а Петр Владимирович, доцент в каком-то там престижном университете, связанном с химией. Мишка и Костя стали инженерами и устроились на завод. Севка засел в офисе, раньше всех женился. Денис Игоревич закончил иняз, и теперь на каждые праздники мне приходят открытки с изображением Статуи Свободы. Я очень старалась удержать в себе ту маленькую непосредственную Раду, поэтому стала актрисой. Все вокруг ворчали: — Зачем тебе этот актерский. — На вокзале решила жить? — Иди лучше на бухгалтера, там люди деньги получают! И никто, никто не желал слушать, что не нужны мне эти их деньги. Мне нужна я, такая, как прежде. В тот день лил дождь. Все вокруг покрыла пелена серости, заражая унынием сердца людей, которые осмелились выйти из дома. Сильный ветер то и дело норовил вырвать ненадежный зонт из рук, вытолкнуть меня под косые упругие струи дождя. В ботинках противно хлюпала вода из луж; было холодно и безрадостно. Я спешила на спектакль. Это был не первый мой выход, но, пожалуй, самый волнительный — первая главная женская роль. Играть мне нужно было девушку, которая решилась в святки погадать на суженого, пропавшего без вести на войне. Огромное зеркало в тяжелой дубовой оправе пришлось специально заказывать — нигде не могли найти. А там и костюмы для нас сшили, и обувь купили, и грим заменили. Красота! Только мысли о приближающемся выходе на сцену согревали меня в тот ужасный день. — Радочка, — всплеснула руками Любовь Васильевна, заведующая гардеробом, — Ты же промокла до нитки! — Рада! Где тебя черти носят! — издалека загромыхал наш главный, Олег Николаевич, — И что за вид! — Что ж вы, Олег Николаевич, на девочку-то накинулись, — встала на мою защиту Любовь Васильевна, — Неужто не видите, что за окном творится! Пока они препирались, я незаметно оставила на столе доброй тети Любы коробку конфет и прокралась в гримерную, где меня уже ждали. — Радость наша! И в актерской труппе я была самой младшей, поэтому и прозвище такое — «Радость». Ладно, хоть не мелкая, и на том спасибо. Кто-то уже наливал горячий чай, пододвигал ближе вазочку с печеньем; кто-то доставал из чехла мое платье, а из коробки — туфли. Кто-то рассказывал про «Дашеньку, которая заболела за день до премьеры, поэтому у нас новый костюмер». Мне правда казалось, что ничто не сможет испортить этот прекрасный вечер. Мы отыграем, получим незабываемые эмоции, минуты аплодисментов, горы цветов, а потом будем обмениваться впечатлениями: что получилось, а что можно было бы получше, но и так отлично. На сцене погас свет. У меня было всего полминуты, чтобы занять свое место — перед зеркалом. Затем зажечь свечу, произнести слова и долго-долго напряженно вглядываться, ища родной силуэт в гимнастерке, пока на мое плечо не опустится рука «мертвого жениха». Заняла. Зажгла. Пламя свечи, горевшее ровно, у зеркала вдруг заметалось, заискрилось, будто испугалось чего-то. Зал замер в ожидании. А я чувствовала мороз по коже и суеверный ужас. — Суженый-ряженый, покажись, милый мой, появись. Суженый-ряженый, покажись, милый мой, появись. Суженый-ряженый, покажись, милый мой, появись. Я смотрела лишь на пламя, которое внезапно вспыхнуло и сжалось, будто котенок свернулся в клубок. Перевела взгляд на зеркальную поверхность, и крик застрял в горле. С той стороны на меня смотрело не мое ошеломленное отражение, нет. Те самые глаза, которые я часто видела во снах. Матвей повзрослел. Светлые пряди падали на глаза, которые щурились точно так же, как и семнадцать лет назад. Улыбка была точно такой же, как и семнадцать лет назад: загадочная и в то же время яркая. Одной рукой он опирался на раму — с той стороны. А за спиной, в тени, вздымались два крыла. Всесильное время в тот момент остановилось. На сцене остались лишь мы — я, зеркало и он. Я медленно приподнялась. Подползла ближе. Будто находясь в забвении, коснулась пальцами рамы. Все правильно, дубовая оправа, я чувствовала ее. Но Матвей никуда не исчезал, все так же улыбался и щурился. Мне хотелось позвать его. Вдруг на меня водопадом обрушилось все то, что было погребено заживо внутри — воспоминания. Ну и, может быть, чувство, такое робкое, трепещущее и маленькое, как колибри. Моя первая детская любовь. Моя единственная неправильная привязанность к призраку прошлого, который появился тогда передо мной. В зеркале. И ведь не обернуться. Не закричать. Не потерять сознание. Не остановить слезы, градом катящиеся по щекам, теряющиеся в складках длинной юбки. Ладонь второй руки Матвей положил на зеркальную гладь и кивнул. А у меня руки отяжелели, будто камни к ним привязали, похолодели. Он ждал. А я боролась с наваждением, понимая, что все это невозможно. И вообще абсурдно. Но зеркало-магнит тянуло, тайные желания внутри меня обретали голос все более громкий. — Прикоснись. — Чего ты ждешь? — Ничего страшного не будет. — Давай, ну же. — Ты же семнадцать лет этого ждала. — Вперед, не медли. Будто под гипнозом, я подвинулась еще немного вперед и уронила трепещущую свечу. Ткань, на которой стояло зеркало, охватила всепожирающая стихия. Огонь стремительно перекинулся на тяжелую дубовую раму, заставляя лак пузыриться и трескаться. По ту сторону забился Матвей. Он неистово бил руками по стеклу, но все тщетно. Внутри росло отчаяние — я ничем не могла помочь своему Богу. А он тем временем остановился, поднял голову, улыбнулся так… жутко и расправил абсолютно черные крылья. И исчез. Вместе с диким огнем. Вдруг все снова пришло в движение. Пламя свечи ровно замерцало во тьме. Холод покидал мое тело. Плечо почувствовало тепло чужой руки, я обернулась. Все правильно, это мой жутко загримированный «мертвый жених» в гимнастерке. Спектакль закончился. Зло не смогло проникнуть в мое сердце. Ведь в тот последний день Матвей подарил мне свои белоснежные крылья.