***
Юра больше всего ненавидит три вещи: нытьё, проигрыши и голову волка на рёбрах. Последнее терпеть не может потому, что у Виктора — две бабочки на плече. Временами юношу и любовь к Никифорову раздражает, и хочется стереть из жизни то странное зимнее утро год назад, в которое они стали парой. Наверное, следовало послушать взрослого Виктора, что говорил, мол, Юра, ты юн совсем, ты ещё найдёшь своего соулмейта. И ведь Виктор был прав. Ведь Юра нашёл.***
Виктор больше всего боится двух вещей: одиночества и творческого кризиса. Первого боялся год назад, потому что за двадцать шесть лет так и не встретил своего соулмейта. Мужчина уже самое худшее себе навыдумывал, пока однажды не стал замечать взглядов Юрия — долгих, пристальных, с плохо скрываемым восхищением и дымкой влюблённости. С почти суеверным ужасом в один особенно тёмный вечер Виктор понял, что не может без зелёных глаз и холодных рук Плисецкого. Мужчине нравился учащённый стук сердца в присутствии Юры, нравились его светлые ресницы и упрямый характер, нравилась молчаливая подростковая злоба на весь мир и преданный взгляд исподлобья. Не нравились Виктору только голова волка на его выступающих рёбрах и свои бабочки на плече.***
Юра возвращается домой, где его ждёт Отабек. Алтын приехал к нему погостить, и Плисецкий любезно предложил пожить у себя. Но с одним условием: друг должен чем-нибудь закрывать голову волка на собственной шее, под ухом. Плисецкий видеть её не может. Отабек послушно, без лишних вопросов и возмущений надевает кофты под горло или завязывает тонкие шарфы. Ему, кажется, тоже неловко от того, что они предначертаны друг другу. Приходится только смириться.***
Дома Виктора встречает радостным лаем Маккачин, Кацуки в домашней, растянутой толстовке, и аппетитный запах какого-то неродного, чужого блюда. Никифоров с улыбкой слушает попытки Юри строить предложения на русском, гладит пса по макушке и старается изо всех сил не подавать вида, что его тошнит от самого себя. Его жизнь так удачно сложилась, если со стороны посмотреть. Он всегда мечтал об этом: о домашнем уюте, тепле, о человеке, предначертанном ему судьбой. Но Виктор ненавидит себя за то, что так и не смог полюбить Юри. Ненавидит за невыносимое желание попросить его чем-нибудь прикрыть двух бабочек на ребре ладони, которых видеть не может, и за жгучее желание в душной комнате обдать жарким дыханием голову волка на выступающих рёбрах.***
После того, как Никифоров, не попрощавшись, улетел в Японию к своему соулмейту, Юра себя потерял. О чём же он только думал, когда самоотверженно и неуклюже впервые коснулся поцелуем губ Виктора тем странным зимним утром? Тех самых губ, которые за минуту до этого шептали, едва не умоляли не делать глупостей, потому что у них обоих ещё были шансы найти того, кто им судьбой предначертан. Юра не прислушался. Юра знал, что любит Виктора, и никакие метки ему не нужны, чтобы отдавать мужчине всего себя, чтобы делать для него всё и чтобы пойти на всё. Метка у него была в сердце — благоухающими цветами, метка была у него на коже — прикосновениями Виктора, метка была у него в душе — всепоглощающим, сильным и пылким чувством. Но почему-то рисунок на плече оказался для Виктора дороже того, что внутри, что под кожей. И позже Юра искренне пожалел, когда на эмоциях отправился вслед за ним в Японию. Искренне пожалел, что увидел одинаковых бабочек. С тех пор он стал для него не Витей, а Виктором Никифоровым.***
С какой-то обречённой радостью Виктор отправился в чужую страну, чтобы стать тренером тому, кого ждал последние два десятка лет. Юре он ничего не сказал специально. Потому что знал: чем дольше прощание, тем больнее расставание. Легче было сбежать, уйти по-английски, поставить перед фактом и разбить сердце. Разбить им обоим. Виктор почти двадцать лет избегал жизни и любви — этого жуткого и прекрасного дуэта, который ненавидел и ждал вместе с тем. Избегал до тех пор, пока сияющий взгляд зелёных глаз не опалил душу, пока не появилось желания согреть вечно холодные руки Плисецкого. Никифоров боялся двух "L", но ждал их, и поверить не мог, что взбалмошный и самоуверенный мальчишка заставит его ощутить и проникнуться всеми оттенками того, что так долго и тщательно обходил стороной. Юра пробудил в нём те чувства, которые удушливой и сладостной волной накатывают перед сном, мешают спать, а рано утром поднимают настроение и вызывают улыбку; которые даруют движениям на льду больше выразительности; которые, наконец, дают почувствовать себя живым. Но бабочки на плече обожгли кожу, напомнив о том, что жизнь их подвержена определённым правилам. Это должно было рано или поздно произойти — их мир так устроен, что нет у них выбора.***
Когда Юра с Отабеком узнали о своих метках, Плисецкий не мог понять, рад он или расстроен. С одной стороны — исчезнет из сердца и мыслей Виктор, с другой — Алтын прекрасный друг. Юра всегда мечтал о близком человеке, об опоре, о добром и хорошем товарище, и осознание, что его первый и единственный друг должен стать ещё и возлюбленным — возмущали едва не до воя. Они не разговаривали на эту тему: Отабек всё понимал по мрачному взгляду Плисецкого, а Юра нарочно оттягивал момент, словно надеясь, что эта история с соулмейтами как-нибудь сама пройдёт, уляжется, и метки исчезнут. Но только они не исчезали. Так же, как Виктор из сердца и мыслей. Только после его показательного выступления дуэтом с Юри, Плисецкий решился на разговор с Отабеком. Решился, но ничего не сказал. Обдумал каждую фразу, по тысячу раз в голове прокрутил диалог, но лишь молча прикоснулся к губам Отабека, оставив на них смазанный, сухой поцелуй. От которого всё внутри сжалось. Единственное, что произнёс Юра после этого, было неуверенное, вымученное: «Может, попробуем?», сопроводившееся лёгким касанием по шее, где под ухом прятался волк.***
Виктор не мог скрывать от других и даже от себя самого то, что Юри ему нравился. И смугловатая кожа, и робость, и добрый, мягкий смех, и эти дурацкие очки, и своеобразный нрав, приправленный менталитетом чужой культуры. Со скромным и отзывчивым Кацуки было тепло и спокойно. С ним, в конце концов, было элементарно проще, чем со строптивым и гордым Плисецким. Юри всегда понимал настроение Виктора, всегда стремился обеспечить ему комфорт и уют — в том числе и душевный. Юри правда нравился Виктору. Нравился, но как человек, а не любовник.***
Плисецкий через силу целовал Отабека, который, казалось, отвечал на его вынужденные ласки так же, как и на горький сироп от кашля — морщась, с ужасной неохотой приоткрывая рот, но понимая неизбежность этого действия. Внутри у обоих всё холодело, скручивало, трескалось. Не получалось у них любить. — Может, не время ещё? — с каплей жалости спрашивал Отабек, когда обнажённый Юра со страхом и презрением к самому себе сжимался под ним на кровати и стыдливо прикрывал наготу. Плисецкий сквозь стиснутые зубы шипел: «Продолжай», но блестящие в глазах слёзы дали понять Алтыну, что не стоит заходить так далеко. Все равно любовь не придёт после одной мучительной и душной ночи. Да, Отабек понимал его, как никто другой. Да, он и правда был его человеком. Но он был другом, а не любовником.***
Виктору временами хотелось накричать на Юри, потому что так нельзя. Потому что всё это неправильно. Неправильно так заботиться о человеке, который не может его полюбить, несмотря на судьбу. И с каким-то пугающим облегчением он видел, что в глазах Юри нет томной влюблённости и красноречивого блеска. Зато видел неуклюжие попытки изобразить и то, и другое. Никифоров обратил внимание, что Кацуки никогда не бывал против объятий или прикосновений, однако на глубине карих раскосых глаз улавливал еле заметное, немое «Виктор, зачем?». Виктор, зачем разбил одному сердце, другому пудришь мозги, а себя разрушаешь вечными сокрушениями, сомнениями и сожалениями?.. Виктор не знал. Но хотел всё исправить.***
Юра долго и тщательно анализировал свои чувства и характер Никифорова, по полочкам разбирал их, пытался убедить себя, что ничего хорошего не было в их отношениях: из-за легкомыслия Виктора за Плисецким чёрной тенью всегда скользила ревность, сжимала ему глотку точеными руками; из-за разницы в возрасте и принадлежности к одному полу они вечно скрывались, боязливо оглядывались; постоянно на нервах, постоянно в страхе; из-за меток не покидали мрачные мысли, что вот-вот кто-то своего соулмейта встретит, и каждый раз сердце удар пропускало при новом знакомстве. Что же было хорошего? Только боль, злость и волнения. Что же было хорошего?.. Виктор был легкомысленным, это верно, но именно легкомыслия не хватало всегда Юре. То, на что он не мог решиться, то, что считал глупой затеей, реализовывал Никифоров. Он терпеливый, потому и выносил молча грубости Плисецкого, он старше, он опытнее, потому и помогал советами, он не назойливый, потому и прислушивался к нему Юра. Виктор знал к нему подход, понимал, когда нужно молча выслушать, а когда — крепко обнять. С ним было интересно, с ним было легко. Память, словно назло, поднимала со своих глубин воспоминания, когда Никифоров особенно мягко и бережно целовал его; когда перебирал пальцами его волосы и утыкался носом в загривок; когда рассказывал о вещах, которые не особо волновали Юру, настолько занимательно, что они, казалось, навсегда въедались в память; когда с волнением в ярких глазах спрашивал, почему не брал трубку, и прижимал к себе. Плисецкий изо всех сил старался его разлюбить, но при каждой попытке лишь улыбка на губах расплывалась. Он вздыхал и ловил себя на мысли, что если Отабек был похож на него, если он понимал его лучше всех, то Виктор был воплощением того, чего ему всегда не хватало.***
В один момент Никифорову искренне надоели воспоминания о Плисецком. Они преследовали его везде, они следили за ним, обрушивались сокрушающим потоком, в котором он едва не задыхался. Вот он стоит у окна, и в памяти всплывает июльский вечер, в который Юра тихо подкрался к нему со спины и обнял, положив голову на плечо. Вот он идёт в продовольственный магазин за покупками и улыбается, глядя на клубничное молоко, которое Плисецкий очень любил, и, закусывая губу, покупает сразу три пачки. Вот он слышит в каком-то фильме имя "Юрий" и вздрагивает так, что пугает Маккачина. Чем дольше длилась разлука, тем больнее он переносил каждое внезапное воспоминание. Виктору нравилось, как Юра разрушает стену вокруг себя, как, чувствуя поддержку с его стороны, раскрывается, тает, словно лёд. Никифоров сам не знал, отчего ему хочется приголубить, согреть его, почему хочется заниматься с ним английским, рассказывать о греческой философии и французской революции, и с гордостью слышать, как он затем Миле или Якову на тренировках говорил о пяти канонах риторики и Марате, убитом в ванной. Он знал, что когда-нибудь разлюбит Плисецкого. Быть может, проснётся в одно зимнее утро, так похожее на то, в которое они стали парой, и поймёт, что сердце больше не пропускает удар при мыслях о нём. Виктор знал. И не хотел, чтобы это произошло.***
Обречённость каждого человека заставляла Юру горько и нервно смеяться. Вроде бы всё так удачно складывалось: в мире есть тот, кто предначертан судьбой. Знаешь, что не будешь один, что кто-то есть у тебя, а ты есть у кого-то. Но ведь не всё так просто было. Чьи-то соулмейты умирали до того, как их жизнь свела, у кого-то была чудовищная разница в возрасте. Кто-то был таким же, как Юра — отдавшим своё тело и душу человеку, у которого были бабочки вместо волка. На самом же деле Плисецкий понимал, что это лишь вопрос времени. Рано или поздно он забудет Виктора. Рано или поздно он полюбит Отабека. И всё станет на свои места. Неизбежность восторжествует. И когда только-только в душе Юры стал утихать ураган, явился Никифоров, бледный, как смерть, и с распахнутыми непонятно от чего глазами. И страстно, горячо извинялся, едва ли не умолял простить его, едва ли не на колени перед ним падая. Виктор, целуя холодные руки Плисецкого, признавался, что специально уехал, не попрощавшись, ничего не сказав, не объяснив. Сказал, что хотел разорвать между ними связь, отрезать её, как пуповину — одним резким и острым движением. Хотел, чтобы Юра его возненавидел, забыл. Потому что судьбу обмануть нельзя, и рано или поздно оба повстречали бы человека с идентичной меткой. Юру трясло от гнева и сдерживаемых слёз. Хотелось ударить Виктора, избить его, чтобы затем успокаивающе обнимать и целовать ушибы. Желание вцепиться ему в волосы и приложить головой о стену боролось с желанием крепко прижаться к его груди и забыть обо всём, что произошло между ними. Так странно было переживать эти минуты, о которых Юра только и грезил последние несколько месяцев — чтобы в его жизнь ворвался Никифоров и сдавленным голосом именем Господа заклинал его простить и позволить вернуться. Виктор стоял перед ним, разбитый и сломанный, словно грешник у порога церкви, и, не смотря на него, пугающе тихим голосом говорил, что не смог полюбить Юри, что только после тяжёлой разлуки с Плисецким понял, как он дорог ему. Понял, что не может без зелёных глаз и холодных рук, понял, что метка на самом деле не так важна, как то, что под кожей, у самого сердца горит. Юра, как бы не был зол на Виктора, в глубине души всегда готов был его простить. Он давно простил, потому как сам понимал правильность его решения и собственный эгоизм. Да, верно, Никифоров дважды был прав: в первый раз, когда тем странным зимним утром просил не делать глупостей, и во второй, когда молча уехал в Хасецу. Они судьбу не обманут: волки должны жить с волками, а бабочки — вместе осваивать небеса. Третьего не дано. Слушая теперь слова Виктора, его срывающийся голос, чувствуя на себе ласковый, умоляющий взгляд, Юра задыхался. Сейчас всё зависело только от него. Витя больше не придёт, не будет с трясущимися ладонями и глазами, полными слёз, горячо шептать на ухо извинения. Эта последняя встреча — точка, финал. Юра знал, что нужно грубо послать его, чтобы во второй раз сломать друг друга, разбить, разорвать по швам. Чтобы затем лохмотья их чувств, осколки их душ трепетно собрали те, кого принято называть своим человеком. Юра знал. И поднял внезапно ослабевшие руки, чтобы обвить ими мужчину. Потому что плевал он в лицо судьбе, бил по щекам неизбежность. Юрий Плисецкий был не из тех, кто идёт у кого-то на поводу — он вырвал зубами, как волк, победу и золото на Гран-при, так неужели он струсит сейчас, отпустит своего первого и единственного? Виктор, не помня себя, прижал к себе Юру, шмыгнувшего ему в плечо. И поймал себя на странной мысли: он был таким же хрупким и трепещущим в его руках, как собственные бабочки на плече.***
С тех пор они видятся каждое воскресенье и иногда по средам встречаются. У них, как и раньше, больше нет друг от друга тайн, и с тяжёлым сердцем, с опущенным взглядом они рассказывают о времени, что провели со своими соулмейтами. Каждый из них понимает, что когда-нибудь они наверняка разлюбят друг друга и упадут в руки тех, кого им подарила судьба. Они не хотят об этом думать, потому что сейчас, сидя в обнимку и смеясь над какими-то дурацкими картинками из новостной ленты Плисецкого, наконец счастливы. Оба не думают о будущем, потому что каждый раз слишком быстро наступает время разлуки. С первых минут их встреч они забывают обо всём, отдаваясь во власть настоящего. В конце их всегда ждало лишь одно — тягостное, долгое прощание и терзания совести на пороге дома. Они не знают, что хуже: тайно проводить время вместе или в глаза смотреть соулмейтам поздними вечерами, каждый раз придумывая новые объяснения. Не знают, что хуже: лгать самим себе, что чувства их сильнее неизбежности, или врать «своему человеку». Так не могло больше продолжаться.***
Взволнованный и радостный Юра впервые решает заговорить с Отабеком на тему меток. Он сбивается, ругается, путает слова и не может скрыть улыбки, говоря ему всё, как есть, ничего не утаивая: про Виктора, про собственные чувства к ним обоим. Выжидающим взглядом он впивается в лицо Алтына и слышит сорвавшийся с его губ вздох облегчения. Отабек рад, что больше им не придётся играть в возлюбленных, и брови он хмурит лишь один раз: когда спрашивает, смогут ли они остаться друзьями. Юре сердце сжимает этот вопрос, и Плисецкий убеждает его, что только другом и хочет Отабека видеть. Другом первым, единственным и лучшим, от которого тайн не будет. Они улыбаются и крепко пожимают руки, чувствуя, как с души словно камень упал.***
Виктор с самого начала знал, что ему будет намного сложнее, чем Юре, уладить вопрос с метками. Дома его снова ждёт радостный Маккачин, уютный Кацуки и ненависть к себе. Вот он снимает пальто и быстро, как-то по-воровски, вешает его в шкаф, чтобы Юри не учуял парфюм Плисецкого, который осел на твёрдой ткани. Вот он улыбается и не знает, как будет ему говорить о превратностях судьбы и своих чувствах. Виктору стыдно за всё перед ним, но, скрепя сердце, он выдавливает из себя правду. Юри кажется Виктору расстроенным, и потому он спешит найти подходящие слова, однако Кацуки его перебивает: «Мы все попались на эту удочку, да?». Никифоров не понимает его, но смутно догадывается, что его немой вопрос «Виктор, зачем?», который всегда всплывал на глубине его глаз при лишних прикосновениях, имеет тот же фундамент, что и тяжёлая правда Никифорова. Юри, опустив взгляд, тихо, долго подбирая слова, рассказывает о человеке с совой на лопатке, с которым знаком был до встречи с Виктором. Говорит, что они были больше, чем друзья, потому что Кацуки в какой-то момент потерял надежду найти того, кто ему предначертан, а человек с совой — соулмейта на собственных руках потерял. Юри бледнеет, вспоминая время, когда он выхаживал убитого горем друга, как не давал ему с собой покончить. Как в одно странное летнее утро они стали больше, чем друзьями. Нервно сжимает кофту, говоря, с какими глазами он отпускал Юри, когда появился Виктор с такими же бабочками. Никифоров, чувствуя эхом в душе боль Кацуки за чужого человека, садится с ним рядом и прижимает к себе, прекрасно зная, что не нужно здесь слов. После «спасибо» за немую поддержку, исходящего от самого сердца, Кацуки поднимает покрасневшие глаза на Виктора, а тот тихо спрашивает: «Он тебя любит?». Щёки Юри заливает румянец, и он лишь молча кивает. Им радостно и в то же время тяжело расставаться, они улыбаются, обещают созваниваться каждый день и, что самое главное — никогда не скрывать друг от друга того, что на душе камнем лежит.***
Ночной воздух спящей столицы дурманит сознание. Юре кажется, что он в полудрёме, и поэтому крепче сжимает тёплую руку Виктора, чтобы понять — он не во сне. Ладонь Никифорова — как маяк, что не даёт сбиться ему с пути, как якорь, что не даёт отплыть от берега реальности. Теперь Юре не нужно утопать в солёных водах фантазий и грёз — они воплотились, и тепло Виктора как нельзя лучше подтверждает это. Судьба спутала им карты, поймала в одни запутанные сети, заклеймила метками и дала правило: жить так, как она велела, не сходить с пути, по которому всех должны вести идентичные рисунки на коже. «Не на тех напала», — с ликованием думает Плисецкий и крепче сжимает ладонь Виктора, чувствуя необыкновенную лёгкость в душе и упиваясь свободой от разбитых оков предначертанного. Никто из них — попавшихся на удочку — не отрицает, что рано или поздно всё пройдёт, и волки вернутся к волкам, бабочки улетят осваивать небеса, а одинокая сова смирится с одиночеством. Никто не отрицает, что неизбежность может восторжествовать. Но пока что они — сильнее, пока что их чувства — выше обстоятельств, и им важнее то, что у сердца горит, не на коже. «Может, и судьба допускает ошибки?» — думает Виктор, улыбаясь собственным мыслям и мягко целуя в переносицу Юру.