Последний гвоздь

Пустота. Любви нет. Так считает Уилбур, вбивая гвозди в ткань мореного дуба. Любовь - это иллюзия, придуманная сентиментальными слабаками. Красивое слово, написанное только для того, чтобы его говорить - говорить потому, что оно приятно звучит. Потому, что оставляет сладковато-горький, но манящий привкус на губах... На языке... Под ударами его молотка гвоздь погружается в дерево по самую шляпку, и Уилбур берет следующий. Придумывать название понятиям, которых не существует в реальности, глупо. Так считает Уилбур, оглашая рощицу мерным гулким стуком. Зачем называть пустоту? Это похоже на околесицу, на шепот глухонемого. Это ничуть не лучше беседы против ветра. Но и не хуже. У этого нет оценки, нет эмоциональной окраски. Потому что этого - этого несуществующего слова - нет и никогда не было. Оно - пар от дыхания на устах мертвеца. Произнося это слово, ты втягиваешь мертвенный пар через рот, пусть и не понимаешь, что этот мертвец мертв взаправду. Ты веришь в его жизнь, в то, что он лишь спит и когда-нибудь откроет глаза. И вы будете счастливы, когда откроет. Гвоздь гнется и уходит вбок. Уилбур беззвучно ругается. Ему жаль, что когда-то он сам лобзал холодные губы и слизывал с них пар. Об этом переживает Уилбур, вырывая кривое железо с корнем. Если обманулся однажды - будь готов обманываться всегда, потому что самообман обволакивает нутро даже быстрее табачного дыма. Только кашлять не хочешь: самообман хорош на вкус; Уилбуру он напоминает шоколад и корицу. Любовь неотделима от самообмана. Хотя бы потому, что её нет и она - подвид самолжи. Щекоча живот бабочкиным роем, эта вкусная самоложь рождает надежду на счастье и свершение мечт. Но кажется, что у вас с твоим мертвецом в животах разные бабочки: твои грезят о его животе и его насекомых, а его - о чистом небе; его бабочкам плевать на грезы твоих. И не только оттого, что мертвецу плевать на тебя. Просто небо лучше, а ты не дотягиваешь до его преимуществ - притягательных непознанных птиц. Но птицы питаются бабочками, невинными и глупыми. Поэтому Уилбур ненавидит птиц. Даже сейчас, ногтем расцарапывая получившуюся трещинку. Нельзя любить мертвецов, они холодны и не умеют любить взамен. Оттого скрипит зубами Уилбур, хватаясь за последний из гвоздей. Может, ему почудился привкус корицы? И горечь шоколада - гниющая плоть? Холодные фаланги не тронут напряженного виска. Не разожмутся челюсти, налитые свинцом. И несуществующие слова не покинут горла в пятнах разложения. Такого не бывает: это чепуха, желанное вранье, сказки из балаганчика бродячих лицедеев. Мертвый никогда не научится чувствовать, а бабочки не полетят к тебе. Зачем новая клетка, когда впереди весь мир? И птицы, много птиц... Любви нет, нет любви, твердит Уилбур. Он никогда не будет счастлив: его мотылек уже обжегся, устремившись навстречу свету. И рухнул во тьму на подпаленных крыльях. Это точно знает Уилбур, вспоминая старые обиды. Но жалкая надежда не отпускает его ни на секунду - можно жалеть, ненавидеть и корить себя сколько угодно, а она никуда не денется и продолжит драть сердце шершавым языком. Никудашеньки. Спонтанный всплеск в мозгу. Последний гвоздь - в прелой листве. Молотка не видно. Он сделал не все, не все попробовал. Если он не поступит так, как велят бабочки, оно не отпустит. И он сойдет с ума, потонув в собственном бессилии. Уилбур в страхе срывает крышку гроба, отдирая железо от дуба голыми руками. Взглядом глотает серое лицо и недвижные веки, пожирает нездоровую блеклость волос и гложет тонкую шею, которая кажется прямо-таки лебединой в тени погребального савана. Ладонь мертвеца страшно холодит подушечки пальцев. Стыдно, больно... Но он говорит это слово, глядя в прикрытые глазницы. Это отвратительное, несуществующее слово. Мертвые губы шелестят. И отвечают пустотой. Самой сладкой из всех пустот. Словом, которого нет. Уилбур плачет. На его влажных губах слезы. На её губах, тоже влажных - пар от дыхания.