Лепестки

Марк Твен старается вести себя, как обычно. Как привык он сам, как привыкли все остальные, он задорно улыбается, глупо шутит, напрашивается на внимание, обижается на игнорирование, но не оставляет своих наивных попыток. Хотя в последнее время они изрядно сократились, но никого из Гильдии это не удивляет. Возможно, они бы заметили странности в его поведении, не будь каждому из них настолько плевать на снайпера. Ему почти обидно. Не то чтобы он хотел обратного, конечно, но всё равно обидно. Никто не обращает внимания на то, как он иногда хрипит, как тихо кашляет, с какой тревогой озирается по сторонам. Как выдавливает из себя ругательство, как что-то выпадает на землю из его разжатой ладони. Как он с двойным упорством задирает Джона Стейнбека. Раньше они не так уж и часто пересекались, но сейчас Твен вдруг стал намеренно нарываться на контакт, а следом — на конфликт. Куда пристальнее и мрачнее стал его взгляд, а фразочки — куда язвительнее, Марк будто невероятно чем-то раздражён и вымещает это на винограднике до тех пор, пока терпение того не иссякнёт, он не пошлёт его к чёрту и не уйдёт. Твен нагло хмыкает, но на секунду меняется в лице, смотрит Джону в спину с толикой острой, отчаянной беспомощности — и тут же отводит взгляд. А потом стремглав убегает. Ищет укромное место, тяжело грохается там на колени, хрипло вздыхает, с трудом втягивает воздух, которого в одночасье стало пугающе мало. Он вздрагивает, едва успевает склониться и сразу же заходится надсадным, тяжёлым кашлем, Марк хрипит, дрожит и давится, жмурит глаза, мысленно ругается на чём свет стоит: больно, чертовски больно. И ужасно противно. Мерзкая горечь обжигает язык, а очередной приступ кашля — горло. Пытка, иначе не назвать, ещё и длится слишком долго. Наверное, потому что ранее Марк держался сколько мог, хотя уже чувствовал подступающее давящее ощущение. Уже привычное, но оттого не менее отвратительное. Твен содрогается ещё раз в приступе, кажется, последнем, следом замирает. Последнее «тьфу» — закончилось? Как же он надеется на это. Сиплый выдох, судорожный вдох. Марк приоткрывает глаза и смотрит остановившимся взглядом на россыпь лепестков. На земле, на его же ладони, которой он судорожно прикрывал рот. Белые, тонкие и длинные. Красивые. Чёрт бы их побрал. Их слишком много, и достали они Твена за всё это время невероятно. Он вытаскивает изо рта ещё один лепесток, рассматривает его, вздыхает и даже слишком отстранённо отмечает: с каждым разом приступы становятся всё хуже и хуже. Он растерян. И ему страшно, очень страшно. Марк сглотнул бы, да горло его бедное и без того нещадно саднит. Режет лёгкие, и сжимается в груди чем-то тоскливо пульсирующим, не менее болезненным и раздражающим. Твен облизывает губы и неприязненно морщится, тихо фыркает. Горечь привкуса словно хуже с каждым разом становится, а ещё перестала полностью пропадать, и неважно, сколько сладостей снайпер умнёт в попытке её перебить — она его преследует. Это нечестно. Это так нечестно, что обидно почти до слёз, почему, почему из всей Гильдии эту странную японскую заразу умудрился подхватить именно он?! У него действительно выступают слёзы, которые он вытирает быстрым движением руки, поднимается кое-как и сквозь зубы проклинает хренов японский вирус. Проклинал бы и себя, идиота, вот только он-то в этом ни капли не виноват, всему причиной был другой человек, казалось бы, неприятный Твену до зубовного скрежета. А на самом деле вызывающий целую бурю немного других эмоций, которые и стали первопричиной и виной всему происходящему. Сначала Марк был в шоке, потом думал, когда и как умудрился нажраться семян — если бы всё было так просто. Твен не разбирается в ботанике. Но лепестки, что он перебирает в пальцах, принадлежат птицемлечнику. Несуразное, глупое растение, к тому же ядовитое. Прямо как его проклятая влюблённость в виноградника. Кто бы мог подумать, что такая глупость может Марка убить, было бы смешно, если бы не было так грустно и так страшно. Марк Твен старается вести себя, как обычно, так что никто не заостряет на его странностях особого внимания, мол, подхватил что-то вроде простуды, с кем не бывает. Виновник «простуды» тем более внимания не обращает. Марк боится, жалеет себя любимого (потому что никто другой жалеть его не станет), и злится, на ситуацию и на её причину, чьё равнодушие буквально убивает его. Эта злость и гордость просто не дают ему открыть всё начистоту, он срывается, он всё портит. Чувства становятся совершенно невыносимыми. Изначально довольно тёплые, они искажаются под воздействием болезни и обретают слишком уж тоскливую окраску. Это неправильно, так не должно быть. Твен сходит с ума от бесконечных приступов, от боли и горечи во рту и в сердце, а больше всего угнетает собственная беспомощность. Он слишком сильно хочет жить. Но у Джона Стейнбека нет ни единой причины его любить. В глубине души самоуверенный Твен это прекрасно понимает, в той же глубине его сдавливает ощущением безнадёжности. Ведь у него этих причин достаточно, и каждая из них становится его личным проклятием. А время идёт. И когда Твен теряет сознание во время очередного приступа, он понимает: ему осталось немного. К мерзкому привкусу он уже привык, но не к тому, как лепестки набиваются в горло, их становится всё больше. Марк плохо спит и почти не ест, у него часто кружится голова, ему часто становится дурно. Из-за яда в лепестках, не иначе. Он старается скрываться от согильдийцев, но уже ловит удивлённые взгляды. Старик Мелвилл, кажется, давно его раскусил, а Фицджеральд за шкирку выставил на больничный. Пришлось, когда Твен закашлялся будучи на задании, и из-за этого промахнулся. Возможно, до многих уже дошло — ещё бы, столько лепестков просто невозможно скрыть. Но в какой-то момент Марку становится наплевать. Он считает дни и недели, чувствует, как собственная жизнь в прямом смысле улетает сквозь его пальцы. Приходит в отчаяние. Удушье или остановка сердца, так? Он смертельно напуган. Не только он, но и его способность. Том ругается на идиота-хозяина на чём свет стоит, Гек смотрит робко и встревожено, оба сходятся в одном мнении: «Хватит тянуть, иди к нему и скажи всё, не смей умирать!» Твен согласен с ними. Он знает, что отворот-поворот станет в прямом смысле приговором. Но ему нечего терять. И спустя столько времени ему удаётся, он наконец вылавливает момент — Джон сидит на ступеньках один-одинёшенек, с таким спокойным и умиротворённым лицом, что раздражает это Твена неимоверно. Конечно, Стейнбек даже не подозревает о том, как тот мучался из-за него, и всё же… Итак, Марк тихо подкрадывается сзади. Хмурится, разглядывая белобрысый затылок. Хочется стукнуть, честно. Но вместо этого он приподнимает руки, в которых он держит крупную, очень крупную охапку треклятых лепестков. И высыпает их на Стейнбека прежде, чем тот успевает опомниться. Вываливает все, ещё и добавляя сверху, получается прилично. Он скидывает на него воплощение собственных мучений, а затем перескакивает, оказываясь перед ошалевшим Джоном. Твен бы мог посмеяться над этим взглядом, но вместо того он лишь хмурится, громко вдыхает и выпаливает прежде, чем явно возмущённый Стейнбек успевает произнести хотя бы слово: — Вот! Посмотри, что ты натворил! — он щелчком пальца сбивает лепесток с собственной ладони, кашляет уже специально и демонстрирует винограднику новую горсть лепестков, которые опадают с его ладони и скользят по земле, подхваченные ветром. — Ты вообще понимаешь, что я слишком молод и красив, чтобы умирать?! — возмущённый голос звучит надрывно, слишком хрипло, но Марку глубоко наплевать, его срывает по полной программе. Джон выглядит растерянно, непонимающе и, чёрт, красиво в окружении всех этих лепестков. Даже будучи столь разъярённым, снайпер это подмечает. Но главное — его наконец выносит на тираду, призванную раскрыть винограднику всё. К чёрту какие-то подходящие, наиболее эффектные слова — чистые чувства, все, что есть. Джон молчит, а Твен не перестаёт говорить, силясь разглядеть в голубых глазах хоть какой-то отклик… Почему из всех людей в Гильдии и людей вообще именно он? Несправедливо. Но видимо, ничего не поделаешь. Марк выдыхает, переводит дух. Он явно утомлён, и всё же завершает свою проникновенную речь на особенно яркой ноте: — Я люблю тебя, хренов растительный придурок! Понятия не имею, как меня угораздило, но я не хочу из-за этого погибать! — а теперь в голосе сквозит детская обида. Твен делает глубокий вдох, находит силы ухмыльнуться и заявляет с особым пафосом, с чувством и с такой бешеной надеждой, что самого до дрожи прошибает. — Так что люби меня, Джон Стейн…бек… Кха!.. Увы, эффектная фраза к чертям собачьим сбивается. Твен теряет контакт со взглядом Джона. Мир переворачивается перед глазами, Марк падает прямо перед виноградником. Последней каплей стала эта встреча, и он заходится в самом сильном приступе за всё это время. У него темнеет в глазах, больно так, что хочется умереть, а уже настоящая невозможность сделать вдох наводит на мысль, что это мимолётное желание легко может осуществиться прямо сейчас. Прямо перед причиной. Горькая ирония. Свой душераздирающий кашель Твен слышит будто со стороны, в какой-то момент он вообще выпадает из реальности. И словно через ватное одеяло улавливает судорожный вздох со стороны и ругательство, быстрые звуки шагов. Чужие руки касаются его, быстро притягивают к себе и крепко обнимают. Марка трясёт, а над его ухом раздаётся шокированное, чуть сдавленное и явно раздражённое: кажется, Стейнбек только что назвал его идиотом. Дальше — как в тумане. Ощущение чужих пальцев в своих волосах, боль, раздирающая горло, то, как он жался к Стейнбеку, а тот что-то говорил, но слов не разобрать, однако от самого звука голоса становилось как-то…спокойно. Приятно. Твен беспомощно утыкается носом в чужую грудь, в мягкую ткань рубашки. Выдыхает, вдруг расслабляется, впитывает тепло чужого тела и рук, вдруг становится безумно хорошо. Странное лёгкое ощущение прокатывается вдоль тела. А на лице растягивается улыбка. Он получил свою взаимность. Марк делает тихий, медленный вдох. Совершенно свободный вдох. Через некоторое время все лепестки исчезнут, словно страшный сон, от которого Твен проснулся. В честь этого он непременно сделает очередную запись в «Дневнике Удач». Джон, вздыхая, будет упрекать его в том, что тот мог сказать и раньше, не доводить до такого состояния. А ещё подкалывать на тему самого идиотского признания из всех возможных. В ответ на что Марк будет лишь смеяться, обнимать виноградника. И чувствовать себя по-настоящему счастливым.