Tout a l'heure

Терпеть больше нет сил. Комнатка Амадея находится за углом, а яд покоится во внутреннем кармане на груди, прямо у сердца. Я убью его. Избавлюсь от этого зазнавшегося выскочки и стану единственным придворным композитором. Я вообще стану единственным композитором! Дверь в его комнату приоткрыта. Он спит, в комнате душно и пахнет болезнью. Подойдя к столику, наливаю в чашечку чай и холодными пальцами достаю узенькую пробирку. Откупориваю крышечку, наклоняю, глядя, как жидкость медленно подбирается к краю. Вдруг Моцарт возится на постели. Сердце моё на мгновение перестаёт биться, ухнув куда-то вниз. Амадей дышит чаще, сдавленней. А я всё это время стараюсь на него не смотреть. По миру ходят легенды о красоте и обаянии Моцарта, и я, казалось бы, не должен ни за что на него смотреть, потому что моё дело — только отравить. Но почему-то я поворачиваю голову и смотрю на Амадея. Одеяло откинуто с груди, рубашка задралась, чуть обнажая белый живот, руки раскинуты в стороны, голова запрокинута на подушках, на лбу и висках блестят капельки пота, тонкие брови искривлены в мучительной гримасе, глаза закрыты, темные ресницы еле подрагивают, рот приоткрыт, зубы сжаты — как же ему отвратительно. Еще более отвратительно я чувствую себя, когда понимаю, что из зависти чуть не погубил человека. Разве так можно? Рука с колбой сжалась сама собой, крышечка захлопнулась. Я отрываю взгляд от Моцарта и, выпрямившись, выхожу вон. *** — Хорошо, что вы позвали меня именно сейчас. Еще бы день, и я не смог бы вам ничем помочь. — Но вы знаете, как его вылечить? — Конечно. Я выпишу вам лекарства. С ними он поправится быстрее. — Спасибо… *** Серую завесу туч прорезает солнечный лучик. Второй, третий. Все шире становятся голубые просветы в весеннем небе. И вот город озарен солнцем, мостовые высыхают после долгого дождя, улицы наполняются людьми. — Ан…тонио.? Я поворачиваюсь на голос и встречаюсь с карими прищуренными глазами, которые смотрят сначала на меня, а потом бродят изучающе по комнате, прежде чем спросить: — Где я? — и недоуменно посмотреть на меня. Я подхожу и сажусь на краешек кровати. — Ты в моем доме. Как ты себя чувствуешь? Тебе лучше? — Да, мне так легко на душе… — задумчиво произносит он и тепло мне улыбается. — Почему я здесь? Я помню, мне было очень плохо и я был в своей комнате. Один. Почему я с тобой? — быстро проговаривает он, кажется, пугаясь, и приподнимается на локтях. Я кладу руки ему на плечи и мягко нажимаю. — Ложись, — он послушно укладывается на подушку. — Тебе еще рано вставать. Я не смог просто оставить тебя умирать в одиночестве. Тебе еще сочинять и сочинять, не будет справедливо, умри ты молодым. Амадей вдруг смеётся. Громко, заливисто, искренне, я не могу сдержаться и тоже растягиваю губы. — Не ждал от тебя такой заботы, Антонио, честно, не ждал! — наконец говорит он, вытирая слезу. — Ты бы скорее воспользовался случаем и отравил меня, чем помогать, — я вздрагиваю, а по спине ползёт змеёй липкий ужас. Но Амадей либо не замечает этого, либо просто не хочет замечать. — Я же твой соперник, помнишь? Я вздыхаю и тяжело смотрю на Вольфганга. — Знаешь, чем отличается черная зависть от белой? — Амадей удивлённо поднимает брови и наклоняет голову. — Когда завидуют по-черному, хотят сделать всё, чтобы объекту зависти стало хуже. Должен тебе признаться. Таким был я. Я действительно приходил к тебе с ядом. Я хотел тебя убить. Но потом обнаружил, что вместо того, чтобы завидовать, могу помочь. Помочь с жизнью, с сочинительством. Теперь я хочу помогать тебе, Амадей, работать с тобой, быть рядом, а не стоять в стороне и позволять зависти съедать себя заживо. Ты сможешь принять мою помощь? Оттолкни меня. Сопротивляйся. Не смотри на меня так нежно, прошу. Я покушался на твою жизнь, мне нет прощения. Я жду, Моцарт! Я жд… — Конечно приму, Антонио. Он вдруг садится на постели и обнимает меня. — Все люди рано или поздно подвергаются сомнениям, совершают ошибки, сходят с верного пути. Я рад, что ты вовремя одумался и не сделал того, что хотел. Порой очень сложно сопротивляться тьме, но еще труднее устоять и не сделать того, на что она тебя толкает. Ты молодец, Антонио. Ты молодец… Пока Амадей говорит, я чувствую телом его голос, как он вибрирует у него в груди, его дыхание, что согревает меня, его руки, смыкающиеся на моей спине. Поддавшись какому-то порыву, я тоже обнимаю его талию. Поначалу робко, неуверенно, но потом обвиваю Моцарта сильнее, крепко прижав к себе. Скажу одно: такого чувства я не испытывал ещё ни разу. Щемящее ощущение в груди, скручивающееся спиралью в зоне торса и только потом охватывающее всё естество, всего меня целиком. Под наплывом новых, пьянящих, чувств я не могу сдержаться и, найдя губами ухо Моцарта, горячо шепчу: — Амадей… Я… Он вдруг отстраняется, но недалеко — мои руки на его талии не пускают, мы сидим, почти касаясь носами, — и прикладывает палец к моим губам. — Всему свое время. И лукаво усмехается, сверкнув тёмными глазами.