Уже не нравится

      С каждым вдохом хриплые часы замедлялись. И вот они уже не стучат в такт с его скорым сердцем.       Тик, так. Тук, тук, тук.       Эти часы были ему так верны. Ни разу не встали. А вот теперь что-то с ними не ладится. Как сипло они идут. Сливаясь с ритмом в его остывающей груди.       И как он хочет придушить эти звуки. С часами все просто — о пол. И все. С размаху, со всей силы, с проклятием вслед. Пусть они и чужие. Какая разница? Он привык пользоваться чужим.       Тик. Тук. Тук.       А вот с его сердцем в одиночку не справиться. Как сладко оно заходится мрачным восторгом, как греет грязную нищенскую кровь!       Как чуднó все!       Да, главная ошибка Молчалина — в том, что он родился на свет. Да как посмел!       Как чýдно все!       У него нет будущего. Прошлое — тоже дрянь, никто не спорит. Но будущее будет хуже.       Но как же он наслаждается этой безнадежностью!       В прошлом у него была женщина. Своенравная, романтичная, почти что чистая… слепая дура. У него были ее неумелые, но такие самоуверенные признания; лобзания в губы, щеку, линию подбородка, теплые и нежные. И Опасность, что черной собакой смрадно дышала ему в затылок. В каком обличии она являлась Софье, он так и не узнал.       Да, в прошлом у него многое было. Вот только не…       А в будущем, в будущем его ждет мужчина. Чацкий. Он будет смелее Софии. Такой хрупкий в своей воинственности, раскрасневшийся, злой, несчастный. Или мертвенно бледный. Холодный. Всяко соблазнительный.       С револьвером. Что еще более соблазнительно.       Так что вместе они обязательно найдут управу на дикое сердце Молчалина.       Собака-Опасность усмехалась бы, будь она человеком. «Нравится, кого я тебе в суженого выбрала, а, нравится палач-то?». А так лишь песий язык размашисто чертит по шее. Шершаво и мокро, щекотно. До холодного пота, прошибшего спину. Опасность взяла Молчалина себе, чтобы прокусить желтыми зубами хрящи. И выбрала Чацкого своим исполнителем. «Нравится, тебе нравится, а?».       Да. Ему нравится.       Тик-так. Тук-тук.       Как же хорошо… Жаль, нельзя никого поцеловать. Ничьи губы: ни мягкие, девичьи, некогда невинные — Софьины; ни прокушенные от боли, сжатые от решимости в тонкую линию — Александра.       А так — все хорошо. Молчалин может лишь сладострастно улыбаться, пожимая плечами…       Нет, и все-таки, кого из них еще на дуэль нужно вызывать! Он и не сильно-то хотел спать с Фамусовой. Кто кого еще соблазнил и обесчестил!       Будто Алексей так уж жаждал очутиться в капкане.       «Тебе нравилось!».       А разница какая, нравилось, не нравилось? Поздно уже. Теперь уж, вот незадача, желтые клыки деликатно давят тонкую шейную кожу, примеряясь сжать в тиски. Словно ласка… Молчалин еще помнит, каково это — ласка. Теплые пальцы по плечу, будто призрак…       Тик, тук.       И огнем горит жесткая хватка Александра на предплечьи. Все еще продирая томлением, неуютным и неуместным — тот ведь стреляться предлагал…       Но Алексей, конечно, любит Софию — по-своему, не мог не полюбить, слишком она хорошая и слишком уж доверяла ему. Слишком близко подпустила.       Однако будь у него выбор… хоть разок…       Чацкий. И никто больше.

***

      «К барьеру!», тьфу, тошно уже…       Руки дрожат, и долгое, глупое мгновение он боится действительно попасть. Ранить, убить. Боится до передавленной глотки, не может дышать.       Наконец выстрел кроит воздух, а отдача бьет в неумелую руку.       — Стреляйте, милый Александр Андреевич.       Теперь ваша очередь.       И Молчалин закрывает глаза, чтобы никому потом не понадобилось делать это за него, когда все закончится. Приподнимает уголки губ, со стуком роняя револьвер.       «Нравится?». О, нет. Нет. Ему не нравится до покалывания под веками.       В ответ клокочет рычание.       Черная собака с влажным хрустом стискивает челюсти.