There's a price that you pay for the glory.
Менялись только названия городов и имена женщин… когда мы удосуживались спросить их имена. Скотство. Полная самоотдача на сцене. Бесконечное потребление вне её. Одноразовые отношения, одноразовые слова. Одноразовая жизнь. А потом осколки разбитых бутылок, сердец и жизней. И не только чужих. Наши собственные жизни крошились, как старая штукатурка. Наши души… странно, что от них вообще что-то осталось. Когда пришло осознание, стало страшно. Этого ли мы хотели? Пожалуй что да. От этого стало ещё страшнее. Из того всепоглощающего страха и боли и родился 7800 °F. Наша лучшая работа за все годы существования группы. Но мы никогда в этом не признаемся. Эта пластинка слишком личная. Слишком выстраданная.So tell me babe, how much pain can you take Before your heart breaks?
Не все вещи нужно выносить на всеобщее обозрение. Именно поэтому мы и зареклись исполнять песни с Фаренгейта вживую. И уже больше четверти века держим слово. Как бы фаны ни просили. Нет. Мы попросту не переживём этого. Довольно и того, что этот крик прорвался в их уши с виниловых пластинок и из радиоприёмников. Когда Фаренгейт проваливался в чартах, мы во весь голос сетовали на плохое звучание, которое нас самих не устраивает, и выслушивали от критиков, что это не та музыка, которую от нас ждали после такого бодрого и «правильного» с точки зрения рынка первого альбома. От нас ждали новой порции дешёвой любви, которую мы бы разбрасывали, как агитационные листовки разбрасывают с самолёта, а мы вместо этого щедро полили страждущие толпы своими отравленными слезами. Все хотели показушных, бульварных чувств, развязности и плоских, примитивных признаний в любви для заскучавших подростков, а мы осыпали их окровавленными осколками наших собственных сердец, жестоко растерзанных в первом же туре. Никто этого не хотел. Никто не был к этому готов. Мы и сами к этому не были готовы. Но жизнь решила всё за нас, и мы не могли ей противиться. Мы предоставили людям выбор: повзрослеть вместе с нами или идти искать себе другую группу. И многие ушли. Но ещё больше осталось. Те, кто выдержал это испытание болью, идут с нами до сих пор. Теперь уже их дети пополняют ряды наших поклонников. Подумать только. Мы выросли и состарились вместе с группой. Вместе с миллионами тех, о существовании кого мы даже не подозреваем, но для кого мы очень важны. Radio saved my life tonight – сколько людей могут сказать такое? Думаю, если не миллионы, то сотни тысяч точно. Скольким из них помогли мы – вовремя произнесённым словом поддержки, правильным аккордом? Даже если хоть одному – мы жили и работали не зря. Каждая жизнь ценна. Каждый человек важен. Только… кому? Я часто задаю себе этот вопрос. Казалось бы, я добился в жизни так многого… но что я в итоге имею? Ничего.You're looking for a hero but it's just my old tattoo.
Всё, что я заработал – это седина в волосах, постепенно дряхлеющее тело и мёртвая фарфоровая улыбка. Деньги? К чёрту деньги, когда-то мы прекрасно обходились практически без них. Слава? Есть ли в мире что-то более мимолётное, чем слава? Когда-то мы играли в заштатных клубах, и нас знали полтора человека, да и те соседи. Потом стали играть на площадках побольше, и казалось, что вот она, настоящая слава. Потом доросли до шоу на стадионах. А сейчас я даже не уверен, что мы вообще знамениты. Мне уже пятьдесят лет, половина века… Как же страшно это звучит. Лучше и вовсе не произносить лишний раз. Даже более мягкое «два по двадцать пять» звучит весьма устрашающе. Что в музыке может быть грустнее стареющей рок-звезды, да ещё к тому же в те времена, когда некогда великий рок измельчал и опошлился? Все настоящие песни уже написаны, все слова, нужные и ненужные, давно сказаны. Ничто не ново под луной. Все мелодии перепробованы, и ты вынужден либо наступить своей гордости на горло и подвинуться, освободив место бездарным молодым исполнителям, которые окончательно похоронят истинную и искреннюю музыку, либо бесконечно повторять самого себя, пока не станешь настолько стар, что уже даже гитару поднять не сможешь. И то, и другое равносильно смерти. Смерти как музыканта. Как автора. Как глашатая истины и проводника для тысяч и тысяч людей. Как бы ярко звезда ни светила, рано или поздно от неё останется лишь пыль. Как и от всех нас. Маленькая кучка пепла, уложенная в красивую вазу, которую можно поставить на полку. Или закопать с почестями на фамильном кладбище. Или выбросить к чертям собачьим. Это уж как благодарные потомки для себя решат. В любом случае, всё, что от нас останется, – это наши песни. Пустой звук. Такой же пустой и никчёмный, как и наши жизни. Смола на поленьях начинает щёлкать, и я не замечаю другой тихий щелчок, увлёкшись искрами, взлетающими над пламенем. — Какого… Почувствовав чужие руки, привычно мягко перетекающие с моих обнажённых плеч на грудь, хочу врезать Ричи с разворота, да посильнее, но вовремя осознаю, что это женские руки. Дороти. Оборачиваюсь к ней, но взгляд скользит мимо и натыкается на пару преданных и грустных глаз, в которых пляшут отсветы танцующего у моих ног пламени. Ричи стоит на пороге, прислонившись плечом к дверному косяку и скрестив руки на груди. Уже почти спокойный и всё понимающий. Я сам себя хуже понимаю, чем он меня. И вправду, моя лучшая половина. Хочу оторвать взгляд от его лица, но какая-то неведомая сила удерживает меня, оставляя прикованным к большим и выразительным, почти девчачьим, глазам и таким же не по-мужски пухлым губам. Сколько женщин их целовало? Не сосчитать. А мужчин? С этим чуть проще. Он гипнотизирует меня, не прикладывая для этого ни малейших усилий. Сбившаяся, словно от порыва ветра, чёлка, вызывающе выставленное бедро с висящей на нём цепочкой, небрежно распахнутая рубашка, его любимый крест на шее… и выжидающий, терпеливый взгляд. Как у ягуара на охоте. На ощупь беру руку жены и прижимаю ладонь к губам. Ричи в дверях призрачно улыбается. Он знает: для того, чтобы поразить свою жертву, ягуару достаточно всего одного укуса. Осторожно ласкаю её руку губами, не целуя, а лишь невесомо касаясь, и чувствую, как тело Дороти отзывается лёгкой дрожью. Перехожу выше и, не останавливаясь, усаживаю её к себе на колени. Короткое домашнее платье чуть задирается, но она не обращает на это внимания. Ричи по-прежнему неотрывно смотрит мне в глаза. Мне становится не по себе.How can I say get away When I just can't let go?
Отворачиваюсь и жадно впиваюсь в губы напротив. Словно умирающий в пустыне от жажды, наконец нашедший вожделенный живой источник.Baby I want you Like the roses want the rain.
Закрываю глаза. Тепло нежных рук, уже обвившихся вокруг моей шеи. Приятная тяжесть, сковывающая бёдра. Прерывистое дыхание, обжигающее лицо. Сладкое чувство возбуждения, стремительно нарастающее внутри нас.I would give anything My blood, my love, my life If you were in these arms tonight.
Тяжёлый, почти ощущаемый физически, взгляд карих глаз. Не смотреть в сторону двери. Дьявольские глаза манят и я почти поддаюсь, но затем снова отворачиваюсь. Нельзя смотреть. По позвоночнику пробегает разряд, и из меня вырывается первый стон. Рывком подхватываю Дороти на руки и опускаю на сброшенный на пол старый плед, но она берёт инициативу и с улыбкой укладывает меня на лопатки. Уверенно седлает мои бёдра, попутно избавляя от ненужных предметов одежды и срывая с моих губ новый стон.And love you 'til the end of time If you were in these arms tonight.
Притягиваю её к себе.I felt her tongue between my lips And I forgot to breathe.
Наши тела сливаются, двигаясь по собственной воле, и я растворяюсь в ощущениях. Разум затуманивается, и все тревоги кажутся бесконечно далёкими и эфемерными. Даже старость и смерть, рай и ад отступают, оставляя лишь нас двоих во всей вселенной. В нашей собственной вселенной, сотканной из любви и страсти.Mercy, mercy, what else can I say? But amen.
Когда она мягко перекатывается на бок и пристраивает голову у меня на груди, восстанавливая дыхание и слушая моё сердце, я вспоминаю, что совсем недавно, целую вечность назад, что-то было не так. Инстинктивно оборачиваюсь к распахнутой двери. В проёме пусто. Я закрываю глаза и крепче прижимаю к себе любимую жену.I won't lie, I wish that I Could be your superman tonight.