О значении мировой символики

Эхо истошных воплей стихло, и вновь заняли свои места на ветвях напуганные пташки и пушистые белочки. Ничто больше не нарушало воцарившихся в лесу тишины и спокойствия. Застреленный шофер больше не дергал ногой и вел себя смирно, признав собственную кончину, изуродованный полковник больше не катался по земле с криками и ором, но лежал спокойно и почти неподвижно на спине, смотря в серое небо и лишь кусая губы, когда свежая рана начинала слишком болеть. Шевелиться он не рисковал, боясь двух вещей: заражения крови и покрытого мутными разводами ножа в руках американского лейтенанта, сидящего чуть поодаль, увлеченно драящего массивное лезвие куском грубой ткани и — и это причиняло Ланде наибольшие страдания — рассказывающего о своей «работе» с видом и тоном художника, с замиранием сердца приоткрывающего особенности своего тонкого ремесла. От его красочных и живых рассказов полковника уже начинало мутить, но Апач, увлекшийся разговором уже, похоже, не столько с пленником, сколько с самим собой, не только не умолкал, но, напротив, вдавался в новые высокохудожественные подробности. — Что мне особо нравится в этом деле, — воодушевленно говорил он, с нажимом протирая плоскость лезвия, — так это творчество. Каждый шрам по-своему уникален. За эти годы я вырезал немало свастик, и знаешь, они — как снежинки: никогда не найдешь двух одинаковых… Ютивич, ты что там ржешь, как пьяный штурмбаннфюрер? — резко и грозно прорычал он, заставляя хихикающего в кулак Лилипута опомниться и вернуться к своему занятию. Снятый с мертвого шофера скальп уже давно лежал в сторонке, и к нему сбегались заинтересованные муравьи; Ютивич же был теперь занят тем, что от нечего делать с точностью, достойной скульптора, подравнивал края свежей раны на обезображенной в лучших традициях индейских племен голове мертвеца. Тяжело вздохнув, явно подумав нечто нелестное в адрес ублюдка-перфекциониста, Апач продолжил: — Каждая неповторима. В каждую я вложил кусочек своей души. Когда я с ножом в руках нависаю над обосравшимся от страха наци, я ощущаю себя Микеланджело, наносящим последние штрихи на своего Давида… Ютивич! — свободная рука потянулась к изъятому у полковника пистолету, и раздался выстрел. С крон деревьев сорвались и с надрывным карканьем полетели прочь перепуганные насмерть вороны, не менее напуганный предупредительным выстрелом Лилипут ухватил труп за окровавленный воротник рубашки и, так и не выпрямившись, уполз на карачках за темный ствол. — Неотесанная скотина, — прорычал Апач, поднимая лезвие на уровень глаз и глядя на свое отражение в мутноватой стали. Прищурившись и закусив губу, он удовлетворенно кивнул и сунул нож за пояс. — Это искусство, что вы, нацисты, в этом понимаете. Это у вас массовые казни, а у нас подход индивидуальный, — поднявшись с сырой земли, он пару раз встряхнул ногами, разгоняя кровь по жилам, и огляделся. Взгляд его упал на лежащего ничком Ланду, закатившего глаза не то от боли, не то от невозможности больше слушать этот бред воспаленной фантазии отъявленного садиста и наверняка извращенца. — Ты подорожник приложи, все полегче будет. Только плюнуть не забудь, иначе все к чертям, — посоветовал Апач, чем вызвал у полковника тихий стон отчаяния и тоски. — Тебе еще повезло. Ты у нас был последним. Первые опыты были, скажем так, не очень, носить стыдно, — добавил он и саркастически хмыкнул. — Мы даже думали, может, сменить свастики на что-нибудь попроще, на молнии, например… — Молнии? — слабо переспросил Ланда, стараясь не шевелить лицом: казалось, любое движение губ отзывалось дикой болью в изрезанном лбу. Он попытался было приподнять голову, но кровь, еще не успевшая запечься, тонкой струйкой побежала из раны на правое веко, вынуждая прекратить попытки. Лейтенант был как будто удивлен этим вопросом. — Ну да, молнии. Ваши любимые эсэсовские молнии. Попался нам как-то один очкарик ну совершенно не арийской внешности — очки еще, как у вашего чертова Гиммлера, — вот мы на нем поэкспериментировали. Ничего не вышло, даже до конца не довели. Теперь ходит где-то, светит всем своей одной молнией… — задумчиво произнес он, переводя взгляд с серого утреннего неба над головой на полковника. От этого взгляда Ланда невольно вздрогнул и почувствовал, как от липкого страха у него сосет под ложечкой. Американец явно сошел с ума. Он и прежде не отличался особенной нормальностью, а теперь и вовсе потерял рассудок. Никогда не испытывавший замешательства полковник не знал, чего от ублюдка можно было ожидать. Страх стал еще сильнее, когда Апач не спеша приблизился к нему и присел рядом на корточки. Запустив руку под распахнутый кожаный плащ, он осторожно взял в ладонь прикрепленный к серому мундиру «Железный крест» и, деловито взвесив его на ладони, заметил: — Это было бы попроще изобразить, попроще… Но не так интересно. И не оригинально. Крест придумали до нас… — А вырезать свастику — это так уж оригинально, — силился презрительно фыркнуть оцепеневший Ланда. Не то чтобы ему не хватило бы сил сопротивляться в случае очередной попытки его изувечить, просто еще не прошел шок от случившегося. Да и страх, противный такой, липкий, как собственная кровь на лбу, не давал и пальцем пошевелить. — Твою — точно, — с недоброй и слишком уж многозначительной ухмылкой заметил Апач, выпуская из ладони орден лишь для того, чтобы медленно провести кончиками окровавленных пальцев по крыльям серебристого орла, вышитого на нагрудном кармане офицерского кителя. — В смысле? — переспросил Ланда, судорожно сглотнув, и невольно вздрогнул от ничем не объяснимого и практически фамильярного прикосновения. Вместо ответа Альдо лишь наклонился к полковнику еще ниже. — Ты знаешь, что символизирует свастика, Ланда? — спросил он странным шепотом, посылающим по спине полковника мурашки, явно не от холода, к которому тот уже успел, повалявшись на сырой земле, привыкнуть. — Да, — ответил он, с трудом выдавливая из себя звуки: страх страхом, но нельзя дать этому ублюдку усомниться в собственной блистательной эрудиции, — в древнем мире она символизировала солнце, восходящее или заходящее, в зависимости от направления лучей. Но я не… — Абсолютно верно, господин полковник, — хмыкнул Апач и на мгновение вгляделся в лицо замершего под тяжелым пытливым взглядом Ланды. Затем поднял глаза — небо над черным лесом уже начинало розоветь. — Вспомнишь солнце — вот и луч, — констатировал он и закричал, приложив ладонь рупором ко рту: — Ютивич! Кончай там свой мясокомбинат! Мы за мир, ты забыл? Выбравшись из-за дерева, ублюдок напоследок отвесил пинка Германну, чьи ноги в черных сапогах многозначительно выглядывали из-за ствола, и зашагал к лейтенанту, на ходу вытирая нож в алых разводах о полы куртки. — Заводи машину, убираемся отсюда. Этого пусть кто-нибудь другой найдет, — скомандовал Апач, мотнув головой в сторону плохо спрятанного тела, и, проследив взглядом за Лилипутом, шагающим по сырой лесной земле к автомобилю, вновь обернулся к Ланде.  — Поехали, господин полковник, Нантакет тебя ждет! — нагло ухмыльнулся он и тихо добавил себе под нос: — Теперь ты уже никуда от меня не денешься… Подхватив Ланду под мышками, лейтенант помог ему встать, по ходу дела срывая с земли какой-то круглый зеленый листочек. Смачно плюнув на него, он с силой прижал его ко лбу корчащегося от отвращения полковника. — Говорил тебе, налепи подорожник, сукин ты сын, — недовольно покачал головой Апач и шагнул к уже шумящему двигателем автомобилю. Ланда обреченно волочился рядом, безропотно позволив сумасшедшему американцу перекинуть свою руку через его украшенную шрамом виселичной петли шею. — Так, значит, символ солнца? — неожиданно переспросил Апач, даже не остановившись и не повернув головы. — Да, — Ланда хотел кивнуть, но побоялся уронить подорожник, не из медицинских соображений, но из страха, что этот слюнявый лопух запачкает ему лицо. — И все же, чем моя так… — Хорошо, что ты это знаешь. Тогда у тебя не должно возникать вопросов, почему я так старательно разукрашивал твой прелестный лоб, солнышко ты мое.