Kill our way to heaven

Зашнуровать потуже грязные, пыльные кроссовки, вытереть влажный лоб, поправить истрёпанную временем красную ленту на запястье, прислушаться к мёртвому миру вокруг и попытаться сосредоточиться. Вчера весь день шёл град, а сегодня оглушающе трещат замученные жарой цикады, словно кричат о том, что когда-то в Восточной Азии была настоящая жизнь. В сумеречном небе, бледном и пресном, почти бесцветном, неспешно растворяется ядовитый шар красного солнца. Химическая война повлекла за собой природные катаклизмы, и теперь от планеты остались почти что руины. Воздух сухой, плотный, горячий, в лёгкие лезет не сразу. Приложив усилие, Тэхён глубоко втягивает в себя будто ускользающий от него кислород и открывает бутылку рома, ту самую бутылку трёхлетней давности, тщательно оберегаемую всё это время, со смазанной, почти стёртой этикеткой, припасённую на особенный, важный день. Сегодня им понадобится смелость. Горячая терпкая жидкость обжигает горло, он делает всего глоток, морщится, шипит и, цокнув языком, передаёт дальше, по кругу. Из рук в руки. У них команда — одиннадцать человек и одна большая сумка сменной одежды на всех, хотя «сменная» сказано слишком громко. Сегодня у них команда — одиннадцать человек. Год назад было тридцать, месяц назад двадцать три. Вчера двенадцать, но пару бойцовских ботинок и перепачканную кровью футболку всего часом ранее Тэхёну пришлось бережно сложить и убрать под молнию к остальным таким «сменным» и более-менее пригодным ещё вещам. Руки мелко трясутся до сих пор, но ром помогает не показывать виду. Нельзя скорбеть, нельзя сомневаться, нельзя бояться, командиру не положено, потому что если страх овладеет им, то смогут ли не отступить остальные? Тэхён закрывает глаза и улыбается. Ему нельзя показывать волнение. Потому что отступить — значит умереть, а это значит — им некуда отступать. Последнего погибшего в их команде звали Юнхва, и он успел заложить бомбу до того, как получил пулю в грудь и издал последний надрывный хрип, который Тэхён старательно будет забывать всю оставшуюся жизнь и, конечно же, не забудет никогда. В его памяти таких уже коллекция. — Хён, мы же успеем за тридцать минут? Тэхён поднимает голову на того, в чьих руках остановилась наполовину пустая бутылка. Совсем ещё мальчишка, самый младший в их группировке борцов за свободу. Чонгук смотрит на него чёрными бусинами-глазами с волнением и надеждой, а ещё с восхищением. Так остальные не умеют или, по крайней мере, у них не видно. Этот парень же как на ладони, и Тэхёну своей большой рукой приходится потрепать его по взлохмаченным и влажным от жара волосам, чтобы хоть немного придать уверенности, потому что слова мало чем помогают. Слов было сказано уже много. План обговаривали месяцами, и каждый из них помнит наизусть каждый последующий шаг: Высотка один — заминировать (есть). Таймер на пять часов. Высотка два — заминировать (есть). Таймер на три часа. На последнее главное здание, то самое, где сосредоточена вся власть, вся отвратительная мерзкая элита раздробленного общества, отведено полчаса. Через полчаса после установки таймеры синхронизируются и всё взлетит на воздух. Большой бум. — Нам хватит и пятнадцати. Не бзди. Тэхён говорит, а потом смеётся, низко и бархатно, и это так придаёт уверенности, что красное зарево заката уже не кажется устрашающе похожим на разводы крови в молоке. Они выдвигаются из перевалочного пункта под треск разломанного в крошку асфальта под ногами. Минуют низкие, жуткие на вид разгромленные здания, каждое из которых местные обчистили по несколько раз. Вихрем преодолевают два квартала офисного сектора. Озираются только изредка, словно дикие звери и, быстрым взглядом окидывая пустые улицы за собой, продолжают бежать. Огибая недавно построенные полицейские бараки на стыке зон верных псов Совета с группами Сопротивления, им приходится завалить несколько стражей порядка, а, перебравшись через заграждение под высоким напряжением, заранее отключённое (спасибо за это Чонгуку), они отправляют на тот свет несколько охранников, ловко, почти бесшумно и так быстро, что те не успевают включить сирены и поднять тревогу. Они вынашивали этот план несколько месяцев, копили патроны, собирали информацию, каждое движение и каждый манёвр репетировали изо дня в день. Они не должны облажаться. Тэхён спускает курок, и пуля пробивает голову первого настоящего врага. Парень с дырой во лбу, распластавшийся на мраморном полу, с виду его ровесник и внешне от их команды ничем не отличается, только вот одет дорого, и уже это означает, что враг. Тэхён не знает, как умирается в двадцать два и, перешагивая через мёртвое тело, надеется, что никогда не узнает. Проход на нижние этажи тринадцатиэтажного небоскрёба открыт. Устанавливая бомбу в вентиляционном окне, Тэхён вспоминает своего отца, тот всегда говорил: «Хочешь сломать систему — ломай тех, кто её основал. Хочешь взорвать здание — взрывай фундамент». Кто бы мог подумать, что в эти слова может быть вложен настолько буквальный смысл? — Не думал, что мы встретимся так, — раздаётся за спиной, когда под длинными пальцами соединяется красный и синий. На таймере высвечивается 30:00, а у Тэхёна внезапно холодеют конечности, и сердце болезненно сжимается от того, насколько знаком ему этот мягкий голос. Нужно несколько секунд, чтобы совладать с собой. Тэхён встаёт, выпрямляется, как пружина, оборачивается резко, но поднять глаза не решается, всё надеется, что это так едет крыша. Может он, пожалуйста, просто сойти с ума? В конце длинного коридора Чонгук, стоящий на стрёме, округляет глаза. Он не слышит ни единого слова, однако и без того ясно — их, чёрт возьми, спалили! Он срывается было с места, но делает всего два шага и тут же тормозит, понимая, что всё не просто так. Тэхён в десяти метрах от него неспроста медлит, сжимает рукоятку заряженного оружия, что висит на поясе под выцветшей на солнце жёлтой футболкой, и даже глаза на врага не может поднять, а когда всё-таки поднимает, то поспешно отводит в сторону, не успевая даже задержать на нём взгляд, и по этому жесту до Чонгука, которого все в команде называли «смышлёный мальчик», конечно доходит, что сейчас Тэхёна смущает вовсе не богатство родителей человека перед ним, а сам этот человек: издали бросающиеся в глаза рыжие волосы, выразительные глаза, светлая кожа, чёрная облегающая одежда, чертовски охуенно подчёркивающая каждый мускул и дрожащие руки, поднимающие на Тэхёна ствол угрожающе блестящего в полумраке пистолета. Распахнутые настежь окна не приносят в захламлённую комнатушку ничего, кроме горячего воздуха, насквозь пропитанного напряжённой тишиной. И всё бы ничего, если бы не указанная дата в правом нижнем углу экрана негромко работающего телевизора ― 17 января. 17, грёбанное, января, с температурой выше тридцати градусов в тени. Измученный диктор говорит что-то об аномально высокой температуре — особо не разобрать из-за помех и слабого сигнала — и предупреждает о приближении шторма ближе к вечеру. Её постоянно прерываемая шипением речь резко сменяется звуками расстроенного пианино — один из атрибутов чёрно-белой, внезапно включившейся комедии сороковых прошлого века — вина постоянных перебоев сигналов транслирования; и одному Богу известно, как подобные вещи ещё работают. Хотя… Существование какого-то там Бога находится под большим сомнением, чем хреново, но исправно работающие системы транслирования; потому что если кто там и был наверху, то он бы вряд ли позволил случиться подобному — чего стоит одно только раскалённое докрасна солнце, безжалостно плавящее землю, и песчаные бури в январе на востоке Азии. Рассохшаяся и местами потрескавшаяся дверь без замка вдруг распахивается, будто её кто-то пнул снаружи, и на соплях держащаяся ручка глухо бьёт по обшарпанной стене. По идиотскому эффекту домино следом хлопает оконная рама, откуда с оглушающим грохотом выпадает стекло, и в следующую секунду старенькие телевизор издаёт противный писк и отрубается. — Блять, — сквозь зубы матерится вошедший, и всё так же, при помощи ноги закрывает скрипучую дверь. В руках у него две пятилитровые канистры с водой, которые он спешит запрятать в заваленном барахлом углу, после чего в два прыжка оказывается у обляпанного, но, на удивление, исправно работающего холодильника, куда он быстро распихивает скромное содержимое рюкзака. Он мог бы принести в это место, которое уже давно считает своим настоящим домом, гораздо больше нужных и полезных вещей. Вот только сделай он так, то этого самого дома у него не станет. Задвинув консервы к самой стенке, чтобы можно было беспалевно заявить, что они тут уже давно и «ты просто невнимательный идиот, глаза разуй» он хлопает дверцей, устало отбрасывает рюкзак и откидывается прямо на грязный пол, впервые за день позволяя себе глубоко вздохнуть. Он успел. Не проходит и пяти минут , как дверь в душную комнатушку распахивается вновь с характерным звуком ручки о стену, и тишину помещения разрывает низкий голос: — Чимин-а! Ты сейчас сдохнешь! Лежащий на полу парень закатывает глаза и, нехотя, начинает подниматься. — Ага, не дождёшься. Я ещё на твоей могиле кактусов насажаю и… — монотонный и слегка заебавшийся голос Чимина смешно подскакивает на последних словах, прежде чем скакнуть на пару тонов выше, когда он, ошарашенный, резко поднимается и направляется к стоящему в дверях парню с совершенно дурацкой улыбкой на перемазанных кровью губах. — Мать твою! Ким Тэхён! Какого хрена ты сделал со своим лицом?! Этот самый Ким Тэхён ни слова не говорит, лишь скалится довольно и тыкает Чимину в грудь какую-то картонную коробку. Тот недоуменно берет её из больших ладоней, недовольно отмечая сбитые костяшки, и тупо пялится на местами подранную чёрную картонку, где изображена часть девушки с ярко-рыжими волосами. — Я же так и не подарил тебе ничего на день рождения, — басит Тэхён, в голосе которого чуть ли не колокольчики от радости звенят. — Вот, пользуйся, пока вода есть. Чимин осторожно вертит в руках краску для волос и, мягко говоря, охеревает. Потому что, драть его, Ким Тэхён умудрился как-то добыть краску для волос, когда выпуск подобных совершенно не нужных вещей остановили ещё перед войной, а сейчас достать зубную щётку было реальной проблемой. — Тэхён, ты… — негромко начинает Чимин, поднимая глаза на довольного собой парня, и с укором машет упаковкой краски в своей руке. — Ты что… В край рехнулся! — его голос вновь подскакивает вверх. — У нас банально перекиси нет, чтобы я мог рожу твою ненормальную обработать, а ты покупаешь подобную хрень?! Откуда ты это взял?! Что, лишняя почка обнаружилась?! Тэхён лишь усмехается на его вопли и запускает пальцы в его жёсткие, пересушенные из-за палящего солнца тускло-рыжие волосы с сильно отросшими корнями, нежно проводя ладонью по затылку и позволяет руке спуститься на шею парня, заставляя немного откинуть голову. — Даже если и обнаружилась, краска всё равно уже у тебя. Можешь выкинуть, если хочешь, — поддевает он рыжего, опуская свой взгляд на пухлые искусанные губы. — Идиот, — качает головой Чимин, выпутываясь из рук парня, и отходит к потрепанному и заваленному пледами дивану, плюхаясь прямо посередине и разглядывая краску. Тэхён смеётся счастливо и тут же устраивается рядом с недовольным парнем. — У меня ещё один сюрприз есть, — довольно оповещает Тэхён, а Чимину уже страшно, что этот придурошный может ещё выкинуть. — Только не говори, что ты животину какую притащил домой, потому что пойдёшь вместе… — Ворчание Чимина резко обрывается, когда Тэхён тянет его руку на себя, и, заговорщически улыбаясь, достаёт из кармана толстовки красную ленту, которая кажется непозволительно яркой и чистой для их мира. Для Чимина. — Какого черта, Тэхён? От Тэхёна ускользают нотки отчаяния в тихом голосе — он слишком увлечён обвязыванием ленты вокруг худощавого запястья. Глаза, светящиеся от разгорающегося в них пожара, он поднимает только когда крепко завязывает красный узел, после чего демонстрирует точно такой же на своей руке. — Понимаешь, Чимин-а? — возбужденно шепчет парень, а Чимину становится тошно от того, что он понимает всё гораздо лучше, чем Тэхён. — В нашем секторе наконец создают группу сопротивления! Ещё немного, и мы положим конец этим чистоплюям с деньгами! Отстоим равные права! Губы Чимина нервно дёргаются в некоем подобии улыбки, и он вдруг резко дёргает Тэхёна на себя, обнимая его за шею. Не зная ровным счётом ничего, Тэхён понимает жест по-своему, и крепко обнимает в ответ, мягко целуя в так удобно подставленную шею, и шепчет о том, что пока Чимин здесь, рядом с ним, то он готов идти против целого мира, если понадобится. А Чимин молится, впервые за много месяцев молится о том, чтобы Тэхён сейчас ему в глаза не посмотрел; потому что едва сдерживаемые слезы отчаяния он ему точно объяснить не сможет. Да и как можно объяснить то, что на протяжении стольких лет ты, оказывается, был не безродным мальчишкой, яро поддерживающий едва выживающее за огромными бетонными стенами центра города население, а прямым потомком тех самых чистоплюев с деньгами, которых так презирает Тэхён. Он лишь обнимает Тэхёна крепче, руками и ногами, отчего тот наигранно кряхтит из-за якобы отзывающихся болью рёбер, и едва слышно выдыхает царапающие грудную клетку слова о любви — единственная правда, которую он может говорить Тэхёну. У того, кто придумал совесть, совести нет однозначно, потому что даже спустя три месяца Чимин чувствует себя необычайно, просто в край дерьмово, хоть вешайся на той самой подаренной Тэхёном ленте. В чём именно дело, он долго не понимает — виноваты ли многочисленные провалы группы сопротивления, которую с каждым днём власти прессуют всё больше, или виноват дурацкий отчаянный и ебанутый до справедливости Ким Тэхён, которого в группе за открытую душу и вечную эту идиотскую квадратную улыбку на лице все любят уже так сильно, что сулят место в лидерах. Возможно, виноваты трупы, с обвязанными красным запястьями, разбросанные по улицам в местах Столкновения прихвостней Совета и обычных людей. Чимин не знает, из-за чего больше, но его гложет чувство вины и отвращения к себе, с каждым днём врать становится сложнее. — Да не дёргай ты её так, без руки скоро останешься, — Чимин вздрагивает, выныривая из позорного омута собственных мыслей, и поднимает взгляд на Тэхёна, что на стремянке под потолком меняет одиноко болтающуюся перегоревшую лампочку на новую. — Что? — он задумался и не расслышал, приходится переспрашивать, на что Тэхён хмыкает и с высоты кивает на посиневшее под лентой запястье. — Я тебе это подарил не для того, чтоб ты вены себе перетянул. Чего ты её всё мусолишь? Наконец понимая, о чём ему говорят, Чимин спешит оставить ленту в покое и виновато опускает голову. На Тэхёна сейчас ему смотреть не хочется, Тэхён же прожигает в нём дырку, даже голову слегка склоняет, наблюдая и полностью отвлекаясь от работы. — Да что с тобой? В последнее время сам не свой. Даже не ворчишь, что я отдал нашим аптечку, что ты собрал для меня? На тебя не похоже. — Пф-ф-ф, конечно, не ворчу уже, — возмущённо фыркает Чимин, к превеликому счастью Тэхёна мгновенно оживляясь. — Я ещё после того случая с раздаренными тобой конфетами понял, что ты бессовестная неблагодарная скотина, и смирился! Живу и сплю со святошей, честное слово. Тэхён вспоминает, как раздавал местным детишкам подаренные ему на день всех влюблённых конфеты (откуда Чимин их достал — для него загадка до сих пор), и басисто смеётся, отчего стремянка под ним начинает шататься и ходить ходуном, тем самым заставляя Чимина беспокоиться. — Ты ещё упади. Давно я полы от кровавых лепёшек не оттирал, — готовый в любой момент вскочить на ноги и ловить своего легкомысленного придурка, бубнит Чимин и незаметно двигается чуть ближе к краю кровати, на которой сидит. — Когда возмущаешься, на себя больше похож, Чимин-и! Тэхён понемногу успокаивается и наконец заканчивает возню с лампочкой. — Готово! Да будет свет, — в два больших шага спустившись на пол, озвучивает он и, долго не думая, с разбегу налетает на Чимина, тем самым придавливая к кровати и наваливаясь сверху. — Что-о-о ещё такое?! Тэхён! — вопит Чимин от неожиданности, округляя глаза и пальцами вцепляясь в складки футболки на его спине. — Весотерапия! — выдыхает Тэхён, утыкаясь в чиминову шею носом, и мягко смеётся, длинными руками обвивая талию, крепко-накрепко сжимая, пытаясь как можно сильнее вдавить маленькое тело Чимина в матрас; а у того мурашки ползут по спине от горячего дыхания на коже, и внутри все органы как-то по-особенному тянет вниз. — Задушишь, — сдавленно сопит рыжий парень, однако тоже начинает смеяться, — слезь с меня! Сейчас же! Дел ещё куча. Чимин не обманывает, дел у них действительно куча, однако Тэхён отпускать не торопится. — Не слезу-у, — тянет он в самое ухо и, целуя в висок, продолжает, усиливая хватку: — не слезу, пока не признаешься, откуда в нашем доме взялись запасные лампочки! Я израсходовал последнюю полгода назад! Признавайся! У Чимина внутри замирает сердце, а улыбка медленно сползает с лица, спасибо, что Тэхён не видит, и пусть даже звучит как шутка, да и выглядит разборка как шутка тоже, но вопрос серьёзный. И Тэ сейчас серьёзный, хотя отлично маскируется. — Ты просто слепой, и память как у рыбы! Записывай в следующий раз, — пытаясь не изменять интонации голоса, оправдывается Чимин, жмурясь, как ребёнок, от собственной лжи. — Веди учёт! Не знаю, что ещё тебе посоветовать. Отстань, дубина, щекотно! — Хорошо, запишу! Ведь у нас есть несколько тетрадей и даже карандаш, которые ты тоже где-то нашёл! А вот это уже несмешно, Чимин с силой толкает Тэхёна и отодвигает от себя — не сразу, но получается. Уперев руки в подушку, Тэхён продолжает нависать над ним, нос к носу, и вроде бы телом уже не давит, но дышать Чимину почему-то всё ещё сложно. — Ты сейчас на что-то намекаешь? — спрашивает Чимин шёпотом, не моргая, глядя прямо в глаза, серьёзно, но с опаской. Ему правда страшно услышать положительный ответ. Совсем не долго Тэхён молчит, а потом вновь расплывается в улыбке. — Просто спрашиваю, — его шёпот в ответ успокаивает и почему-то наталкивает на слезы, но Чимин держится и глотает колючий комок, не позволяя эмоциям взять верх. — Лампочка и тетради — всё это я ещё давно нашёл. Карандаш тоже. А конфеты мне самому отдали за то, что помог со строительством медпункта, помнишь, сразу после войны? Хранил для тебя. Слушая мягкий голос, Тэхён тянет губы в улыбке, хотя, наверное, сам этого не чувствует и, вздохнув, одними губами: «Верю». У Чимина щиплет в носу, но он тоже улыбается. Тэхён целует мягко и долго, медленно и успокаивающе нежно, так, как он умеет, а когда отстраняется и перекатывается на бок, то крепче притягивает Чимина к себе, прижимает его голову к своей груди и легко касается губами рыжей макушки. Чимин думает, что всё обошлось и на этот раз, а когда закрывает глаза, слышит ещё один вопрос: — Не знаешь, с какой скоростью отрастают волосы? «Придёт время, и я обязательно ему расскажу» — про себя обещает Чимин по несколько раз на дню и кусает губы, продолжая выдумывать отмазки. Тэхён вроде бы верит, даже в растянутую на долгие месяцы одну-единственную пачку краски, хотя прекрасно знает, до войны на густую шевелюру уходило добрые полторы. Да, Чимин действительно не удержался и покрасил волосы снова, но ведь выкрутился. И пусть всё, что он заливает в уши, звучит совсем не убедительно и фальшиво, Тэхён верит, что бы он там ему не наплёл, потому что это, блин, его Чимин, вот и всё. «Придёт время, и я обязательно ему расскажу» — а время всё идёт, идёт и никак не приходит. Каждое новое утро Чимин проводит с Тэхёном, целует его в губы, обнимает и долго-долго смотрит в глаза, потом провожает на сборы, а сам идёт помогать в местный госпиталь, перевязывать больных, раздавать лекарства, да и просто так, по доброте душевной. Иногда за это дают литровую бутылку воды или немного еды, но чаще ничего, кроме спасибо. По выходным планы немного отличаются, Чимин уходит с поста раньше, хватает старый рюкзак, запирается в разрушенной, полуразбитой больничной душевой, меняет потрёпанную перепачканную футболку на чистую, а бриджи, которые рваные не потому что модно, а потому что в каких только передрягах не был, заменяет новенькими штанами. Из-за того, что тайком, в спешке и так, чтобы никто не видел, от самого себя противно, но проворачивать это необходимо. Переодеваться в приличную одежду нужно, к отцу иначе не пускают. Только в опрятном виде. Последнее — золотой жетон на тонкой цепочке с отчеканенными на нём датой рождения, именем и фамилией. Именно он свидетельствует о знатности рода. По выходным Чимин сбегает из бедности за ворота новой власти Совета, чтобы добыть еды на неделю и проведать семью, они, как и Тэхён, тоже не в курсе. По выходным Чимин немножко умирает: он сидит за обеденным столом, накрытым множеством вкуснейших блюд, какие Тэхён, да и все за пределами центра уже несколько лет не видели, и чувствует себя жалко. Он слушает дрожащий голос матери, что твердит, как он необходим дома, просит его вернуться и наконец встать на путь истинный, помогать своему отцу, он сжимает края высокого табурета под собой и всё время молчит, а после, возвращаясь в маленькую квартирку на окраине сектора B, ещё до прихода Тэхёна, он раскидывает прихваченные самые необходимые вещи по дальним углам и ящикам, пополняет запасы воды в канистрах, еды в холодильнике (ненамного, чтобы незаметно) и, лёжа на кровати, плачет взахлёб, как девочка, размазывая слезы по подушке. Но когда Тэхён возвращается, Чимин всегда весёлый, улыбается или недовольно ворчит: «Чё так поздно? Вообще страх потерял?» — или спокойно спит, котёнком свернувшись на кровати, но чаще всего встречает у порога и тянет к нему руки, по-детски, без слов требуя себя обнять. Тэхён возвращается вечером и никогда ни о чём не догадывается. Новая неделя приносит с собой нарастающую прохладу. Сперва Мир с облегчением выдыхает. После продолжительной засухи ливни кажутся поцелуями богов, но только до тех пор, пока они не усиливаются и не затягиваются, как говорят синоптики, на неопределённый срок. — Что ты делаешь? — низкий голос до лёгкого волнения в груди неожиданно слышится позади, когда Чимин чистит овощи, нужные для приготовления ужина, над давно уже не рабочей раковиной. За окном без стекла, занавешенным плотным одеялом, фоном аккомпанирует дождь, по босым ногам бежит сквозняк, и в целом в помещении непривычно прохладно, почти холодно. — Тц, тебе и правда нужны очки. С каждым днём всё хуже и хуже, — нарочно не оборачиваясь, усмехается маленький рыжий парень и, тут же поморщив нос, неуклюже чешет его тыльной стороной ладони, в которой крепко сжат складной ножик, один на всю квартиру, а потому универсальный в любых домашних делах. На пару секунд воцаряется подозрительная тишина, а после Чимин вздрагивает от неожиданности: со спины, чуть ниже талии, поверх длинной безразмерной футболки, его обхватывают крепкие тэхёновы руки и легонько сжимают, притягивая назад, к себе. — Развалишься, если ответишь? — басит Тэхён, пристраивая острый подбородок на округлом плече. Чтобы это провернуть, ему приходится немного склониться вперёд — ох уж эта разница в росте. Всем телом прижимаясь к Чимину, плотнее вжимаясь в него бёдрами, Тэхён улыбается — это даже кожей чувствуется. — А ты? Развалишься, если не будешь трогать меня, пока я готовлю нам пожрать? — парирует Чимин, немного нервно выдыхая и чуть сильнее надавливая на нож маленькими пальцами, что Тэхён, конечно, замечает и вкрадчиво, глубоким утробным голосом почти мурлычет в его ухо, слегка задевая губами: — Но я хочу тебя трогать, — горячее дыхание опаляет открытую шею и волнами мурашек расходится по спине, — всегда хочу трогать. И везде. На последнем слове большие ладони с длинными изящными пальцами мягко давят на живот и скользят по футболке вниз. — А ещё хочешь остаться без ужина? — прикрывая глаза, интересуется Чимин. Не реагируя на приставания, он держится из последних сил, но Тэхён за ним, в мешковатой толстовке, большой и горячий, ласково ведёт носом по его шее, после чего разворачивает к себе лицом, на полпути перехватывая пухлые Чиминовы губы своими, и как-то резко становится насрать на этот ужин. Нож и недочищенная морковь летят на пол, а Чимин улыбается в поцелуй, чувствуя, как Тэхён немного приседает и, обхватив руками обтянутые старенькими джинсами шикарные бедра, отрывает его от земли, усаживая на кухонную тумбу, одним движением, будто он не имеет веса. Ступни мгновенно повисают в воздухе — просто не достают до пола. Ситуации, где так ярко обрисовывается недостаток его роста, обычно Чимина злят и смущают одновременно, но сейчас он слишком занят, чтобы отвлекаться. Тэхён едва ли не до хруста сжимает его бока и ведёт вниз, забирается под футболку, зацеловывает шею, слегка прихватывая нежную кожу зубами, и Чимин будто плавится, позволяя делать всё, что этому ненормальному вздумается. — Помнишь тот день, когда мы сюда переехали? — между укусами и поцелуями, вполголоса интересуется помешанный на нём Тэхён. — Я трахал тебя прямо на этой тумбе. Жаркий шёпот почему-то кажется Чимину оглушающе громким, и сердце в груди заходится словно сумасшедшее. Он опускает дрожащие ресницы и, хватаясь за плечи Тэхёна, сдавленно выдыхает: — Не помню, — врёт, конечно, но у него есть прекрасное оправдание, которое он озвучивает тут же: — В этой дыре мы перетрахались на каждой горизонтальной поверхности. И правда, всего не упомнить. Тэхён щекотно смеётся ему в ключицы и целует ямочку, уходящую в плечо рядом, прежде чем потянуть вверх и избавиться от раздражающей футболки, что скрывает прекрасное тело Чимина. — Не волнуйся, со дня на день мы переедем в другое место, там будет много неизведанных поверхностей. Футболка улетает куда-то в сторону, а губы Тэхёна вновь находят пульсирующую под тонкой кожей вену на шее Чимина. — Что ты сказал? — вопреки охватывающему его колючему и тёплому желанию внизу живота, Чимин несильно давит, упирая в грудь напротив маленькие ладони. Тэхён неохотно отрывается, и поднимает голову, сталкиваясь с испытывающим взглядом. — Переезд? Видно, что сейчас Тэхёну меньше всего хочется отвлекаться на разговоры, но Чимин не позволяет вновь себя поцеловать, всем видом требуя объяснений. — Наша группа сопротивления наконец расширяется, — носом касаясь холодного носа Чимина, улыбаясь, шепчет Тэхён в его губы и большой ладонью нежно прикасается к его щеке. Тот весь сжимается, то ли от прикосновения, то ли от того, что остался без футболки на холоде, то ли от слов. Натягивается, как струна. — Мы хотим набрать ещё людей для переворота, придётся немного поискать по другим секторам. Чимин видит, как горят глаза Тэхёна, горят любовью к нему, тягой сделать их жизнь лучше, желанием действовать, и Чимину так невыносимо стыдно, что он перехватывает нежную ладонь, убирая её от своей щеки и наконец решается произнести: — Тэхён, нет. Я должен тебе сказать кое-что. Я давно должен был. — М-м? — тянет парень напротив, не думая о чём-то плохом и переплетая свои длинные пальцы с маленькими пальцами Чимина, добавляет: — О чём? Чимин нервно выдыхает и, до боли прикусив нижнюю губу — чтобы не передумать — мягко отталкивает ничего не понимающего Тэхёна, спускаясь с тумбы. Он подхватывает с пола свою футболку, быстро натягивая её на себя, будто только сейчас почувствовав невероятный холод, и направляется к углу, заваленному очень нужным барахлом. Не глядя, он пихает руку вглубь, выуживая старый рюкзак — его постоянный спутник во время вылазок за Стену. Именной жетон, вытащенный несколькими мгновениями после, неприятно обжигает руку, и Чимин протягивает его Тэхёну, позволяя увесистой пластинке скользнуть между чуть дрожащими пальцами и повиснуть на изящной золотой цепочке. — Это шутка? Голос Тэхёна кажется совсем низким и холодным, и он даже и не думает поднять взгляд на Чимина, словно загипнотизированный мерно покачивающимся жетоном. У Чимина же мелко дрожат руки, и он позволяет им безвольно повиснуть вдоль тела, выпуская цепочку с жетоном, что, глухо ударяясь, падает на пол. Примерно с таким же звуком сейчас падает сердце Чимина, разбиваясь о непривычный холод в глазах обычно по-летнему горячего Тэхёна. А тот, кажется, совершенно перестаёт дышать, будто лёгкие обвивают металлические змеи колючей проволоки. На самом деле это был его страшный кошмар и ответ, как таковой, ему не нужен, просто одно дело — догадываться, и совсем другое — убеждаться и верить. — Но это ничего не меняет, так ведь? Это же всего лишь... — Это всё объясняет, — перебивает Тэхён, горько усмехаясь, и качает головой. Он настолько изменяется в лице, что Чимин едва ли его узнает. — По крайней мере теперь я знаю, откуда все эти вещи. Я постоянно ломал голову, откуда они. Иногда мелькало в мыслях, что за воду и прочее ты мог переспать с кем-то из этих. Я сам себя ненавидел за то, что просто допустил такие мысли. Сейчас стало немного легче, — Тэхён горько усмехается, всё так же не поднимая взгляда. Чимин же продолжает молчать, умоляя давно забившего на них всех Бога, чтобы всё это оказалось лишь сном, и что ещё пару минут, и он вновь проснётся рядом с тёплым и любящим Тэхёном; и чтобы они могли уехать далеко, очень далеко — туда, где нет красных лент и золотых жетонов. Тэхён, словно на автомате, подходит к кровати и хватает с неё потрепанную куртку, натягивая её на себя, пока медленными, но твёрдыми шагами направляется к двери из их дома. — Куда ты? — Чимин старается держать себя в руках, но голос предательски не слушается, а пальцы нервно трясутся. — Тэхён, подожди, — он растеряно хватает его за растянутый рукав, но Тэхён выдёргивает руку и надеется про себя, что это было не слишком грубо. Дверь за ним захлопывается с глухим стуком, и Чимин остаётся совсем один во вдруг ставшей такой большой и холодной комнате. И почему-то он уверен, что случись подобное несколькими месяцами ранее, когда Мир умирал от адовой жары, ему бы не было и на градус теплее. — Чимин-и, солнышко, хочешь что-то покушать? — вот уже на протяжении полутора лет ответом на мягкий и уставший голос матери служит звонкий хлопок закрываемой с силой двери. Ну хоть какая-то отрада в родном доме — дверь, которой, не боясь за её сохранность, можно хлопать от души. Полтора года, как Чимин, не изменяя так быстро выработанной привычке, а иногда и несколько раз на дню, истерично хлопает дверью в свою комнату. Полтора года, как Чимин намеренно игнорирует любые попытки матери сблизиться и вернуться на стадию «родные люди». Полтора года, как Чимин занимает одну из самых высоких позиций в элитном объединении против Сопротивления, следуя за отцом. Полтора года, как Чимин попросту забил на всё, кроме работы на отца и сон — подумать только. Прошло полтора года, как Чимин в последний раз видел Тэхёна. После того вымораживающего все внутренности и душу дня, Чимин около двух недель безвылазно просидел в их квартире — нет, не так — в комнатушке, которую он когда-то делил с Тэхёном, и которая с лёгкостью заменяла ему целый мир. Именно там его, свернувшегося в клубок на ставшей такой неудобной и холодной кровати, нашла группа по борьбе с Сопротивлением. Повезло ещё, что хладнокровные «стражи порядка» увидели зажатый в окоченевшей ладони жетон и признали в еле дышащем парне сына их Босса; хотя, как — повезло? Чимин бы, не задумываясь, всё на свете отдал, лишь бы не быть тем, кем является с самого рождения. Вот только его никто никогда не спрашивал, и спрашивать точно не собирается. Как не спрашивают о том, хочет ли он возвращаться к родителям, за эту проклятую Стену, которую Пак готов был по кирпичикам разобрать, когда Тэхён ещё был рядом. Не спрашивают его о том, готов ли он следовать за родным отцом, проводя «сессии зачистки» — так за Стеной называли массовые убийства членов особо бунтующих секторов; ему просто пихают в руки пистолет и подталкивают в спину. Не спрашивают о том, почему он — единственный, кто после таких вылазок возвращается иногда раненный и всегда избитый, или почему он всегда пистолет разряжает перед подобными «операциями», несмотря на то, что это угрожает ему собственной смертью. Или почему он всегда просит показывать взятых в плен из «красного сектора», бунтующих раненых с красными лентами на запястьях, каждого, кого ждёт расстрел или виселица ради потехи. Да даже если бы и спросили, Чимин точно не ответил бы. Просто потому, что единственный человек, заслуживающий ответов и объяснений, покинул прилегающие к Стене сектора с основной частью группы Сопротивления, не оставляя Чимину и малейшей надежды на то, что он может вернуться. Когда Чимин узнает о том, что Тэхён покинул страну со своей группой, в тот же день он сжигает немного потускневшую красную ленту прямо на полу своей комнаты, и клятвенно обещает самому себе не быть слабаком. Отец, кажется, рад перевоплощению своего отстранённого сына, который теперь активно участвует в делах Совета, и думает о том, что он наконец-то готов передать своё дело в руки младшего Пака — всё же немолодые годы дают о себе знать. Чимин в курсе. Он единственный наследник, но осознание этого не вызывает в нём ни единой положительной эмоций, все они закончились ровно полтора года назад. И всё идёт как идёт. Больно конечно, но что можно изменить, кроме как попытаться не чувствовать? Чимин закрывает свою совесть под тяжеленный замок, замораживая грудную клетку изнутри, чтобы температура там соответствовала бушующей стихии за окнами его комнаты. Вот только, когда Чимину показалось, что он восстановил относительное внутреннее равновесие и договорился с самим собой, кто-то наверху — хотя тут, скорее, проделки того, кто находится снизу — решил над ним посмеяться, если не добить. А как ещё объяснить низкий, пробирающий до самых костей и запускающий электрические разряды по венам голос, который до чёртиков пугает его, стоит Чимину завалиться в свою дорого обставленную и совершенно точно всегда пустующую комнату поздним вечером: — Чимин-а? Дверь за рыжим парнем закрывается с привычным хлопком, и единственным источником хоть какого-то подобия освещения остаётся большое окно, а сам Чимин судорожно вглядывается в тёмный угол рядом с открытым окном — и он уверен, что на протяжении как минимум года, это самое окно не открывал. Сердце жмётся к рёбрам, но уже совсем не от страха. Темнота в углу кажется осязаемой и живой — совершенно не похоже на то ощущение, когда с опаской заглядываешь под кровать, ожидая встретиться с голодным взглядом монстра, или когда боишься выйти в тёмный коридор ночью. Сейчас Чимин абсолютно точно уверен, что темнота обладает именем, которое отчего-то сложно даётся произнести. — Тэхён-а… — голос еле слышный и хрипит совершенно не привычно, словно Чимин уже долгое время ни с кем не разговаривал. — Какого… Какого хрена ты здесь делаешь?! Абсурд и поломка системы, только-только отстроенной и нестабильной. Темнота со скоростью, пропорциональной скорости изменения голоса Чимина, двигается из угла, приобретая до боли знакомый силуэт, который в два счета оказывается рядом, неприлично близко, беспардонно вторгаясь в его личное пространство; так, что дышишь воздухом из чужих лёгких. Спустя столько времени видеть Тэхёна и кожей чувствовать его присутствие кажется утопией, сном и «хоть бы не проснуться». Тэхён не говорит ни слова, лишь смотрит слишком серьёзно своими тёмными, туманящими рассудок Чимина даже сейчас глазами, и рыжему начинает казаться, что он не дышит. Да он и сам понимает, что в голове вдруг стало совершенно пусто, но протянуть руку страшно, и касаться Тэхёна только взглядом кажется самым безопасным для сердца решением. Он вырос, думает Чимин, изменился и стал… взрослее? Черты лица стали более острыми, и куда-то пропало мальчишеское озорство; и во всё ещё любимых до одури глазах опасные и будоражащие бесята безвозвратно потухли. И где-то на этом моменте — тех крошечных и ничего не значащих долях секунды между осознанием того, насколько изменился Тэхён, и до того, как тот в наглую врезается своими потрескавшимися губами в Чиминовы, он понимает — он всё так же, безумно, совершенно не логично и парадоксально всем нутром любит Тэхёна. Никогда не прекращал и, наверное, прекратить уже никогда не сможет. Поэтому позволяет себя целовать, поэтому сам тянется к Тэхёну всем телом, в то время как сознание просто взрывается от нахлынувших эмоций и понимания того, как долго он не видел по-настоящему родного человека, как опасно его присутствие здесь и как близко прячется смерть, что в своей западне только и делает, что дожидается свидетелей этого безумства в лице элиты. Если кто-то узнает, им обоим не ждать пощады. Но Чимин и понятия не имеет, что Тэхён уже давно на всё наплевал, просто не выдержав и пробравшись к нему через чёртово окно, стену, охрану и невидимую границу между их противоположенными мирами. — Ты самый… настоящий… — задыхающимся из-за горячих губ и подступившего комка слёз голосом в рваные поцелуи, — мудак, знаешь? Чимин говорит слова ненависти от чистого сердца, а Тэхён чувствует в них самую искреннюю и больную любовь, на какую вообще можно быть способным, и улыбается в рваные поцелуи-укусы, притягивая Чимина за шею ближе к себе. Его не было слишком долго, от этого он становится совсем жадным. Он запускает свою огромную ладонь в чиминовы спутанные неизменно рыжие волосы, отрываясь от его губ на каких-то пару миллиметров, и прислоняется к горячему лбу своим. Тэхён не спешит открывать глаза, слушая и чувствуя Чимина на каком-то неземном уровне, а Чимин свои глаза закрыть боится, чтобы не дай Бог — который, наверное, где-то ещё существует — Тэхён не растворился в давящей темноте комнаты. Словно в ответ на опасения Чимина, вдалеке раздаётся глухой раскат — очень похоже на начинающуюся грозу, но он хорошо знает, что это последствия решения Совета — они решили избавится от пары секторов к западу от Стены, где скопилось огромное количество напрочь лишённых рассудка и минимальных правил поведения индивидов. Зачистка — это всегда отвратительно, но именно благодаря яркому зареву от взрывов Чимин теперь может видеть парня напротив: блики света, играющие на коже, любимые губы и даже родинку на кончике носа. Уже совершенно взрослый, но всё ещё помешанный на нём, и всё такой же потрясающе красивый. — Я скучал, — хрипло срывается с сухих губ Тэхёна, чему вторит новый взрыв, и Чимин чувствует это шершавое «скучаю» на своей скуле, где Тэхён спешит оставить жгущие короткие поцелуи. — Я чертовски скучал по тебе, Чимин-а. А у Чимина колени дрожат от родного низкого голоса, что под самую кожу проникает, а дальше — растворяется и звучит в каждой клеточке тела, хотя ни на одном из заданий своего отца, даже во время самых опасных, подобного не случалось. Он цепляется за плечи Тэхёна своими ледяными пальцами, словно Тэхён — единственный центр притяжения, что держит его на этой чёртовой подыхающей планете, и слепо тычется своими губами ему в шею, чувствуя соль на своих губах. Чимин не спрашивает о том, как Тэхён умудрился сюда пробраться, как он вообще узнал, что Чимин здесь; не спрашивает, потому что это совершенно не важно. Самые важные вопросы остаются висеть звенящей тишиной и находят выход в солёных дорожках на его щеках — зачем Тэхён вернулся и почему ушёл тогда; когда он уйдёт снова? Рой мыслей в голове Чимина существует где-то отдельно от самого парня, потому что то, что происходит здесь, в небольшой и нелюбимой Чимином комнате, которая вдруг развернулась до размеров целой вселенной, гораздо важнее; абсолютно точно важнее, чем что-либо. У Чимина кровать совершенно не удобная и скрипучая, но сейчас, когда он на ней вместе с каким-то нереальным Тэхёном, она кажется ему самым волшебным местом во всем грёбанном мире. Ненужная одежда с мягким шелестом отправляется на пол, но Чимин не успевает почувствовать прохладу на своей коже, потому что Тэхён непозволительно горячий — его поцелуи оставляют ожоги на чувствительных плечах и шее, а большие ладони разжигают адовое кострище на бёдрах. Тэхён скучал и правда сильно, так сильно, что он слетает с катушек в своей любви, целует и трогает так, как будто хочет наверстать всё упущенное за полтора года разлуки. А когда Чимин послушно расставляет ноги, позволяя Тэхёну устроится между ними, он чувствует, как от его взгляда разжигается неистовое пламя прямо под рёбрами, отчего дышать становиться совершенно невозможно. Но потом он цепляет взглядом красную ленту на жилистом запястье парня, что от отражений вспышек от взрывов в большом окне отливает цветом крови, и, осторожно, опасаясь, что через мгновение перестанет ощущать приятную тяжесть чужого тела, тянет подрагивающие пальцы к туго затянутому узелку. Чимин не отводит взгляда от Тэхёна, пока на ощупь и ломая короткие ногти, развязывает ленту и отбрасывает её в сторону. Тэхён не говорит ничего, лишь подносит свою горячую ладонь к щеке Чимина, большим пальцем касаясь приоткрытых искусанных губ, с нажимом проводит по свежим ранкам и медленно ведёт ею по шее, пока его пальцы не касаются золотой цепочки. Чимин безмолвно приподнимает голову, позволяя стащить с себя жетон, который в два счета оказывается на полу с мягким звоном. Примерно на этом моменте Чимин чувствует, что может дышать на полную силу; несмотря на пожар глубоко под рёбрами. Ему больно, ему чертовски больно, когда Тэхён заполняет его собой, но он лишь рвано выдыхает ему висок и обвивает обе руки вокруг шеи нависшего над ним парня, позволяя до синяков сжимать свои бедра и впиваться укусами в плечи. Чимину невероятно больно, но он бы добровольно возвращался на этот круг ада; просто потому, что это Тэхён. Тэхён со своими низкими и утробными стонами, что так идеально гармонируют с его тихими и прерывистыми; Тэхён со своими обжигающими поцелуями, которые оставляют горящие следы на щеках и шее; Тэхён со своими огромными горячими ладонями, которые безжалостно топят кожу совершенно не сопротивляющегося Чимина; Тэхён со своими выжигающими внутренности Чимина глазами, ради которых Чимин готов гореть добровольно и вечно. За окном разрывается небо и грохочут взрывы, а у Чимина разрывается грудная клетка от любви к Тэхёну, и в ушах оглушающе стучит собственный пульс. Ощущений слишком много, и Чимин чувствует, как тонет в них — ему адски вставляет от одного присутствия Тэхёна, до белесых пятен перед глазами и влажных стонов в чужие губы, но лёгкие сжимает в стальных тисках от мысли, что этот момент — исключение, непозволительная роскошь для живущего за Стеной. Просто у Тэхёна есть железная вера и нерушимые принципы; а Чимин уверен, что любовь к нему в противопоставлении с ними проигрывает. Именно поэтому он изо всех сил цепляется за этот момент, цепляется за плечи Тэхёна своими руками и обвивает его ногами, стараясь стать ещё ближе, гораздо ближе. Пытается создать иллюзию того, что сможет удержать, что сможет убедить остаться вместе; а сам разлагается внутри от тщетности своих глупых мыслей. Чимин плачет, когда достигает ослепляющего удовольствия, волнами расходящегося от низа живота по всему телу, и чувствует отголоски подобных волн в теле Тэхёна, что устало заваливается прямо на него, мягко касаясь губами искусанной шеи. Чимин осторожно запускает свои пальцы в волосы парня, мягко пропуская пряди между ними, и смотрит на расплывающиеся из-за слёз вспышки взрывов за стёклами. — Давай уедем, — хриплый голос Тэхёна щекочет шею, и его слова вызывают нежную улыбку на губах Чимина. И всё-таки, несмотря на то, насколько поменялся Тэхён, он остаётся собой — бесконечно надеющимся и верящим в хорошие концы мальчиком. — Сбежим ото всех и покончим жизнь самоубийством? — мягко смеётся Чимин, смаргивая слезы, и обнимает Тэхёна чуть крепче, целуя того в висок. — Не думаю, что трагическая смерть пары из отступника и буржуя повлечёт за собой конец войны между враждующими кланами. Тэхён смеется в ответ и поднимает голову, встречаясь серьёзным взглядом с грустными глазами Чимина. — Я люблю тебя. Любил в прошлой жизни, и обязательно буду любить в следующей. — Ты же знаешь, что я не верю в подобную хрень, — закатывает глаза Чимин и, приподнявшись, оставляет на губах Тэхёна мягкий поцелуй, а потом говорит чуть тише, стараясь проглотить застрявший поперек горла комок: — Просто постарайся не сдохнуть ближайший десяток лет со своими принципами, и не дай своей руке дрогнуть, ладно? Он говорит так, словно их время на исходе, и Тэхён, понимая, горько усмехается в ответ на слова, склоняя голову и закрепляя на губах Чимина свой поцелуй. Отпускать — это всегда сложнее всего. И с самого начала, с самого появления Тэхёна на его территории было ясно, что это всё настигнет финала очень скоро, потому что даже несмотря на бешеное притяжение между ними, они не в силах что-либо изменить. Уже через каких-то двадцать минут Чимин остаётся совершенно один в опустевшей комнате, улавливая некое чувство дежа-вю. Он безразлично смотрит в окно, не позаботившись о том, чтобы укрыть своё вдруг замёрзшее тело одеялом. На грудь давит совершенно странное фантомное ощущение золотого жетона, которое словно напоминает о том, что он мог бы иметь. Но сейчас единственное, что он имеет — это разбитый до элементарных составляющих внутренний мир под рёбрами, что так похож на умирающее кроваво-красное небо за окном и предупреждение, нашёптанное на ухо вместо прощания: «Через 12 дней это здание, вместе со всеми центральными, взлетит на воздух. В этот момент тебя не должно здесь быть. Пожалуйста, Чимин-и, это моё последнее желание». Зашнуровать потуже грязные, пыльные кроссовки, вытереть влажный лоб, поправить истрёпанную временем красную ленту на запястье. Вчера весь день шёл град, а сегодня оглушающе трещат замученные жарой цикады. В сумеречном небе, бледном, пресном, бесцветном, неспешно растворяется ядовитый шар красного солнца. Снова жара, и снова на два метра ниже преисподней. Привкус рома во рту и небольшая горечь на сердце. — Хён, мы же успеем за тридцать минут? На последнее главное здание, то самое, где сосредоточена власть Совета, вся отвратительная мерзкая элита раздробленного общества, отведено полчаса. На то самое здание, где заседает Совет, во главе с отцом Чимина. То самое здание, где они виделись в последний раз. То место, что Чимин должен, но никогда не называет домом. — Нам хватит и пятнадцати, — и мысленно: «Пожалуйста, Чимин, хотя бы в этот раз не будь упрямым». Тэхён говорит, а потом смеётся, низко и бархатно, надеясь, что это даст Чонгуку и всем остальным уверенность, скрывая истину глубоко внутри; а небо — всё-таки молоко с кровью, и совсем скоро всё вокруг будет соответствовать. День Х. Они выдвигаются из перевалочного пункта, минуют низкие, жуткие на вид разгромленные здания, каждое из которых местные обчистили по несколько раз. Вихрем преодолевают два квартала офисного сектора. Валят охранников, отключают сигнализации и высокое напряжение. Они вынашивали этот план многие месяцы, копили патроны, собирали информацию, каждое движение и каждый манёвр репетировали изо дня в день. И да, они не должны облажаться. Проход на нижние этажи тринадцатиэтажного небоскрёба открыт. Устанавливая бомбу в вентиляционном окне, Тэхён думает об отце, что жизнь положил на войне за равные права всех людей без исключения, за права на жизнь вне зависимости от размера сохранившихся после войны денежных сбережений, за права на еду и воду для каждого в этой сгнивающей и разваливающейся по кускам реальности. Соединяя красный и синий, Тэхён думает, как он ненавидит паршивую и несправедливую иерархию нового общества, но когда за спиной слышится родной мягкий голос, от которого сердце рефлексом сжимается, из головы всё в миг улетает, остаётся только одно ироничное и немного больное: «Какой же упрямый... Так и знал». В конце длинного коридора Чонгук, стоящий на стрёме, округляет глаза, срывается было с места, но делает всего два шага и тут же тормозит, понимая, что всё не просто так. Тэхён в десяти метрах от него неспроста медлит, сжимает рукоятку заряженного оружия, и смотрит на того, чьи рыжие волосы даже издали бросаются в глаза, чёрная облегающая одежда чертовски охуенно подчёркивает каждый мускул, а дрожащие руки поднимают на Тэхёна ствол угрожающе блестящего в полумраке пистолета. Тэхён молчит, потому что и говорить нечего. В его глазах есть только Чимин, только его отражение, и это касается не только момента, это, чёрт возьми, вся его жизнь. Чимин — вся его жизнь, то, ради чего он всегда так старался, строил и собирал по крупицам хрупкий воздушно-песочный замок в надежде, что однажды самый нужный всё-таки разделит с ним потихоньку выстраиваемое счастье, но ещё Чимин — это то, что умирает в нём прямо сейчас, словно этот замок на берегу накрывает безжалостной солёной волной. И вопреки всем законам жанра, свой заряженный пистолет, что висит на поясе, Тэхён оставляет в покое. — Тебе идёт, — усмехается он под прицелом, кивая на шикарный дорогой костюм Чимина, который сидит и правда идеально. — Это куда лучше, чем все те старые шмотки, что ты носил бы, живя со мной, верно? Подло, но отчего-то хочется Чимина уколоть побольнее. Палец на курке дрожит, губы Чимина дрожат тоже, а Тэхён даже не думает убегать или сдаваться. И нелепо, наверное, но предсказуемо маленькая рука тоже опускает оружие, а лицо напротив искажает гримаса такого отчаяния, что Чонгуку издалека кажется — рыжий парень вот-вот сорвётся на детский плач, такой, от которого плавятся уши. — Передумал стрелять? — Тэхён тянет издевательски нежным голосом, он стоит на месте, в пол-оборота к Чонгуку, тот не видит, как тепло он смотрит на человека с золотым жетоном на груди, какой пугающей любовью горят его глаза. — Не ты ли говорил, что рука не должна дрожать? — Тебе нужно было оставить свою затею. Почему ты такой? — вопросом на вопрос кроет нежный голос. Тэхён хмыкает, опускает глаза под вымученное растянутое чиминово «Бля-я-ять» и смеётся, а Чонгуку кажется, что мир сошёл с ума, потому что рыжий парень смеётся тоже, бесшумно, на грани слёз. Это уже что-то истерическое и нервное, они как заключённые за секунду до электрического стула. Как заключённые, которых усаживают на этот стул, даже несмотря на то, что они прожили совершенно правильную жизнь. Чонгук не слышит больше ничего, но там впереди губы Тэхёна беззвучно шепчут: «У меня не вышло тебя разлюбить, как я не старался. И даже ненавидеть уже не получается» — а сердце Чимина стучит громче таймера самодельной бомбы в вентиляции. — Неугомонный придурок, — ослепительная улыбка. Чонгук не знает, что это означает «взаимно». И реальность отчего-то теряет свои границы, когда Тэхён берёт маленькую руку в золотых кольцах и сжимает в своей горячей, огромной, перепачканной мазутом ладони. Всё недосказанное и тайное вырывается наружу, между россыпью родинок на спине загораются огнём карты оставленных когда-то поцелуев, и любовь, тяжёлыми лапами опускаясь на плечи, теперь предстаёт такой, какой её задумали где-то на небесах для этих двоих — самым изощренным способом самоуничтожения. — Я никогда не предам отца, — шепчет Чимин, и Тэхён, не дослушав, кивает: «Знаю». — И с тобой я не пойду, — Тэхён улыбается шире: «Знаю и это». — Но без тебя нет смысла, — Чимин договаривает и смеётся вновь, на этот раз громко и не сдерживаясь. Чонгук начинает считать происходящее абсурдом. Полным. А двоих в конце коридора абсолютно точно поехавшими. Он помнит лидера их восстания совершенно другим, молчаливым, сосредоточенным, всегда в себе, хотя нет-нет, а в их группе и проскользнёт фраза «я знал Тэхёна другим» то от одного участника, то от второго. Чонгук, если честно, иногда видит Тэхёна ребёнком, тем самым, которого только помнят остальные, но только потому, что Тэхён сам позволяет ему увидеть. Чонгук думает, он особенный, точнее он думал так, до этого момента. Неприятное плохое предчувствие врывается в лёгкие. Чонгук им задыхается и, хватаясь за стену, судорожно проверяет время на наручных часах. Перед глазами плывёт, но счётчик, что близится к нулю, приводит в чувства получше ведра ледяной воды, вылитой на голову. — Тэхёна-а! — срывается Чонгук, но до адресата не долетает. — Хочешь остаться? — шёпотом спрашивает Тэхён, — вместе со мной, Чимин-и? Как тогда, в твоей шутке? Давай останемся. Я просто хочу постоять с тобой здесь ещё, подольше, —момент глаза в глаза и задержка дыхания. На фоне их силуэтов загораются красные огни сирен, и многими этажами выше слышны голоса матерящихся охранников. — Тэхён! Валим! — Чонгук срывает голос. Далеко-далеко в другом секторе гремит взрыв, оповещающий запуск цепной реакции, но Чимин встаёт на носки, тянется вверх, впивается в родные губы своими, обнимая, и как-то всё уже неважно. И как-то уже не имеет значения. Чонгук выбегает из здания за несколько минут до взрыва, бежит без оглядки, сперва быстро, а потом спотыкаясь, кашляя от дыма и пыли. Ударная волна бьёт в спину, царапает осколками до крови и местами прожигает белую футболку. Он прячется за опрокинутую мятежниками машину и сквозь оглушающий рёв сирены и крики обезумевших людей всё ещё слышит, словно эхом из банки: «Уходи, Чонгук! Передай другим, что отлично справились... Я остаюсь». А всё происходящее после, до этого самого момента, как белый шум из-под воды. Оглушительно падают, складываются, разрушаются за спиной Чонгука высотки. Одна за другой, как неосторожно задетые дыханием карточные домики. В воздухе над городом распускается огромная, ядовитая, серая астра, забивающая лёгкие выживших микроскопической бетонной крошкой и ей же покрывая трупы под развалинами. Освобождение и начало огромного переворота в действии, но в голове только Тэхён. Стоп-кадр, вырванный из памяти: двое влюблённых, целующихся на фоне красных датчиков охранной сигнализации — встаёт перед глазами. И так больно, что мокрые ресницы лучше сомкнуть. Внутри Чонгука всё рушится почти так же, как за его спиной, и осознание абсолютной потери пульсирует в каждой клетке тела, самое настоящее, такое сильное, что кажется, за рёбрами тоже выставлен таймер и вот-вот рванёт. Он хватается за футболку с левой стороны, судорожно сжимает пальцами и тянет, тянет так сильно, как будто от этого боли в сердце станет меньше. Его лидер был лучшим человеком на свете, и Чонгук улыбается, задыхаясь, захлёбываясь и давясь солёными всхлипами истерики, потому что на стоп-кадре в его голове Тэхён улыбается в поцелуй, а значит, всё правильно; самые лучшие люди на земле пусть даже посмертно, но обязаны быть счастливыми.