***
В маленьком кафе, прячущемся где-то в переулках по дороге к Варшавскому университету, почти пусто. Тусклые лампы неровными пятнами освещают столики, беспорядочно жмущиеся друг к другу в тесном пространстве. Стены украшены такими же венками и гирляндами, как и везде. Сильвия подаётся вперёд и шепчет Доминику на ухо, что пахнет кофе и сладкой сдобой. - Вы издеваетесь, - угрюмо констатирует Алекс. Он узнаёт неаккуратные жёлтые занавески на окнах, сухой фикус за стойкой и тёмные жжёные пятна на столике в левом углу, и ему кажется, вот-вот должен пойти ливень. По мёртвой спине ползёт неуютный холод, отдающийся ноющей резью в зубах. В одно мгновение в голове проносится больше колкостей, чем Доминик успеет выслушать за весь вечер, и он едва успевает прикусить язык. Алекс ненавидит сентиментальности и траур по погибшим, и то, что у него уже полгода могила на Черняховском кладбище, ничего не меняет. Ему хочется высмеять каждый метр кафе и каждую секунду живо встающего в памяти дня, а потом свалить к чёрту из тесной комнатушки, прихлопнув кого-нибудь дверью. Любомирский даже останавливается и оборачивается к выходу, прикидывая, что именно сказать и кого конкретно прихлопнуть. И не уходит. Твою. Мать. Сильвия что-то неразборчиво бурчит себе под нос, идёт к стойке и через несколько минут возвращается с парующей чашкой чая и медовыми катажинками на блюдце. Алекс живо воображает себе тягучую сладость во рту, морщится и самозабвенно мечтает о тёмном пиве. Они сидят, должно быть, не меньше часа. Сильвия поддерживает разговор негромко и сдержанно, вставив в ухо гарнитуру, чтобы беседа с пустыми стульями не выглядела так дико. Прозрачный взгляд Санторского, слишком печальный и слишком понимающий, раздражает, выбивает из колеи и неужелитеперьпочтигреет. Они обсуждают какую-то невыразительную повседневную ерунду (что-то про Бомжиамино, у которого опять развелись блохи) и Алекс, откровенно скучая, старательно молчит, чтобы не ляпнуть лишнего, когда дверь в кафе открывается и вслед за вошедшими врывается колкая метель, будто пересыпанная мелкими осколками стекла. Войтек стряхивает снег с неизменно аккуратного пальто и держит под руку смущённо улыбающуюся Мазену. Волосы девушки такие же неистово зелёные, как раньше, заплетённые в длинную растрёпанную косу, а жёлтая дутая куртка больше подошла бы восьмикласснице. За спиной у неё Алекс различает маленький рюкзачок с брелоком-мишкой, а на пальце – тонкое обручальное кольцо. Доминик с тревогой замечает, как каменеют плечи Любомирского и жёстко темнеет взгляд. - Я здесь не останусь! – яростно шипит Алекс ему в самое ухо, но в нём различается скорее тоска, чем злость. Иллюзия жизни не греет его так, как Доминика, а настоящая жизнь на расстоянии вытянутой руки распинает окончательно. - Алекс, пожалуйста… - Доминик протягивает руку в надежде мягко удержать Любомирского за плечо, но натыкается на бешеный взгляд и отшатывается. Войтек и Мазена, не замечая Сильвию, проходят мимо них за столик в другом углу. Войтек осторожно придерживает Мазену за талию. - …и маковый рулет, как Ал в тот… - девушка говорит так быстро, что едва можно различить слова. Несколько секунд Любомирский молчит, впиваясь глазами в потёртую скатерть, потом взрывается потоком отчаянной ругани, отшвыривает в сторону стул и вылетает из кафе так быстро, что Доминик не успевает его даже окликнуть.***
Ноздри щекочет агрессивно-свежий аромат парфюма с едва заметным отпечатком пота и машинного масла. На языке и губах остаётся пряная горечь, вяжущая нёбо. Плечи напрягаются под осторожными пальцами, и синие жилки на шее бьются сильнее. Вокруг пояса цепко смыкаются руки, даря ощущение защиты, тепла и восторженно трепещущего счастья. - Что ты делаешь? – едва слышно выдыхает Доминик, жмурясь. - Учусь, - коротко отвечает Алекс. – Как обещал. Он опускает голову, шумно вздыхает, словно набираясь решимости, и сбито выговаривает куда-то в плечо: - Прости. С Рождеством.