Матрешка

Приобрести мебель на европейский манер и поставить, наконец, высокий стол в комнату Юри было хорошей идеей: Плисецкий впервые за такой большой промежуток времени пребывания в Японии почувствовал себя почти как дома. Отчасти нужно было благодарить Виктора, который наплел всякой чепухи про русскую культуру (а ведь все начиналось невинно, со стоящих на тумбе матрешек) и подначил родителей Кацудона купить лишней мебели. Юрий не понимал, зачем приезжающим сюда туристам что-то, что и без того похоже на их обычную повседневность, но мать Юри была так очарована Виктором, что решила потакать ему в его маленьких (но дорогостоящих) желаниях. Поэтому Мари, Виктор, Юри и он сам сидели за высоким по мнению Плисецкого столом, — или же он уже просто отвык, — и ели. То есть, пытались, потому что Виктор с Мари спорили довольно громко и, говоря начистоту, портили ему аппетит, а Кацудон… тот вообще вел себя сегодня странно. И причина явно не в том, что в «Ю-топии» появится новое барахло. Сейчас ему вообще как будто бы плохо, щеки раскраснелись как при температуре, и омежий запах, обычно едва различимый, чуется именно сейчас сильнее, чем специи. И тут у Плисецкого складывается наконец пазл, и последние детали встают на свое место, создавая четкую и вполне понятную картину. Кацуки Юри потек. Не прямо сейчас, может быть, несколькими часами ранее, принял таблетку наверняка и подавители запаха, стараясь скрыть течку. Только Плисецкий — альфа в подростковом возрасте, который остро реагирует на такие изменения. Тогда становится очевидным, почему Кацуки не стал принимать с ними онсен, убежав в уединенную душевую, был сегодня на льду менее активным, чем обычно, и всячески избегал Юрия, а на его обыкновенные задиры поднимал раздосадованный взгляд, вместо того чтобы игнорировать, как это случалось обычно. Плисецкий взглядам, пускай и с ноткой негатива, был рад гораздо больше. Игнорирование — это самое неприятное отношение, которое можно получить, если ты пытаешься привлечь внимание. «Русская фея» откровенно не понимает, почему его все время динамят. Конечно, он берет во внимание и японский менталитет, и миролюбивый, скромный характер Юри, и даже то, что он, Плисецкий, пытается урвать внимание к себе не совсем нормальным способом. Но Кацуки об этом прекрасно знает; знает, что на самом деле скрывается за напускным ворчанием, кличками (не такими уж и обидными), и кто подкидывает ему сладости в шкафчик и карманы. В последнем Юрий, конечно, не уверен, Юри ему в этом не признавался и вообще делал вид, будто бы никаких конфет он не получал, но омега косится на Плисецкого, стоит ему нащупать в кармане шоколадный батончик. Точно догадывается. С диетой Кацуки шоколад тому запрещен, но Юрий, говоря начистоту, просто понятия не имеет, как еще ухаживать за омегами. Этот омега у него первый, если не считать ребяческих игр в семью лет где-то в пять и слабых симпатий к одноклассницам с подростковыми поцелуями и донельзя смущающим петтингом. Такая нужда в чужом внимании и присутствии рядом у него впервые, а тяга к запаху, — спелой вишне, почти как в его любимом соке, — тем более, и дело тут даже не в пубертатном периоде. Природный запах Кацуки на самом деле очень слаб, Мари и Виктор, будучи бетами, его не чувствуют совсем, для Плисецкого он всегда был ненавязчивым ароматом, который явственно можно учуять, только если подойти близко к японцу. А прямо сейчас он улавливает его так четко, как никогда раньше. Мари и Виктор болтают, отчаянно жестикулируя, и японка все еще жалуется на высоту «европейского стола» и непривычную позу, но потом разговор снова перетекает в особенности русской культуры, которая сравнивается с японской, и снова возвращается обратно. Бесполезный диалог. Все это время омега смотрит на Виктора, у которого как пить дать специально слетела юката с правого плеча, оголяя верхнюю часть груди, и Плисецкому хочется его стукнуть. Юри всегда такой: преданный стеснительный щенок по отношению к Виктору. Смотри и восхищайся, но не вздумай трогать. Вот он и смотрит, и, конечно же, его глаза горят обожанием к своему кумиру, но он никогда не вздумает сделать что-то больше этого, вздрагивает и убегает в соседнюю комнату, стоит Никифорову только до него дотронуться. Плисецкий тихо рычит. Щеки у Кацуки раскраснелись, а сам он постоянно ерзает на одном месте, — «Русская фея» замечает это, потому что сидит с ним за столом с одной стороны, — и закушенная губа крадет все внимание Юрия и вызывает неконтролируемую ярость. Он прослеживает взгляд японца и даже не удивляется, когда попадает на голое плечо Виктора, только глаза прикрывает в попытках успокоиться и дышать поглубже. Это нечестно, несправедливо: Юрий единственный, кого ведет от слабого запаха японца, и, в отличие от Виктора, никакими двойственными намеками не разбрасывается, играясь. Они, конечно, не истинные, но… Кацуки даже не смотрит в его сторону, а если и делает это, то в его взгляде явственное «ты еще так юн, Юрио». Либо игнорирует, либо относится как к ребенку, а «Виктор» из его уст начинает даже подбешивать. Плисецкий все равно терпеливо слушал его восхищения Виктором сначала как спортсменом, никогда не соглашался вслух, но знал, что их мнения примерно одинаковые; потом — как человеком, и это признание сравнительно с выбросом в холодную воду. Юрий добился какого-никакого доверия, чтобы Кацуки не боялся высказывать свои восхищения (сказать Виктору это он никогда бы не решился), но «мне нравится Виктор как человек» — перебор. Ему, Плисецкому, он не говорил такого никогда, и это… больно? Спелая вишня щекочет рецепторы альфы, он даже чихает от концентрации густого запаха в воздухе, но Юри, прилежно воспитанный и внимательный Юри, даже не говорит ему «будь здоров», залипая на оголенную светлую кожу. Юрий бесится от бессилия. Он хочет его позвать, но нутром понимает, что оно сработает раза где-то с третьего, да и прерывать диалог Виктора и Мари на ломанном английском не хочется, ибо тогда часть внимания перейдет на них. У Юри течка, которая все слабее перекрывается таблетками, и хотя двое людей, сидящих перед ними, беты, после внимательного осмотра об этом можно догадаться (да вы только посмотрите, как горят его щеки. А уж когда кто-нибудь узнает про течку, омега умрет со стыда). У Плисецкого гормоны потихонечку овладевают разумом, и идея остаться с этим омегой подальше от всех кажется ему лучшей в данный момент. Плисецкий глубоко вдыхает, выдыхает; теперь весь воздух — вишня, сладкая, как патока. И тянется рукой к бедру Юри, мысленно благодаря стол за то, что у него такие длинные ножки и никаких действий под столом не видно. Откинуть полы юкаты, чтобы оголить бедро омеги, совсем несложно (это, пожалуй, единственный плюс традиционных японских одежек). Юрий проводит пальцами по внутренней стороне бедра и внимательно наблюдает за реакцией, намеренно напустив на себя равнодушный вид и подперев голову рукой. Выглядит так, будто бы он, скучая, просто смотрит в сторону. Юри вздрагивает, моргает несколько раз, и взгляд его на некоторое время становится снова осмысленным. Сводит колени вместе, зажимая ладонь Плисецкого между бедрами, и испуганно смотрит в его сторону. Юрий едва сдерживает сытую улыбку, накрывает губы мизинцем и шипит, призывая к тишине и стреляя глазами в противоположную сторону стола, мол, люди рядом. — Юрио! — шепчет омега и ноги сильнее сводит, но руку под стол не опускает, чтобы Плисецкого ударить. Юрию нужно не так много времени, чтобы сопоставить обычное поведение Кацуки и сейчас, во время течки, сделать вывод: действие таблеток тут не при чем, Кацудон наверняка рассчитал дозу верно. Это что-то другое, что-то незапланированное и новое в его окружении. Например, присутствие альфы рядом. (Например, Плисецкого.) Даже этот факт никак не поможет Кацудону восхищаться Виктором-бетой как-нибудь поменьше. Плисецкий произносит одними губами «Ты же хочешь», не зная, понял ли его японец; наверняка нет, читать по губам умение редкое и трудновыполнимое. Но Кацуки немо хватает ртом воздух, зажимает рот рукой и мелко вздрагивает. Юрий косится в сторону Никифорова и сестры японца, которые так увлечены спором, кажется, на тему того, чья культура более интересна, что даже без их стараний показать незаинтересованность ничего бы не заметили. Плисецкий только щекочет внутреннюю сторону бедра пальцами; движения несколько скованы, а омега уже нехотя разводит ноги, открывая простор действиям. «Русская фея» жалеет, что Кацуки нарочно отвернулся от него так, что взгляд цепляет только алеющее ушко, и с удовольствием подмечает, что факт раскрепощенности омег во время течки все-таки подтвердился: никогда бы Кацудон не позволил поступать с собой так. Юрию очень хочется посмотреть вниз, проследить движения своей руки, но он может только сверлить взглядом стену, поглаживая бархатную кожу. «Русская фея» недовольно фыркает, когда натыкается на нижнее белье. Лучше бы Юри был как Виктор: тот его в принципе носить не любит, а уж когда юкату надевает, самозабвенно думает, что ее носят исключительно на голое тело. Плисецкий обхватывает всей ладонью напряженную мышцу и отодвигает ногу на себя, предлагая раздвинуть еще шире. Омега слушается безропотно, оборачивается через плечо, и Юрий обмирает, когда видит влажные склеенные ресницы и поплывший взгляд. В паху сразу тяжелеет, а тихий стон-выдох Юри, почувствовавшего прикосновение к плоти, эхом отдается в голове. Омега смотрит на него, когда Юрий отодвигает резинку вниз и проводит сухой ладонью по всей длине. Тянет губы в мягкую округлую «о», прикрывая рот ладонью сбоку, а Юрию по венам словно кипяток пускают. Юри даже не стонет вслух, а юного альфу уже ведет. Ладонь холодная и сухая, гладкого скольжения не получается, Кацуки болезненно сводит брови и прикусывает губу, теряясь между дискомфортом и удовольствием. Плисецкий бросает взгляд в противоположную сторону, где Виктор чертит что-то указательным пальцем на гладкой поверхности, и как бы случайно роняет палочки для еды на пол. Мари мимолетно реагирует на звук и снова возвращается к беседе, и Юрий плавно скатывается под стол. Юри дергает ногой, когда чувствует ладони на своих бедрах, отводящие полы юкаты в сторону. Плисецкий быстро проводит языком по губам, смачивая, и жадно припадает к вставшему члену, целуя головку. Здесь пахнет вишней особенно сильно, так, что голова кружится и в висках стучит. Юрий обхватывает плоть губами плотнее, пытается встать так, чтобы никого не задеть, и замечает, как поджимаются пальчики на ногах омеги. Хмыкает. Опускается ниже, стараясь не создавать клейких звуков, и щекочет подушечками пальцев ногу от щиколотки до пальцев: «я знаю». Я знаю, как ты реагируешь. Юри на ласку отзывается тут же, дергается и выпрямляет ногу, пытаясь потереться о его ладонь. Кацуки зарывается в светлые волосы, — надо же, хватило смелости опустить руку, — убирает с глаз челку и легко гладит щеку. Или прослеживает контуры собственного члена за ней. Тянет за пряди, отстраняя. Юрию хочется протестующе замычать, но он довольно быстро вспоминает, что они не одни. Плисецкий спешно вытирает блестящие губы рукавом и поднимается вместе с палочками, потому что и сам понимает причину прекращения мучительных для обоих ласк: в коридоре слышатся частые шаги, в которых Плисецкий безошибочно определяет мать Юри. Шаги замолкают на лестнице, мать Юри громко просит помочь ей перенести оставшуюся мебель. Мари вскакивает со своего места на середине слова, привыкшая делить все обязанности за содержание «Ю-топии»; Виктор обольстительно улыбается и встает следом. Желание Виктора понравиться семье Кацуки тоже настораживает юного альфу, но он продолжает тешить себя тем, что Никифорову нравится образ «прекрасного иностранца». Когда они остаются одни, Кацуки позволяет себе отнять руку ото рта. Юрий даже не подозревал, насколько сбито его дыхание; омега рвано вдыхает липкий воздух и тихонечко постанывает от возбуждения. — Мне… Нужно помочь… — бормочет, и Юрию прямо сейчас хочется выдавить из себя сарказм, что Кацудон разве что гвозди заколачивать может. Стояком, например. Юрий почти не контролирует себя, только улавливает в болезненных стонах невысказанную просьбу, опрокидывает Кацуки на спину и проводит носом по шее, как раз на месте будущей метки. Рот наполняется слюной от такого заманчивого предложения решить несколько проблем сразу, но «Русская фея» сдерживается, понимая, что Кацуки не оценит этого совершенно. (Считай, никогда его не простит.) Юри приподнимает колено и чувствительно проезжается по промежности. — Мать твою, Кацудон, — шипит Плисецкий, мстительно кусая омегу в ключицу. Завтра проявится фиолетовый синяк. Юри протяжно стонет, не беспокоясь даже о том, что их все еще могут услышать. Его приходится заткнуть неумелым поцелуем, Юрий даже немного тушуется, осознавая, что особенных навыков в поцелуях у него нет. Стонет, когда Кацуки перехватывает инициативу и, заставив разжать челюсти, проталкивает влажный язык внутрь. Горячее дыхание на щеке и теплый язык, вылизывающий десна и скользящий по спинке его языка, заставляют Плисецкого стонать. И Кацудон удовлетворенно ворует губами каждый из этих слабых звуков, попутно снимая с плеч Юрия юкату. Юрий освобождает японца от белья и тут же проводит между ягодицами, желая собрать текущую смазку и вылизать испачканные в ней пальцы дочиста. Но с удивлением натыкается на… Ха, точно, основание анальной пробки, увенчанное пластиковым цветным камушком. — Свинка, ты… — слова вертятся на языке, но Юрий никак не может их высказать вслух; всего лишь покручивает пробку по кругу и слегка двигает. Кацуки стонет так сладко, что даже колко отзываться о его невинном на первый взгляд поведении не хочется. Плисецкий завороженно наблюдает, как шарообразное тельце плавно выходит, блестящее от естественной смазки, а из покрасневшей дырочки тут же выделяется смазка. — Ха. Ну и каково это — сидеть практически с членом в заднице и пускать слюни на Виктора? — не сдерживается Плисецкий и почти что ревностно стискивает мягкое бедро. Еще один синяк. — Прекрасно, — не остается в долгу Юри. Злит, специально злит, даже зная, как Плисецкий ко всему этому относится. Юрий, не сдерживаясь, засаживает резко и на всю длину в раскрытое для него отверстие и, на удивление, не слышит болезненно вскрика, только сам жалобно скулит, ощущая, как влажно и жарко внутри омеги. Смазка непристойно хлюпает, стоит ему скользнуть назад и снова толкнуться, прижимаясь бедрами к ягодицам. Юри закидывает ноги на плечи альфы, демонстрируя не свойственную его телосложению гибкость. — Блядь, ты такой, — шепчет «Русская фея», даже не разбирая, на каком языке говорит. Второй поцелуй выходит медленным и спокойным, и никто из них не ведет борьбы языками за право вести. Юрий не спеша двигает бедрами, стараясь продлить удовольствие и урвать как можно больше тихих стонов Юри: скулящих, просящих, полных удовольствия, из-за которых приходится прерывать поцелуи. Жарко. Свободная рука Кацуки скользит по плечу, оставляя красные борозды и лишая возможности несколько последующих дней носить безрукавку. Вторая ласкает член, задевая костяшками пальцев живот Плисецкого. — Быстрее, — просит он. — Кто-нибудь… Нхах, может… Прийти и увидеть? Пускай. Плисецкий успокаивающе осыпает шею поцелуями, вылизывая местечко, предназначенное для метки, и ускоряет фрикции. Надолго их обоих не хватает и, чувствуя волнообразно накатывающее удовольствие и сильно сжимающие его член стеночки, стонет сорванно: — Юри. — Виктор. Да блядь. Мощный поток удовольствия выбивает из головы все мысли, Юрий чувствует только содрогающееся под ним тело и выходит, кончая на живот Юри. Ощущения после на удивление… пустые. Равнодушные, как будто не его только что с придыханием назвали чужим именем. Он втирает пальцами их смешанное семя в кожу, стараясь оставить на омеге этот запах. — Ви… — снова начинает Юри и осекается, когда понимает, кто перед ним на самом деле. — Знаешь, до чего ты меня довел, Свинка? — задумчиво спрашивает Плисецкий, вырисовывая круги на мягком животе и поглаживая правой рукой внутреннюю сторону бедра. Подумать только, мягкий домашний Кацудон, даже с ним переспав, даже позволив многое, на самом-то деле — не его. Вот ни разу. — Я даже не против быть другим человеком, просто чтобы ты смотрел на меня. А еще от Юрия весь день будет пахнуть вишней; пахнуть будут все простыни и вся его одежда. Как постоянное напоминание: он здесь, но ты его все равно не получишь. Юрий вскидывает взгляд на раскрасневшееся лицо омеги. — Ты рад? Юри ему ничего не отвечает. Плисецкий, в принципе, никогда и не ждал ответа.